Все приходит у нас слишком поздно. И мы слишком долго находимся в переходном состоянии, в каком-то междуцарствии.
В будущем – неясном, смутном, туманном – всегда есть вызов настоящему. Это может понять только истинный лидер, проницательный деятель, большой мыслитель.
До XX съезда КПСС советские люди смотрели на будущее из классовой бойницы: у самого горизонта лазоревая полоса обетованной коммунистической земли, а в пространстве от прицела до алеющего рая – неисчислимый сонм врагов. «Капиталистическое окружение». Двуцветный мир лишь подчеркивал наши «совершенство», «истинность», «историческую правоту». Иллюзорное будущее давало предписания ленинско-сталинскому настоящему. Мир был прост и понятен, как серп и молот на красном стяге. Будущее казалось не вызовом, а только целью. Высокой. Конечной. Близкой. Ведь и Ленин, а затем и Хрущев называли точные сроки и даты «пришествия» земного рая.
После XX съезда появились в большевистском миросозерцании новые акценты, «уточняющие» историческую схему большевизма. «Добрый» Ленин, в свете «неожиданно» выявившихся «злодейств» Сталина, стал еще более гениальным, абсолютно безгрешным провидцем. Разумеется, утверждалось, что злодейства Сталина не имели никакого отношения к системе, строю, ленинской идеологии. На великую цель появившаяся аномалия, естественно, не повлияла. Так учили нас, так наставляли и мы. Но пришло время, и все большее число людей стали понимать, что эти большевистские «правды» есть бытие большого, универсального Зла, выражающегося в тотальной Лжи. Именно на этой основе в железобетонной, с колючей проволокой системе, построенной двумя первыми вождями, стал углубляться кризис, расширяя многочисленные трещины в монолите. Хрущев был увлечен борьбой. Не со сталинизмом, а с «культом», и эти трещины ему казались эфемерными. Брежнев их не замечал. Андропов их увидел, но не смог зацементировать. Пришедший Черненко оказался не в состоянии ни увидеть, ни понять, ни что-либо сделать. Как это ни парадоксально звучит, именно он, помимо своей воли, стал предтечей грядущих перемен. Шестой «вождь» КПСС и СССР, совсем не оставивший заметного следа в советской истории, тем не менее стал знаком ее судьбы. С приходом Черненко даже скрытым сталинистам, ортодоксальным ленинцам, приверженцам классовых догм стало ясно – Система на излете. Если она уже не в состоянии даже избрать хоть в какой-то степени приемлемого лидера… Ниже падать уже было некуда. Смутно, не явно, многие стали ожидать грядущих перемен.
Не чувствовал этого, однако, новый генеральный секретарь. Для него не существовало вызова из будущего. Потому что Черненко был весь, целиком, из прошлого. Вся его былая энергия, прилежность, скромные знания и ограниченное воображение ушли, были потрачены на бесподобную чиновничью карьеру. Когда он наконец взобрался, взгромоздился, вопреки всякой логике и возможностям, на самую высокую, самую главную вершину власти, у него уже совсем не осталось сил. Ни физических, ни духовных. Черненко действительно стал мрачным знаком судьбы Системы, утратившей будущее.
Черненко продвигался, порою почти полз к следующей ступени иерархической лестницы ленинской партии, находясь в услужении у пятого «вождя». Когда ему шел семьдесят третий год, он наконец, обессиленный, сел в кресло генерального секретаря партии – высшую должность в советском государстве. Черненко оказался самым старым из всех советских лидеров, когда-либо получавших этот пост. Больной старец, скрытный и осторожный, с посредственным умом, торопливой и невнятной речью, получил жезл высшего коммунистического правителя. Таковой оказалась инерция протекционистского длинного толчка, который сообщил ему Брежнев, начиная еще с «молдавских времен».
Заключительный акт «оформления» в генсеки прошел так же, как у Андропова, как произойдет и у последнего «вождя» – Горбачева.
