Метания и сумятицу тех дней очень хорошо иллюстрирует история с «Аллегорией Мадрида». В 1810 году Гойя на медальоне в мадридской ратуше создал заказанную ему композицию «Аллегория города Мадрида», в которой по имеющейся гравюре изобразил Жозефа Бонапарта. Это произведение глухого художника претерпело целый ряд метаморфоз. Сначала в 1812 году после битвы при Саламанке и отступления французов из Мадрида портрет Жозефа был заменен в медальоне словом «Конституция». Когда в 1813 году французы возвратились, было возвращено лицо Жозефа, а после окончательного изгнания оккупантов его вновь заменили словом «Конституция». Во времена реакции при Фердинанде VII крамольное слово снова убрали, освободив место для портрета короля, но в 1841 году произошла обратная замена. И наконец в 1871 году было принято окончательное решение: написать в медальоне слова «Второе мая» – именно в этот день произошло народное восстание в Мадриде в 1808 году.
В 1812 году жена Гойи Хосефа умерла после принятия в католической церкви Святого таинства соборования больных и была похоронена на кладбище Фуэнкаррал. Изоляция, в которой оказался художник из-за глухоты десять лет назад, со смертью жены усилилась.
После поражения в Витории в июне 1813 года французы покинули Испанию, и многие офранцуженные испанцы последовали за ними. Фердинанд VII, которому особым договором, заключенным в Валансэ, за несколько месяцев до отречения Наполеона была возвращена корона, вернулся в Мадрид 22 марта 1814 года, полный накопившейся злобы. 4 мая он заявил о непризнании конституции 1812 года, распустил кортесы и в течение недели издал 60 декретов, отменяющих демократические решения испанской революции. Были аннулированы все акты кортесов, восстановлены все старые учреждения, в том числе инквизиция, возвращены иезуиты, восстановлен абсолютизм. В ночь на 10 мая были проведены массовые аресты. Из друзей Гойи были арестованы поэты Кинтана-и-Гальего, актер Майкес, который сошел с ума и умер в тюрьме.
Гойю, как и многих других, укрыл от гнева короля Хосе Дуасо-и-Латре – отец друга семьи Гойи.
Затем была создана Комиссия для следствия по лицам, подозреваемым в сотрудничестве с оккупационным правлением. Среди таких подследственных оказался и Франсиско Гойя, который занимал пост художника двора Хосе Бонапарта. Гойя, вызванный в Трибунал реабилитаций, сумел оправдать свое поведение во время оккупации. Он был объявлен невиновным и восстановлен в роли художника Палаты.
Казалось бы, его оставили в покое. Но чем дольше он жил, не без тщеславия надеясь сравняться с Тицианом в творческом долголетии, тем меньше у него оставалось иллюзий и друзей (недавно умер его лучший и очень давний друг Мартин Сапатер-и-Клавериа), тем глубже он уходил в себя. В 1814 году Хавьер и Гумерсинда, встревоженные тем, что за больным отцом ухаживает лишь старый слуга, предложили ему в качестве экономки их дальнюю родственницу Леокадию Сервилию Вейс, которая вскоре и переехала в его дом вместе с сыном Гильермо. Несмотря на возраст и глухоту, художник все еще был способен привлекать внимание женщин, и вскоре после приезда Леокадия стала не просто скрашивать его одиночество, но и родила ему в том же году дочь Марию дель Росарио. В 68 лет Гойя снова стал отцом, и ему пришлось это по душе. Он сильно любил детей, особенно Марию.
Однако его проблемы на этом не закончились. В 1815 году была, наконец, разобрана ранее конфискованная коллекция Годоя, и восстановленная инквизиция (которая была незаметно упразднена королем Жозефом I) обратила внимание на «Мах». Художника вызвали в Мадридский трибунал для опознания и объяснения цели создания картин (протокол допроса не сохранился). Немудрено, что святые отцы оказались шокированы картиной – после Веласкеса никто в Испании не решался изображать обнаженное женское тело.
Это было не первое столкновение Гойи с Санто Офисио – инквизицией, и прежде его критиковали за «Лос Капричос», и хотя подробности этого столкновения не известны, возможно, именно оно оказалось для 69-летнего художника действительно решающим. В это время Гойя совсем отдалился от общества. Он прекратил посещения собраний в Академии Сан-Фернандо, заперся дома и работал над «Глупостями», своей последней большой серией гравюр, той самой, в которой критика и сатира «Лос Капричос» достигла своего апогея, предлагая галлюцинаторное и кошмарное видение мира, религиозного фанатизма, преследования и упадка эпохи…
Гойя всегда был сложным и очень неровным художником. Своеобразие и сложность его искусства в значительной мере объясняются тем, что, в отличие, например, от искусства Давида, оно лишено четкой политической программности и более непосредственно связано со стихией реальной жизни, служившей для художника источником разнообразных творческих импульсов. Восприятие жизненных противоречий носило у Гойи характер стихийного протеста против социальной несправедливости, преломляясь через призму глубоко личного, субъективного переживания художника. Значительное место в творчестве мастера занимают гротеск, аллегория, иносказание. Однако даже произведения, с трудом поддающиеся расшифровке, в такой же мере овеяны горячим дыханием жизни, как и его работы с активно выраженным социальным началом. Как ни один из великих мастеров Испании, Гойя воплотил в своем искусстве трагедию и героические чаяния испанского народа, переживавшего в это время один из самых бурных периодов своей истории. Вместе с тем его творчество, отличающееся правдивостью, исторической конкретностью и глубоко национальным характером (что отметил еще В. В. Стасов), несет в себе и более широкое, универсальное содержание, поскольку в нем находят косвенно-ассоциативное выражение многие проблемы и трагические противоречия новой исторической эпохи. В какой бы области ни работал Гойя, его образные решения всегда были отмечены особым, художественным видением мира.
