10 минут 38 секунд в этом странном мире — страница 37 из 55

Она вынула листок бумаги, который они получили от старика, и прочитала неразборчивую запись: «Килиос, Кимсэсизлер-Мезарлыи, 705…» Последняя цифра, при ближайшем рассмотрении напоминающая корявую «2», едва уместилась в самом низу листка и была почти нечитаемой. Почерк, конечно, не самый аккуратный. Авторучкой, которую она носила в своей сумочке-клатче, Налан обвела каждое слово. Затем бережно сложила листок и вернула в свой карман.

Несправедливо выкидывать тело Лейлы на Кимсэсизлер-Мезарлыи, ведь она вовсе не была разобщена. У Лейлы были друзья. Верные, любящие друзья на всю жизнь. Может быть, ничего другого у нее и не было, но это есть наверняка.

Старик был прав, подумала Налан. Лейла заслуживает приличных похорон.

Резким движением она швырнула окурок на тротуар и сапогом раздавила тлеющий край. Со стороны порта медленно подползал туман, застилая кальянные и бары, располагавшиеся у самого берега. Где-то в этом городе-миллионнике убийца Лейлы ужинал или смотрел телевизор без каких-либо угрызений совести, а ведь он не имеет права называться человеком.

Налан вытерла глаза, но слезы не унимались. По ее щекам текла тушь. Мимо прошли две женщины – обе с прогулочными колясками. Смерив ее удивленными, полными жалости взглядами, они отвернулись в сторону. И тут же на лице Налан отразилось страдание. Она привыкла, что ее внешность или ее сущность вызывают презрение или брезгливость. Это все ерунда, однако она не выносила жалости по отношению к себе и своим друзьям.

Поспешно уходя прочь, Налан уже приняла решение. Она даст сдачи, как привыкла поступать всегда. В ответ на правила общества, его осуждение и предрассудки… в ответ на немую ненависть, которая наполняет жизнь таких людей, словно газ без вкуса и запаха, она станет бороться. Никто не имеет права отбросить в сторону тело Лейлы, словно оно не имеет значения и не имело раньше. Она, Ностальгия Налан, сделает так, чтобы к ее старой подруге относились, как полагается, с уважением.

Еще не конец. Еще рано. Сейчас она поговорит с остальными, и вместе они отыщут способ устроить похороны Лейлы – и не какие-то там захудалые, а самые лучшие, каких еще не видывал этот старый неуемный город.

Этот старый неуемный город

Стамбул – иллюзия. Неудавшийся трюк фокусника.

Стамбул – мечта, существующая лишь в умах поглотителей гашиша. На самом же деле одного Стамбула не существует. Стамбулов много – борющийся, соперничающий, конфликтующий, – и каждый из них понимает, что в итоге выживет лишь один.

Есть, например, древний Стамбул, созданный для передвижения пешком или на лодке, – город странствующих дервишей, предсказателей судеб, свах, мореплавателей, трепальщиков хлопка, выбивальщиков ковров и носильщиков с плетеными корзинами на спине… Есть современный Стамбул – огромный город, перенасыщенный машинами и мотоциклами, которые со свистом носятся туда-сюда, строительными грузовиками, которые везут материалы для возведения новых торговых центров, небоскребов, индустриальных районов… Величественный Стамбул против плебейского, международный Стамбул против провинциального, многонациональный Стамбул против обывательского, еретический Стамбул против набожного, мужской Стамбул против женского, сделавшего Афродиту, богиню вожделения и междоусобиц, своим символом и защитницей… А еще есть Стамбул тех, кто давным-давно уехал, отправился в плавание к далеким портам. Для них этот город всегда будет полон воспоминаний, мифов и миссионерской тоски, всегда трудноуловим, как лицо любимой, тающее в тумане.

Все эти Стамбулы живут и дышат один в другом, словно ожившая матрешка. Но если бы даже какому-нибудь безумному волшебнику пришло в голову разделить их и расставить в ряд, в этом огромном строю вряд ли отыскался бы более желанный, более отвергаемый город, чем тот, что сосредоточился в пристанище демонов – в Пере. Эпицентр беспокойства и хаоса, этот район веками ассоциировался с либерализмом, распущенностью и вестернизацией – тремя силами, сбивавшими с пути истинного молодых турок. Его название произошло от греческого «на дальней стороне» или просто «над» или «за». За Золотым Рогом. Над привычными нормами. Это и был Перан-эн-Сикаис, как он раньше именовался, – «на противоположном берегу». И именно здесь до последнего дня обитала Текила Лейла.

После смерти Д/Али Лейла отказалась съезжать с их квартиры. Каждый угол этого жилища был наполнен смехом, его голосом. Плата была высокой, и Лейла едва наскребала на нее. Поздно ночью, вернувшись с работы, она тщательно отмывалась и оттиралась под душем с ржавой лейкой, в котором никогда не было столько горячей воды, сколько нужно. Потом, красная и растертая, словно младенец, она садилась в кресло у окна и наблюдала рассвет над городом. Ее окутывали воспоминания о Д/Али, мягкие и успокаивающие, словно теплое одеяло. Часто она просыпалась уже днем, скрюченная и с болью в конечностях, потому что засыпала прямо там, а Мистер Чаплин сворачивался у ее ног.