Черненко был готов и намеревался сесть в это кресло сразу после смерти Брежнева. Однако негласный, но очевидный альянс чекистов и военных помешал ему это сделать. Сейчас другая ситуация: для Устинова Черненко уже более подходящая кандидатура, чем Романов или Гришин. Шеф КГБ Чебриков еще слишком маловлиятелен, чтобы заключать с ним такой же союз, как с Андроповым. Поэтому главного «силового» препятствия перед Черненко в этот момент не оказалось.
Другое важное преимущество: со второго сентября 1983 года Черненко вел заседания политбюро, замещая умирающего Андропова. А это очень много значило. Около полугода Черненко держал рычаги высшей власти непосредственно в своих руках. Все уже как бы привыкли, что именно этот невзрачный, сутулый, седой человечек, задыхаясь, открывал очередное заседание высшей партийной коллегии, определяя накануне, что обсуждать, а что отложить, что отдать в отделы без рассмотрения, предрешая при этом высшие кадровые назначения, как и принятие тех или иных постановлений. По партийной традиции потенциально первому лицу после умершего вождя обычно поручается возглавлять комиссию по похоронам. Черненко знал, что ему сейчас, после смерти Андропова, помешать некому. Большинство стариков – за него.
В 11 часов 10 февраля 1984 года в зале заседаний политбюро в Кремле собрался партийный синклит. Накануне прошли, как обычно в таких случаях, неофициальные встречи некоторых членов политбюро, и главная среди них – Черненко с Тихоновым. Ведь они были друзьями…
За длинным столом заседаний двадцать человек: члены политбюро, кандидаты в члены, секретари ЦК. Черненко, поднимаясь из-за председательского места во главе стола, произносит только две фразы:
– Товарищи, вчера мы собрались с вами и рассмотрели основные организационные меры, связанные с похоронами Ю.В. Андропова. Сейчас нам нужно решить еще один вопрос, который мы не решили вчера.
После этих слов Черненко демонстративно переходит к середине общего стола, на свое обычное место, пока он не замещал генсека. Хотя председательствующий знал, что все предрешено, он предпочел поиграть в «демократию». Дальше все пошло по традиционному сценарию, который едва ли кто составлял, но который держали в голове все: решающая роль принадлежит первому выступающему, тому, кто предложит кандидатуру. Председательствующий знает, кому дать выступить первым… А затем вступает в силу «закон единства», нужно только поддерживать, стараясь найти новые эпитеты предложенной кандидатуре. Любой, кто предложит другое лицо, – «раскольник».
Все девятнадцать «неприкасаемых» молча смотрят на Черненко.
«Черненко: Сегодня у нас один вопрос – это вопрос о Генеральном секретаре ЦК КПСС. Какие будут предложения? Прошу товарищей высказаться».
Председатель Совета Министров уже поднял руку…
«Тихонов: Товарищи, все мы переживаем горестные минуты. Юрий Владимирович не так долго выполнял обязанности Генерального секретаря. Но все мы знаем, какую большую творческую работу он провел… Наша партия располагает большим количеством хорошо подготовленных кадров. Я считаю, что в Политбюро ЦК у нас также имеются достойные товарищи. Поэтому я вношу предложение рекомендовать очередному Пленуму ЦК КПСС избрать Генеральным секретарем ЦК т. Черненко Константина Устиновича. Я думаю, что все мы едины (курсив наш. – Д.В.) в том, что действительно Константин Устинович Черненко достойная кандидатура на пост Генерального секретаря ЦК КПСС… Тов. Черненко К.У. уже давно занимается вопросами работы Политбюро и Секретариата ЦК. Он помогал Юрию Владимировичу Андропову, замещал его во время болезни и отпуска…
Громыко: Я поддерживаю предложение, высказанное Н.А Тихоновым, о том, чтобы рекомендовать Пленуму ЦК избрать Генеральным секретарем тов. Черненко Константина Устиновича… Мы должны смотреть дальше, имея в виду, что перед Центральным Комитетом партии, всеми нашими организациями стоят очень большие задачи».
