— Да ты, я вижу, в своем деле профессор.
— Мы все это обязаны знать: ведь если не знаешь, все-таки действует на психику, когда изо дня в день одно и то же…
— А когда знаешь на психику не действует?
— Тех, кто раскисал, списывали на фронт или забирало гестапо.
— А ты ни разу не раскисал?
— Я много молился, даже ночами.
— И помогало?
— Я старался думать, что это просто бойня, а они все не люди, а животные.
— Ты молодец, здорово придумал…
— Конечно! И я, знаешь ли, научился не запоминать их лица. Это очень важно — научиться ничего не помнить.
— А если вдруг вспомнишь?
— Ну зачем же?!
— А если тебе когда-нибудь напомнят?
— Кто? Кто напомнит? — неприязненно спросил Рейс и даже притормозил мотоцикл. — Тех никого больше не будет. А мы даже сейчас об этом не разговариваем, как будто ничего такого нет и не было.
— Ты считаешь, война уже кончилась?
— Ты что? — смущенно спросил Рейс. — Ты что?
— Ничего, — миролюбиво сказал Иоганн. — Просто я считаю, что война еще не кончилась. И когда-нибудь она кончится.
— Ну да, — согласился, успокаиваясь Рейс. — Возьмем Москву, и все человечество ляжет у наших ног.
— И у твоих?
— И у моих тоже.
— Ноги у тебя подходящие. Просто отличные ноги. С такими ногами бегать хорошо.
Иоганн говорил сквозь зубы, не забывая улыбаться при этом. И надо же было затеять такой разговор, когда все его существо и без того корчилось. Не растравлять себя он должен, а собраться в железный комок, подготовиться к встрече с советскими людьми, чтобы стойко, с равнодушным видом пройти мимо них так, словно они для него не существуют.
Низина лежала в холодном дыму тумана.
Под колесами мотоцикла скрипел песок, щелкала щебенка. Отвесные стенки карьера с выжженным по склонам кустарником были черны. Силуэты деревянных вышек, ячеистая проволочная ограда в несколько рядов. На серых столбах белеют крупные изоляторы — значит, через проволоку пропущен ток высокого напряжения.
Показались каменные низкие постройки с высокими кирпичными трубами.
— Крематорий?
— Нет, это печи для обжигания керамических плит, — охотно пояснил Рейс. Помедлил. — Но их тоже используют… Иногда…
Проехали одни, затем другие ворота, густо оплетенные колючей проволокой, по краям бетонные колпаки, разрезанные пулеметными амбразурами. Мотоцикл оставили у входа в комендатуру — барачного типа одноэтажное деревянное здание, без фундамента поставленное на бревна.
По кирпичному тротуару вышли на пустынный аппельплац. Песчаная почва здесь была плотно утоптана, а пот и кровь с разбитых ног послужили вяжущим материалом для песка, превратили его в подобие асфальта.
Остальная площадь лагеря была разделена проволокой на клетки загонов, в каждом из них стояло по два низких барака, до ската крыши которых человек среднего роста мог дотянуться рукой. Эти бараки здесь называли блоками.
В нескольких метрах от проволочных заграждений тянулись белые известковые полосы. Ступивший на эту границу заключенный карается так же, как за побег.
Ни кустика, ни засохшей травинки, — ровное черное пространство, хорошо просматриваемое с любой возвышенной точки.
Окна в бараках, хоть и узкие, тянулись почти во всю длину стен, а деревянные вытяжные трубы шли почти через каждые десять метров, но поставлены они почему-то не вертикально, как полагается трубам, а торчат из стен куцыми ящиками.
Рейс объяснил:
— Это для прослушивания. — Потом сказал с гордостью: — Герр Клейн ввел много усовершенствований. Он, например, избегает публичных казней. Но каждый карцер снабжен такими средствами, чтобы виновный мог сам расправиться с собой, если, конечно, господин оберштурмбаннфюрер считает его ликвидацию целесообразной.
— Значит, организуется самоубийство?
— Ну, почему же самоубийство? Просто свобода выбора.
Увидев приближающуюся полосатую колонну заключенных, Рейс посоветовал Иоганну обратить на них внимание.
— Принцип обезличивания — тоже идея герра Клейна. Начинается с того, что каждый заключенный имеет только свой номер — больше ничего своего. Ни одной вещи мы им не разрешаем иметь, только номер. В этих же целях каждый заключенный меняет ежедневно барак, место на нарах и группу, в которой находится. Мы их тасуем как колоду карт. Особенно у советских развит инстинкт организованности. А таким способом мы перешибаем этот инстинкт. Ну, и легче подсаживать слухачей.
— Доносчиков?
— Слухачей. Это наш термин, он более точен.
— И много их?
Рейс ответил загадочно:
— Это личные кадры оберштурмбаннфюрера.
— Вот такие ребята нам и нужны! — с энтузиазмом воскликнул Вайс. — Надеюсь, вы нам кое-кого уступите?
— Как прикажет оберштурмбаннфюрер.
Иоганн положил руку спину Рейса и, дружески полуобнимая его, попросил:
— А ну, по-приятельски. Парочку таких, какие покрепче. А то, я вижу, они все тут заморыши.
— Ну, не все, есть один кролик поразительной живучести.
Вайс сказал сухо:
— Те, на которых производятся медицинские эксперименты, нам не нужны.