Улица Лохматого Кафки бежала между полуразрушенными зданиями и маленькими затрепанными магазинчиками, которые торговали осветительными приборами. По вечерам, когда включались все лампы, район погружался в оттенки сепии, словно на дворе был совсем другой век. Когда-то это место называлось улицей Мехового Кафтана, хотя некая группа историков настаивала, что это, напротив, улица Светловолосой Наложницы. Так или иначе, когда муниципалитет решил обновить указатели с названиями улиц в рамках масштабной программы реновации, ответственный чиновник счел это название чересчур громоздким и сократил до улицы Кафтан. Так она и называлась до одного прекрасного утра – ночью накануне бушевали штормовые ветры, и с указателя упала одна буква, так что название теперь звучало так: улица Кафта. Но и это наименование долго не продержалось. Какой-то студент литературного факультета, воспользовавшись перманентным фломастером, поправил слово «Кафта» на «Кафка». Поклонники автора обрадовались новому названию, иные же понятия не имели, о ком речь, но все равно приняли это имя, так как им понравилось звучание.

Спустя месяц одна ультранационалистическая газета напечатала статью о тайном иностранном влиянии в Стамбуле, где утверждалось, что новое название улицы, явно указывающее на связь с еврейским писателем, – часть зловещего плана уничтожения местной мусульманской культуры. Была подана петиция о возвращении улице старого названия, хотя так и не было решено, какого именно. Между двумя балконами растянули плакат, который гласил: «Одна великая нация – люби ее или вали отсюда!» Омытый дождями и выцветший от солнца, плакат дергался на лодосе – юго-западном ветре, – который в один прекрасный день все-таки оборвал ему веревки, и тот улетел в небо, словно злобный воздушный змей.

К тому времени ретрограды уже принялись за другие битвы. Прежнюю кампанию забыли так же быстро, как когда-то и начали. Со временем, как обычно бывает в этом шизофреническом городе, старое и новое, фактическое и выдуманное, реальное и сюрреалистичное слились воедино, и это место окрестили улицей Лохматого Кафки.

На середине улицы, зажатый между старым хамамом и новой мечетью, стоял многоквартирный дом, который когда-то был современным и величавым, но теперь совершенно не соответствовал этим определениям. Какой-то неумелый домушник разбил стекло на двери в парадное, испугался шума и дал деру, так ничего и не украв. Поскольку никто из жильцов не согласился раскошелиться на замену стекла, оно так и осталось заклеенным коричневой липкой лентой – такую обычно используют компании, занимающиеся переездами.

Напротив этой двери, обвернувшись собственным хвостом, как раз и сидел сейчас Мистер Чаплин. У него была угольно-черная шубка и изумрудные глаза с золотистыми крапинками. Одна из его лапок была белой, словно он опустил ее в ведро с известкой, а потом вдруг передумал. Его ошейник, увешанный маленькими серебристыми бубенчиками, звякал в такт каждому движению кота. Но он этого не слышал. Ничто не нарушало тишину его вселенной.

Кот ускользнул из дому накануне вечером, когда Текила Лейла уходила на работу. В этом не было ничего необычного, так как Мистер Чаплин был ночным гулякой. Он всегда возвращался до рассвета, мучимый голодом и жаждой, и знал наверняка: хозяйка обязательно оставит дверь приоткрытой. Однако на этот раз, к его удивлению, дверь была закрыта. И он терпеливо ждал.

Час проходил за часом. Мимо проезжали машины, с остервенением бибикая, уличные торговцы громко хвалили свои товары, в школе за углом громкоговорители играли национальный гимн, и сотни учеников пели в унисон. Закончив пение, они произнесли коллективную клятву: «Моя жизнь посвящена турецкому народу». Где-то далеко, возле стройки, на которой совсем недавно насмерть задавили рабочего, затарахтел, сотрясая землю, бульдозер. Стамбульская разноголосица уперлась в небеса, однако и ее кот не услышал.

Мистеру Чаплину нужно было, чтобы его ласково погладили по голове. Он стремился наверх, в свою квартиру, где миска полна любимой еды – паштетом из макрели и картошки. Потягиваясь и выгибая спину, кот задавался вопросом: куда же, черт возьми, подевалась хозяйка и почему Текила Лейла так сильно запоздала сегодня?!

Горе

Опускались сумерки, когда друзья Лейлы, за исключением Ностальгии Налан, которая так и не догнала их, прибыли к многоквартирному дому на улице Лохматого Кафки. Войти им было нетрудно, так как у каждого имелся запасной ключ.

С приближением к входу на лице Саботажа все явственнее отражалась неуверенность. У него вдруг стянуло грудь, и он понял, что не готов войти в квартиру Лейлы и оказаться в оставшейся после нее болезненной пустоте. Ему страшно хотелось уйти, пусть даже от дорогих ему людей. Ему необходимо было побыть одному, хотя бы некоторое время.

– Возможно, мне следует сначала заехать в офис. Я так внезапно сбежал сегодня…

Этим утром Саботаж, услышав новости, схватил пиджак, вылетел за дверь и на бегу сообщил начальнику, что его сын слег с отравлением. «Грибы, это наверняка грибы, которые мы ели на ужин!» Объяснение было, конечно, не самым удачным, однако он не смог придумать ничего получше. Не мог же он сказать своим сослуживцам правду. Никто из них не знал о его дружбе с Лейлой. И во