«…Смотреть дальше…», а предлагается больной старец, который с трудом добирается до председательского стола.
«Устинов:…Черненко был как бы вторым лицом в ЦК в отсутствие Леонида Ильича, а в последнее время – в отсутствие Юрия Владимировича Андропова Он проводил заседания Политбюро, Секретариата и приобрел очень большой опыт в этом деле…»
(Вот, оказывается, что важно для руководства великой страной – обладать опытом проведения заседаний…)
«Гришин:…У нас в партии существует преемственность в передаче руководящих постов, и это очень хорошо. Константин Устинович работал вместе с Л.И. Брежневым, заменял его неоднократно, в последнее время он работал вместе с Юрием Владимировичем Андроповым и также заменял его…
Горбачев: Обстановка требует того, чтобы наша партия и прежде всего ее руководящие органы – Политбюро, Секретариат – были сплочены как никогда… Заседания Политбюро и Секретариата, которые он (Черненко. – Д.В.) ведет в последнее время, проходят в духе единства, в духе учета мнений всех товарищей… Единодушие, с которым мы сегодня говорим о кандидатуре Генерального секретаря, называя все однозначно кандидатуру Константина Устиновича, свидетельствует о том, что у нас в Политбюро действительно существует в этом отношении полное единство…»
Горбачев в своем выступлении особо подчеркивал необходимость «сохранения принципа преемственности», возможно, понимая, что старец протянет недолго и следующим вождем будет именно он… Но, разумеется, так думает автор книги.
Выступили почти все. Не «успели» лишь лица из «второго эшелона»: И.В. Капитонов, К.В. Русаков и Н.И. Рыжков. После выступления В.М. Чебрикова – шефа КГБ, в котором он, в частности, отметил «исключительные заслуги Черненко в деле укрепления органов Комитета государственной безопасности», за длинным столом раздались голоса: «все ясно», «кандидатура одна», «давайте примем решение».
Заключил «дискуссию», проведенную в духе мертвящего ленинского «единства», сам Черненко:
«– Товарищи, все высказались (не все. – Д.В.) и наметили кандидатуру на пост Генерального секретаря, продемонстрировали единодушное мнение о том, чтобы рекомендовать мою кандидатуру на этот пост…»
Дальше, как всегда, следовали благодарности и заверения в том, что новый генсек будет исходить из необходимости «коллективности руководства» и «единства»{908}.
Читая этот протокол, меченный датой 10 февраля 1984 года, поражаешься одному. Большинство членов политбюро хорошо знали, не могли не знать, что человек, которого они собрались рекомендовать на высший пост, глубоко посредственная личность, малообразованная, без широкого государственного мышления, очень скудно наделенная природой интеллектуальными способностями. Кроме прилежности партийного чиновника, исключительной услужливости перед генсеками, бумажной педантичности, хорошего знания всех бюрократических пружин и правил, Черненко не обладал более ничем, что необходимо лидеру ленинской партии и государства.
Полное отсутствие демократических традиций в руководстве, пресс большевистских стереотипов, вроде пресловутого «единства», отсутствие гласности, монополизм власти одной политической силы предопределяли одномерность мышления и решений.
Выступая на траурном митинге во время похорон Андропова, Черненко с большим трудом смог зачитать небольшую надгробную речь.
Слушатели с трудом улавливали смысл произносимого: оратор «проглатывал» слова, неоднократно кашлял, останавливался, вытирал платком губы и лоб. С трудом новый генсек смог едва-едва приподнять руку, прощаясь со своим предшественником у могилы.
К мавзолею он поднялся с помощью недавно сооруженного специального подъемника в Сенатской башне Кремля, а спускался вниз при поддержке двух охранников… Как сообщали на Западе, Дэвид Оуэн, лидер британской социал-демократии, будучи врачом, профессионально определил: у Черненко – эмфизема легких. Как увидим дальше, он не ошибся.