— Да нет, этот совсем из другой породы, — рассмеялся Рейс, — из гончих. Ну, понимаешь, гончий кролик. Мы указываем ему место прохода в ограждении, он подговаривает группу на побег. Ну, и, следовательно, таким простым способом мы выявляем еще не обезличенные объекты и избавляемся от них.
— Здорово, — похвалил Иоганн.
— Шаблонный прием, — скромно сказал Рейс, — тянем его еще с Треблинки.
Иоганн обвел глазами колонну заключенных, попросил:
— А ну, покажи мне этого парня.
— Да вот он, напротив, — семьдесят три два ноля двенадцать.
Понимая, что речь идет о нагрудном номере на куртке заключенного, Иоганн довольно быстро нашел его.
Такой же, как все тут. Ничем особенно не выделяется. Лицо сизое, набрякшее, уши круглые, широкие, сутулый, с отвислым задом. Вот разве что правая бровь от шрама лысая.
— Не годится для нас, староват, — сухо объявил Иоганн.
— Да ему и тридцати нет. Они все здесь похожи на стариков.
Иоганн, испытывая неистовое напряжение душевных сил, смотрел им в глаза, но взгляд его встречал только стеклянное, мертвое мерцание глаз, казалось не видящих его и не желающих его видеть. Он не существовал для этих людей — вот что означали их взгляды. Не существовал — и все. Он был для них ничто. Ничто в сером мундире. Ничто, голосу которого они будут повиноваться так же, как голосу репродуктора.
Рейс сделал движение пальцем и произнес:
— Семьдесят четыре два ноля четырнадцать.
Блокфюрер выкрикнул:
— Семьдесят четыре два ноля четырнадцать, к господину унтерштурмбаннфюреру!
Четко печатая шаг, из рядов вышел скелетообразный человек, снял с головы полосатую матерчатую шапку, притопнул, вытянулся.
— Поговори, если хочешь, — разрешил Рейс Иоганну.
Иоганн, пристально глядя в лицо этого человека, громко и внятно спросил по-русски:
— Вы желаете предлагать свои услуги в качестве изменника родины? Во имя победы великой Германии и славы фюрера?
— Не понимаю, — глухо сказал № 740014.
— Я плохо объяснил по-русски? — спросил Вайс.
— Я не понимаю.
— Что вы не понимаете?
— Не понимаю — и все.
— Не хотите понимать?
Заключенный молчал.
Рейс попросил:
— Что он тебе ответил?
— Он хочет подумать, — сказал Иоганн.
Рейс попросил:
— Скажи ему, что я уже начинаю думать, не следует ли полечить его в спецблоке. Он очень плохо выглядит.
Иоганн перевел.
Лицо заключенного стало еще более серым. Он усмехнулся одной щекой, сказал сипло:
— Ясно!
— Что вам ясно? — спросил Иоганн.
— Все, — сказал № 740014. И добавил: — Значит, слезай, приехали.
— Марш! — приказал Рейс и небрежно объявил подскочившему блокфюреру: — Этого — к финишу.
— Момент, — сказал Иоганн. И с улыбкой попросил Рейса: — Разреши мне самому его потрясти.
— Отставить! — приказал Рейс блокфюреру.
Щелкая по плацу деревянными подошвами, заключенные разошлись в бараки.
На плацу возникла вязкая, мертвая тишина. И сразу стали ощутимы кислая вонь тумана, угарный запах человеческого пота и мокрого тряпья, острый запах дезинфекции.
У проволочной ограды серыми тенями метались овчарки. Они никогда не лаяли; их приучили без звука бросаться на людей.
Рейс, осторожно шагая, чтобы не ступить в лужу, говорил:
— Наш лагерь отборочный. Материал приходит к нам после значительного отсева, и все же попадаются коммунисты. Это очень опасно.
— И сейчас есть подозрительные?
— Да, и притом несколько.
— Ты мне потом скажешь их номера, чтобы я не тратил зря времени?
— Конечно, — согласился Рейс. — Это всегда очень хитрые экземпляры. Они умеют хранить тайну и, только когда идут на казнь, обычно выдают себя.
— Чем же?
— Бессмысленной демонстрацией храбрости.
Иоганн шел по черному плацу, упругому, как кожа, и пахнущему потной кожей, и думал о том, что в лагере убивают сначала тех, кто не хочет продлевать свою жизнь и предпочитает мгновенную смерть медленному, мучительному умиранию. Есть здесь и крепкие люди, которых только смерть способна сломить. А есть и другие, тоже крепкие, но они гнутся до предела, гнутся, чтобы вдруг в какое-то мгновение выпрямиться и, выпрямившись, стать снова людьми, себе на гибель. И нужно найти таких людей. Это нужно для дела, которому служит Иоганн, и такие люди для него бесценны. Но как найти их?
Вот этот, № 740014. Кто он? Что он? Номер в картотеке? А если б Иоганн оказался в плену, разве он стал бы говорить правду? Конечно нет, он лгал бы.
Но этот, № 740014, уже приговорен Рейсом к смерти. Может, теперь он скажет о себе правду? А зачем? Если он раньше не откупился предательством, то почему он сделает это сейчас? Или солжет, чтобы выжить? Но ведь он прошел много проверок, и, значит, было что-то, из-за чего он оказался в отборочном лагере, стал кандидатом в изменники.