Летом 1818 года Гойя написал: «Честь художника очень тонкого свойства. Он должен из всех сил стараться сохранить ее чистой, так как от его репутации зависит его существование, с того момента, когда она запятнана, его счастье гибнет навсегда…»
В 1819 году умерли один за другим Карл IV и Мария-Луиза. Благополучно забытый своим народом Мануэль Годой жил во Франции, получал пенсию до 1851 года и писал мемуары «Воспоминания князя Мира», в которых пытался оправдать свою политику во время пребывания у власти.
А Гойя в этом же году приобрел сельский дом в окрестностях Мадрида, который соседи назвали «Домом глухого». По иронии судьбы, его прежний хозяин некий Антонио Монтаньес тоже был глухим. Там, потеряв благосклонность короля и аристократии, воспринимая войну как преступление против культуры, считая, что никакие политические идеалы не могут оправдать кровь и невинные жертвы, Гойя все больше и больше замыкался в себе, неделями не выходя из дома. Уже здесь очередной тяжелейший приступ чуть не свел художника в могилу. Доктор Ариетт буквально вытащил его с того света. Об этом свидетельствует картина «Автопортрет с доктором Ариеттом», написанная в 1820 году. Внизу на картине сделана подпись-посвящение: «Другу-врачу, который спасал ему жизнь во время тяжелой и опасной болезни, которой тот страдал в конце 1817 года в возрасте 73-х лет».
В течение последующих трех лет уединения он расписал маслом все стены своего Кинта дель Сордо – «Дома глухого», создав 14 уникальных по мощному художественному воздействию панно, вошедших в «черную коллекцию» – полных иносказаний и намеков. В этих фресках господствует дьявольское, противоестественное начало, зловещее изображение возникает как в кошмарном сне, набор красок суров, скуп, почти монохромен – черное, белое, рыже-красноватое, охра; мазки размашисты и стремительны. Иногда в сознании художника, словно вспышка света, рождается образ мощной женщины с лицом, похожим на каменную маску, и с мечом в руке, возможно, олицетворение Возмездия, Справедливости или Свободы, иногда возникает картина полета таинственной пары к обстреливаемому из орудий городу-крепости на скале, возможно, символу спасения и героизма. На входной стене нижнего зала слева от двери посетителей встречала Леокадия Вейс («Женщина в черной шали»). Над дверью красовались «Две старухи, едящие из одной миски». На том же первом этаже слева от окна на стене, противоположной входной, располагалась и самая известная из этих фресок – «Сатурн, пожирающий своих детей». На той же стене, что и «Сатурн», но справа от окна, Юдифь рубила голову Олоферну. На левой стене ведьмы правили шабаш.
На втором этаже напротив входа красовалась «Прогулка инквизиции», дальше Гойя написал трех ведьмоподобных «Парок» – богинь судьбы, «Головорезов» (второе название – «Бычьи пастухи»), «Крепость на утесе» («Асмодей»).
Этот дом был снесен около 1910 года, но за полвека до этого, в середине 1870-х, фрески были перенесены на холст, отреставрированы и сейчас находятся в Прадо.
Графическая параллель росписям Кинты дель Сордо – серия офортов «Диспаратес» («Пословицы», 1820–1823) с еще более сложной и мрачной символикой. Однако даже в картинах позднего периода художник сохраняет ощущение немеркнущей красоты жизни.
С именем Гойи связано становление искусства Нового времени, его творчество оказало огромное воздействие на мировую культуру XIX–XX веков, причем не только на живопись и графику, но и на литературу, драматургию, театр и кино.
В течение трех лет Гойя скрывался в своем доме. Однако в условиях абсолютизма художник, который несколько лет назад находился под подозрением в сотрудничестве с французами и которому уже дважды приходилось оправдываться перед инквизицией, все время чувствовал, что находится в опасности, и после разрешения короля отправился во Францию. Там в 1824 году он устроился в Бордо, где провел остаток жизни, всего лишь раз навестив родину. В Бордо было много офранцуженных изгнанников и либералов, и среди своих соотечественников Гойя встретил много друзей. Он устроился в доме с Леокадией Вейс и ее двумя детьми, делая запасы для приданого маленькой Росарии и пересматривая свои лекции по искусству. Год спустя он ненадолго возвратился в Мадрид, где подстраховался, испросив у короля еще полгода отпуска. Затем возвратился в Бордо. Здесь он написал знаменитую «Молочницу из Бордо», портреты внука Мариано, поэта Леонардо Моратина, около двух десятков живописных миниатюр, целую серию литографий на темы корриды – «Быки Бордо» и множество рисунков гротескного характера, в том числе свой автопортрет в 78 лет.