Избрание Черненко, по рекомендации политбюро, на пленуме ЦК, открывшемся в Свердловском зале Кремля в 11 часов 13 февраля 1984 года, было еще одним выражением эрозии и заката ленинской системы.
Будущий помощник Горбачева А.С. Черняев, присутствовавший на этом пленуме, весьма колоритно передал его атмосферу.
«…Свердловский зал был уже почти полон… Провинциальная элита уже вся здесь. И все как обычно: целовались взасос, громко, через ряды приветствовали друг друга, делились «новостями» о снеге, о видах на урожай, словом, шел «партийный толк» между своими, чувствующими себя хозяевами жизни. В этой разноголосице я не услышал ни разу имени Андропова или разговора о его смерти…
Где-то без двадцати одиннадцать зал смолк. Началось ожидание. С каждой минутой напряжение росло, атмосфера будто наполнялась электричеством… Напряжение достигло кульминации. Все взоры в сторону левой двери за сценой, где выход в президиум: кто первый?!
Ровно в 11 в проеме двери показалась голова Черненко. За ним Тихонов, Громыко, Устинов, Горбачев и др.
Зал отреагировал молчанием…»{909}
А вот что писал позже помощник нескольких генсеков, в том числе и Черненко, A.M. Александров-Агентов:
«…я не раз задавал себе вопрос: как же все-таки получилось, что на высшем руководящем посту огромного государства оказался этот слабый и физически, и во многих других отношениях человек, не имевший для этого ни достаточной эрудиции, ни опыта настоящей государственной работы, ни знания экономики? Ведь не могли же этого не видеть избравшие его коллеги, да и сам Константин Устинович, если уж на то пошло?»{910}
Действительно, почему? Как могло это произойти? Среди целого ряда глубинных причин исторического и социального порядка назову и такую: большевизм за семь десятилетий коренным образом изменил людей и их руководителей. Разрыв между политикой и моралью оказался столь глубоким, что никто из «соратников» Константина Устиновича не испытывал ни тогда, ни позже угрызений, мук совести. Удобные объяснения типа: «Иначе нельзя было. Традиции. Партийные нормы. Единство…» – кажутся наивными или фальшивыми.
Долгие годы правления ленинцев деформировали мораль в соответствии с главным критерием первого вождя: нравственно все то, что служит делу коммунизма. В данном случае никто (никто!) не оказался способным проявить мужество. Ни сам Черненко, ни его коллеги, которые позже (все без исключения) стали говорить о его никчемности.
Великий Гегель в своей «Философии религии» написал: «Мужество выше скорбного терпения, ибо мужество, пусть оно окажется побежденным, предвидит эту возможность…»{911} Все мы были лишены тогда этого интеллектуального мужества, предпочитая говорить об аномалиях, ущербности Системы вполголоса. Предпочитали «скорбное терпение»…
Это не было парадоксом: никто не хотел видеть канцеляриста лидером партии и страны. Но никто (!) не возразил, не возмутился, не предложил публично иного решения. И не мог предложить. Ибо система, созданная Лениным и «усовершенствованная» Сталиным, продолжала работать. Невидимые шестеренки политического механизма продолжали вращаться с тупой неумолимостью.
Черненко – не случайность. Это закономерный плод бюрократического всевластия и вырождения большевизма.
Черненко не был в состоянии повести страну и партию в будущее. Его «пришествие» стало знаком углубления общего кризиса общества, признаком полного отсутствия у партии позитивных программ, симптомом неизбежности грядущих потрясений. Не будучи авгуром, можно было сказать: черная птица грядущей беды для коммунизма появилась над Кремлем.
