В этот момент по встречной полосе проехал грузовик и осветил салон. Я увидел, что мсье Крепc склонился над нашей мамзель Петаз и своей немецкой пятерней тискает ее под юбкой, а она знай себе покусывает губы, потому что у них большое сексуальное чувство. Рука двигалась проворно – влюбленные не теряли времени даром!
Мы ездили в торговый центр за сувенирами. Я купил пластинку Sex Pistols для братца Жерара, футболку с надписью «Ich liebe Frankfurt» для сестренки Наны, статуэтку в шортиках для мамы, а для папы – стаканчик с женщиной на дне: когда стаканчик наполняется, женщина оказывается обнаженной (этот стаканчик я купил по ошибке, я не собирался дарить папе голую бабу, просто там инструкция была по-немецки) .
Не стану отрицать: в Бибертале нам жилось не скучно. По утрам мы учили немецкие песенки, вроде «Bruder Jacob» (подозрительно похожей на нашу «Братец Яков») и «A-B-C-D-E-F-G…» (отдаленно напоминает наш алфавит). По вечерам мы изучали окрестности в компании друзей по переписке, кстати, Берта, как выяснилось, не имеет отношения к Францу Кламмеру, потому что он живет не в Бибертале, а в соседней Австрии.
Мы прекрасно с ними ладили, и расставаться нам было очень грустно, сказать по правде, это был ужасный стресс…
Субботнее утро.
Припарковавшись у школы, автобус с готовностью жужжит, и тут мамзель Петаз берет свободной от мсье Крепса рукой микрофон и дрожащим голосом сообщает:
– Дети, у меня для вас важная новость… (глотает слюну). Я не вернусь с вами во Францию!
Тут нам всем показалось, что в автобусе пукнула мушка: Жожо пронесло.
– И все потому, – продолжала учительница, тряся микрофоном, – что вся моя жизнь теперь уже не там, в Южине, а здесь, в Бибертале, рядом с Хельмутом, – и она на всякий случай показала на Хельмута, чтобы мы точно знали, кого она имеет в виду, после чего заорала:
– Здесь наша любовь, значит, здесь мне суждено жить!
Должно быть, она заранее подготовила прощальное слово, потому что выходило уж очень складно, такие речи обычно толкают политики, генерал де Голль, например, когда он из Англии по радио общался с Францией. Только генерал де Голль, по счастью, не собирался связывать свою жизнь с Хельмутом, а то представляете, что бы началось.
Некоторые из наших заплакали.
– Ну вот, – заключила учительница, – больше мне добавить нечего. Я вас всех люблю, прощайте, дети, я никогда вас не забуду, желаю вам счастья…
И мамзель Петаз с изменившимся лицом спустилась вниз вместе со своим Хельмутом. Дверца автобуса с шипением захлопнулась, и мы тронулись прочь на глазах у очумевших бибертальцев.
И никогда мы больше не видели своей учительницы и ее пучка…
После зимних каникул мамзель Петаз, у которой в Германии случилось большое сексуальное чувство, сменил мсье Бюффлие, и мы при этом только выиграли.
У нового учителя была длинная шевелюра, козлиная бородка, рубашка в цветочек, но, главное, ему принадлежал лимонный «багги», припаркованный у школы. У нас в Южине таких тачек никогда еще не было. В эту машину можно было запрыгнуть не открывая дверцы!
Трусов мсье Бюффлие на уроках не снимал, зато энергия у него была неуемная, а фантазия нешуточная.
Мы все вместе соорудили макет Солнечной системы: в качестве больших планет использовались теннисные мячики, под малые планеты сгодились пингпонговые, а функцию Солнца в нашей галактике выполняла лампочка. Еще мы строили пирамиды из кукурузных зерен и наблюдали их обрушение. Мы натягивали тоненькие канаты и пускали по ним крошечных пробковых эквилибристов. Одно время мы даже выращивали морскую свинку, но она трагически погибла, проглотив один из проводов нашей Солнечной системы. Мы переселили Идефикса и Джоли Джампер в новый просторный аквариум с водорослями и пиратским кораблем, затонувшим на коралловых рифах. Над кораблем вздымался флаг с черепом и костями.
Еще мы хором пели «Гориллу» [31], и мсье Бюффлие аккомпанировал нам на гитаре. Каждый день он придумывал что-то новое. Например, однажды утром спросил:
– Кто-нибудь из вас догадался сегодня утром подарить цветы цветочнице?
Мы сказали, что нет, никто не догадался, а он так и подскочил:
– И кто же, по-вашему, подарит ей цветы? Кто, скажите?
Мы не знали, что ответить, и тогда он объяснил нам, что цветочнице, должно быть, очень обидно всю жизнь находиться среди цветов и никогда не получать их в подарок. А потом мы все быстро надели спортивную форму, шарфы и шапки с помпонами и побежали в район Источников дарить цветочнице цветы…
В первую же неделю мсье Бюффлие организовал небольшой прием, чтобы успокоить родителей относительно своих педагогических планов: никаких дальних поездок (шучу!), будем ставить спектакли, займемся грамматикой и математикой.