Новый генсек ничего не разрушал и не созидал. Он не имел ни явных врагов, ни больших политических друзей. Черненко не позвал страну поднимать новую «целину» или демонтировать систему тотальной слежки. Генсек был классическим бюрократом с посредственным мышлением.
Но посредственности опасны именно тем, что они политически неуязвимы. Перед своими «соратниками». Но не перед историей.
Печать безвременья
Из всех «главных» лидеров СССР за всю ее историю Черненко К.У. меньше всех находился на высшем пике власти, всего 13 месяцев. Это были месяцы тусклого безвременья. Обществом овладело чувство апатии, политического равнодушия, какого-то смутного ожидания, а порой и нескрываемого интеллектуального смятения.
Внешне почти ничего не изменилось. Награждали «победителей» соцсоревнования, стояли на улицах длинные очереди около полупустых магазинов, проводились многолюдные и многочасовые собрания партийных активов; переполненные электрички из ближнего и дальнего Подмосковья везли в столицу граждан «развитого социалистического общества», надеявшихся хоть что-то купить там; милицией наглухо перекрывалось движение на улицах, когда длинные черные «членовозы» (лимузины высшего руководства) после рабочего дня отвозили «неприкасаемых» в загородные подмосковные шикарные особняки… Пульс страны бился вяло и как-то обреченно.
По-прежнему страна вела необъявленную и непонятную людям войну в Афганистане. После замученного Тараки пришел к власти его убийца Амин, которого, в свою очередь, советские спецназовцы расстреляли в его собственном дворце. К слову, с тем и другим еще до ввода советских войск мне довелось встречаться в бывшей королевской резиденции после «апрельской революции». Посадили в Кабуле послушного и говорливого Кармаля, сменили его потом еще одним ставленником КГБ – Наджибуллой… Но все эти перетасовки ничего не изменили и изменить не могли. СССР застрял в грязной войне, принимая ежедневно цинковые гробы со своими солдатами из соседней горной страны…
В «социалистическом лагере» все как бы затихло в ожидании. «Солидарность» в Польше продолжала глухо сопротивляться; у Берлинской стены не прекратили убивать смельчаков, пытавшихся ее преодолеть; «диссиденты» не только из СССР, но и из Чехословакии, Венгрии, Болгарии все громче заявляли о себе, требовали свободы и соблюдения прав человека; советские самолеты везли кубинских солдат в Анголу и Эфиопию для спасения обанкротившихся марксистских режимов. Северная Корея, все более дистанцировавшаяся от Москвы, тем не менее продолжала требовать от нее новых поставок оружия и боевой техники. Китай как бы выжидал, не отказываясь от своих «трех условий». Все попытки советской дипломатии улучшить прохладные отношения со «срединным государством» наталкивались на вежливые и в то же время жесткие отказы. СССР хотел «остаться» во Вьетнаме, но тот нуждался лишь в его технической помощи, а не в политических советах. В Африке и арабском мире, где возникли с помощью СССР режимы «социалистической ориентации», росли военные арсеналы. Туда ехали все новые сотни и тысячи советских военных советников. А тощая экономика этих стран неумолимо впадала в полную дистрофию…
В Вашингтоне и столицах стран НАТО все больше понимали: СССР надломился под тяжестью гонки вооружений и кризиса директивной экономики и не хотели ни в чем уступать «империи зла». Если Андропова еще пытались вытянуть из Москвы для встречи с Рейганом, Колем, некоторыми другими лидерами западного мира, то Черненко уже приглашали очень немногие. Все понимали: это совершенно временная, очень временная и переходная фигура.
В «коммунистическом и рабочем движении» тоже ничего не менялось. В штаб-квартиры марксистских партий шли из Москвы «рекомендации» – как усилить борьбу с ракетными планами США, «еврокоммунизмом», идеологическими диверсиями империализма. Все сохранилось и продолжалось в духе традиций. По-прежнему лидеры и функционеры этих партий тянулись в Москву на отдых, за инструкциями, а главное – за деньгами. В СССР в течение года приезжали не менее 2–2,5 тысячи руководителей разного уровня из «братских компартий». В международном отделе ЦК, с его почти двадцатью секторами, прикидывали, как лучше распределить многомиллионный валютный бюджет «для помощи братским партиям». И распределяли. Миллионы долларов, фунтов, марок, франков, как в ленинские времена. Только теперь опыта и конспирации в этом деле было больше… Везли народные деньги на Запад и Восток, конечно, представители КГБ. Не было ни одного провала в доставке.
Лидеры всегда фокусируют на себе повышенное внимание. От наблюдательных визитеров не могло укрыться, что задыхающийся новый шестой лидер с трудом общается по заготовленной помощниками бумажке, отвечает на вопросы крайне односложно и элементарно. Как писала парижская «Русская мысль» в марте 1984 года: у Черненко «самой примечательной чертой является отсутствие всякой примечательности»{912}.
Сутулый покашливающий человек с короткой шеей в отличие от Андропова фактически не пытался ничего серьезно изменять. Ему было трудно не только ходить, но и думать. Он привык работать с документами по накатанной колее решений, контроля, отчетов, директив.
Конечно, Черненко начал свою работу с заседания политбюро, которое полностью «одобрило» решения февральского пленума ЦК КПСС (где он был избран генсеком) и рекомендовало для руководства всей партии его «тронную речь».
Выступая на первом, «своем», заседании политбюро, Черненко особо педалировал на то, что «решения февральского пленума получили полную поддержку в партии, стране, братских странах и коммунистическом движении». Черненко в своей речи добросовестно повторил андроповские сюжеты о необходимости «рассматривать на политбюро только крупные вопросы», о важности «улучшения управления сельским хозяйством и промышленностью», о налаживании «контроля исполнения», «повышения дисциплинированности людей», об уменьшении «потока бумагооборота…» и т. д.{913}.
Бюрократическая пластинка партийной власти продолжала вращаться медленно, но неотвратимо. Постановления, решения, сползающие с властного конвейера, уже жили сами по себе, а жизнь текла сама по себе… В кабинете генсека сидел человек, который бесконечно верил в силу бумаги, директивного управления, своевременно принятого решения.
На заседании политбюро, о котором мы говорили выше и которое состоялось 23 февраля 1984 года, Черненко произвел перераспределение обязанностей его членов. Себе он взял традиционные вопросы генсеков: организацию работы коллегии, оборону страны и безопасность, основные вопросы внутренней и внешней политики, расстановку основных кадров партии и государства, а также «повесил» на себя отдел внешнеполитической пропаганды и любимые детища – общий отдел и Управление делами ЦК (по сути, специальную личную канцелярию и общее «хозяйство» ЦК). При этом Черненко заявил, что, «разумеется, круг вопросов, которыми мне предстоит заниматься, значительно шире».
Горбачеву, ставшему «человеком номер два», он выделил работу секретариата ЦК и все сельскохозяйственные вопросы. Правда, Тихонов неожиданно заявил: «У меня есть некоторое сомнение в предложенном распределении обязанностей секретарей ЦК. Выходит, что М.С. Горбачев, руководя работой секретариата, будет одновременно вести все вопросы развития сельского хозяйства. Я ничего не имею против Михаила Сергеевича, но не получится ли здесь определенного перекоса?»
Черненко успокоил Тихонова, не без оснований видевшего в передаче Горбачеву организации работы секретариата усиление позиций самого молодого члена политбюро. Но в конце заседания генсек еще поднагрузил Горбачева, передав ему руководство комиссией по Польше{914}.