У мамы тогда был грипп, а папа работал в ночную смену, поэтому на собрание пошла сестренка Нана и объяснила мсье Бюффлие, какой я выдающийся интеллектуал. Я, правда, при этом не присутствовал (Нана спровадила меня в буфет за бутербродами и лимонадом), но, судя по всему, мои таланты они обсудили чрезвычайно подробно…
В последующие дни моя сестренка была неоднократно замечена в лимонном «багги» нашего учителя, и что-то подсказывало мне, что обсуждением моих школьных успехов дело не ограничивалось.
У Наны и раньше не переводились поклонники, иногда их бывало сразу несколько, а теперь она все время проводила с одним-единственным, и мне это не слишком нравилось, потому что прежние ее кавалеры были со мной очень щедры, и то, что они часто менялись, вполне меня устраивало: один катал меня на мотоцикле, другой, торговец анисовкой, дарил стаканчики для ручек с квадратным дном, третий возил нас в Куршевель кататься на лыжах и угощал какао…
А мсье Бюффлие совершенно не занимался моим досугом. Какая досада!
Когда Жожо достал посреди урока свою штуковинку, мы сразу поняли, что ничем хорошим это не кончится.
Бабочки-белянки липли к стеклам аквариума, мсье Бюффлие, повернувшись к доске, рисовал трехмерные фигуры, а посреди класса сидел Жожо и, пуская слюни, тряс своей пиписькой.
Я вообще считаю, что Жожо не виноват: несладко начинать жизнь с такими родителями, как у него. Он не был плохим, он просто был не похож на других, и мы его таким любили.
Мсье Бюффлие тоже не стал его наказывать. Он присел на корточки около его парты, положил ему руку на плечо и сказал:
– Хватит, мой мальчик, будь добр, застегни ширинку.
Потом урок продолжился, и Жожо вместе со всеми стал разглядывать трехмерные фигуры.
Мсье Бюффлие, конечно, не догадывался, чем все это закончится, потому что понятия не имел ни о семействе Баччи, ни о докторе по неблагополучным детям, и, когда вдруг выяснилось, что Жожо с нами больше учиться не будет, наш учитель загрустил…
Баччи, конечно, была та еще семейка. Мамаша по малейшему поводу делала вид, что умирает, – ей нравилось картинно умирать, а папаша плевал сынку в лицо и лупил его пряжкой ремня, а то и вовсе костылем, когда окончательно терял над собой контроль.
Стоит ли удивляться тому, что в поведении Жожо наблюдались некоторые странности? Однажды он даже засунул свою фиговинку в пылесос мадам Биболе, нашего завхоза. Когда мальчика лупит родной папа, ему не так-то просто постичь пропорции и спряжение глаголов, ведь нормальный папа – это тот, кто первым прибегает, когда ребенку снятся кошмары, или я что-то не так понимаю.
И, если родная мама говорит мальчику, что ей стыдно иметь такого сына, он, естественно, начинает какать в штаны и жрать козявки, а что ему еще остается делать, или вы со мной не согласны?
Мамаша Жожо, конечно, не слишком радовалась шалостям сына. А после того, как ее мальчик продемонстрировал одноклассникам свою хренюшку, она перестала отовариваться в Южине: надела шляпку с вуалью, чтоб соседи не узнали, села на альбервильский автобус и поехала закупаться в тамошний супермаркет, совершенно, заметьте, анонимно. Будь у нее такая возможность, она бы и вовсе сбежала в Австралию; ее двоюродный дедушка в тридцатые годы так и поступил, и с тех пор про него ни слухом, ни духом, небось, кенгуру сожрали.
А папаша Жожо по-прежнему ходил играть в шары, на своих костылях, с пожелтевшей сигаретой в зубах, только вид у него стал еще более мрачный…
В Южине поговаривали, что мсье Баччи перебрался на свою новую шестигранную родину с большими потерями. Тогдашние власти поинтересовались, не пора ли ему приобщиться к цивилизованному миру. Вновь прибывший ответил, что «да, канесна, с удавольствием, бальсое спасиба», – и был зачислен в парашютисты.
Чтобы стать новым сыном великой нации, иногда приходится выделывать рискованные трюки, например, быстро ползти по веревке на страшной высоте или, свернувшись в клубок, стремительно лететь вниз, на тренировочный мат, прижимая к груди автомат, словно первую свою любовь.
У себя на Сицилии мсье Баччи доил коз, поэтому язык Пластика Бертрана он знал весьма приблизительно, и, когда сержант заорал ему: «Прыгай, Баччи, мать твою, вот бордель, жопа, будешь ты прыгать, итальянец хренов?!», бедняга вцепился в шкив и затрясся от страха. Сержант уже готов был вмазать его физиономией в стену, но тот таки прыгнул, причем мимо мата, головой в асфальт, оружием по причиндалам.
Дальнейшая адаптация свежеиспеченного иммигранта проходила в отделении «скорой помощи» военного госпиталя. Главврач был в отлучке – отправился с особой миссией на «Ролан Гаррос», так что раненого забинтовал практикант, и забинтовал от души, ибо делал это впервые. Больше пациентом никто не занимался.
Иногда мсье Баччи робко интересовался, не желает ли кто из медперсонала взглянуть на парня, который через муки и боль надеялся стать французом, и все спрашивал:
– Сказите, а кагда миня выписут?
Но всем было на него наплевать.