Политические взгляды Черненко были крайне консервативны. Не раз в узком кругу он весьма благожелательно отзывался о Сталине, о том времени, «когда партийная директива была законом». Но он, конечно, не мог пойти дальше Брежнева в полуреабилитации Сталина. Ни сил, ни времени, ни ума у него на это не было. Однако одно «дело» он все же «провернул». Ближайший сподвижник Сталина, «человек № 2», В.М. Молотов был, как известно, отлучен Хрущевым от власти и прозябал на нищенскую пенсию в подмосковной Жуковке. Мне довелось видеть в архивах немало подписей Молотова под «расстрельными» списками. Сталиным давались ему конкретные поручения по кровавой чистке{915}. Как свидетельствуют люди, встречавшиеся с ним в последние годы его жизни, Молотов ни в чем не раскаивался.
К каждому очередному съезду Молотов писал письма с просьбой его реабилитировать и восстановить в партии. Регулярно получал вежливые отказы. Даже Брежнев не решился на фактическую реабилитацию этого человека. Прислал Вячеслав Михайлович Молотов письмо и Черненко. Тот, запросив бумаги из архива, с любопытством взирал на большевистские дела бывшего соратника Ленина, Сталина, Берии, Жданова, других вождей ушедшего времени. Долго листал сборник Молотова «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов».
На очередном заседании политбюро («за повесткой дня») предложил восстановить Молотова в КПСС. Возражений не последовало. Объявил сталинскому соратнику об этом сам генсек, лично. Молотов умер 8 ноября 1986 года, в возрасте 96 лет, будучи вновь членом «ленинской партии».
Может быть, у Черненко это был один из очень немногих поступков, решение по которому он принял сам…
Очень скоро новый генсек дал всем понять: никаких крупных новаций в работу высшего органа партийной и государственной власти вносить он не собирается и не будет. А если что и будет, то скорее как возврат к брежневскому безмятежному, сонному бытию. Я писал в очерке об Андропове, что тот решился однажды (исходя, конечно, в этом случае не из идеологических соображений, а из материальных) заморозить на два года строительство памятников, в том числе и Ленину. Однако уже 5 апреля 1984 года, с согласия Черненко и по настоянию многочисленных ленинских ортодоксов, ЦК КПСС и Совет Министров СССР принимают новое постановление: «Продолжить в 1984–1985 годах сооружение памятников Ленину в населенных пунктах согласно приложению». На основании этого решения были осчастливлены многие десятки городов: Красновишерск, Малая Вишера, Чудово, Ковылкино, Ханты-Мансийск, Волжский, Бийск, Сызрань, Воркута, Белебей, Мичуринск, Анапа, Дудинка, Находка, Нефтекамск, Северодвинск и многие, многие другие{916}.
Монументальное идеологическое безумие было продолжено. Каменные, чугунные, бетонные, бронзовые идолы вождя вновь стали расти по городам и весям неоглядной державы.
А может быть, Черненко был большим ленинцем, чем все остальные его «соратники»? Если посмотреть на традиционный для члена политбюро сборник «Избранные речи и статьи», срочно переизданный в 1984 году, то действительно почти половина опубликованных статей и речей – на ленинскую тему. Несмотря на различие заголовков, все они предельно апологетичны, тусклы, однообразны. Одни названия говорят о глубоко бюрократическом мышлении Черненко: «Руководящая роль В.И. Ленина и КПСС в разработке основополагающих документов государственного строительства»; «Некоторые вопросы ленинского стиля в работе КПСС»; «XXV съезд КПСС о дальнейшем развитии ленинского стиля в партийной работе»; «За ленинский стиль в партийной работе»; «Возрастание руководящей роли КПСС в условиях развитого социализма и ленинский стиль работы»…{917}
Пожалуй, хватит. От долгого чтения такой «теории» может сделаться дурно: возрастание роли партии, ленинский стиль в работе, ленинские идеи в работе партийного и государственного аппарата – любимые темы официальных советских партийных историков. Черненко был органической частью этого «стиля», его воплощением и личностным выражением его ущербности.
Те статьи, которые высшие партийные деятели подписывали, те речи, которые они произносили, всегда готовили их помощники и референты. Но одного нельзя оспорить – эти люди, пожалуй, верили тому, что писалось и говорилось от их имени. В одной из совершенно пустых, бессодержательных статей Черненко, которую, разумеется, писали другие, например, утверждалось, что «чудовищную ложь и нелепость распространяют наши враги, пытающиеся представить социализм как общество, якобы подавляющее инициативу, права и свободы людей. Ни в одной капиталистической стране не может быть и речи о каком-либо участии трудящихся в управлении делами общества. А в советской стране народовластие лежит в самой основе политической системы социализма…»{918}.
Едва ли Черненко задумывался о том, что за всю историю советского государства ни один его высший руководитель, начиная с Ленина и кончая им самим, не избирался всем народом. Могут сказать: они же были «вождями партии». Но в СССР, где существовала монополия на власть одной политической силы – Коммунистической партии, высшая партийная власть означала и высшую государственную. С хрущевского правления эту «специфику» выражали «избранием» первого партийного лица на высший государственный пост.
Однако заведомая неправда, приведенная из статьи Черненко, лишь крохотная капля из океана лжи, на которой базируется ленинизм. Генсек даже не задумывается, что его огромная власть абсолютно нелегитимна, беззаконна, что, утверждая заведомую неправду о «социалистической демократии, как высшем типе», о «рабочем, подлинном хозяине социалистического предприятия», о том, что «марксизм-ленинизм – единственно верное учение» и другие подобные постулаты, он тем самым укреплял духовный тоталитаризм. Черненко, который всю жизнь «просидел на идеологии», не смел, не мог и не хотел даже подумать, что он, как и многие из нас, был жрецом Лжи, являющейся универсальным Злом.
Самое парадоксальное в феномене социалистического общества заключается в том, что, даже будучи честными субъективно, многие, очень многие люди становятся пленниками, жертвами ложной системы. Все мы, по крайней мере абсолютное большинство, десятилетиями верили в «исторические преимущества социализма», спасительную роль диктатуры пролетариата, в «полное отсутствие прав и свобод у трудящихся капиталистических стран», неизбежность гибели капитализма и «торжество коммунистических идеалов» на всей планете.
Мораль, в основе которой лежат только коллективные интересы, превращает личность в статистическую единицу, нечто подсобное и второстепенное. Правдой, истиной считалось то, что согласовывалось с марксистско-ленинскими постулатами, партийными решениями, классовыми интересами.
Вторгаясь в Венгрию, Чехословакию, Афганистан, мы тут же объявляли, что исполняли «интернациональный долг»; утверждая о преимуществах плановой системы хозяйства, десятилетиями закупали зерно у тех, кто не имел этих «преимуществ»; имея в архивах политбюро секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа, зная истинную картину уничтожения тысяч поляков, говорили, что этих документов не существует…
Знал ли об этих особенностях марксистско-ленинской идеологии новый (но старый по возрасту) генсек? Едва ли.
Мы все выросли со смещенными понятиями, как люди идеологической веры. Интересно писал об этом польский мыслитель Лешек Колаковский в статье «Тоталитаризм и ложь». В тоталитарном обществе, утверждает философ, ложь исполняет особую функцию. Для людей «спускают сверху версии, которые, конечно, могут быть отменены на следующий же день. Нет никакого надежного критерия правды, кроме того, что объявляется правдой в каждый данный момент. Так ложь и на самом деле становится правдой, или, по крайней мере, исчезает различие между правдой и ложью в обычном смысле этих слов. Это великий триумф социализма в сфере познания: поскольку ему удастся упразднить самое понятие правды, его нельзя уже обвинить во лжи»{919}.
Когда в 1955 году началась реабилитация осужденных, руководство страны, страшась последствий – в обществе могут узнать, как много было расстреляно людей, – решило поступить так. КГБ совместно с прокуратурой издали Указания для лагерей (№ 108сс): лица, расстрелянные по решению внесудебных органов, должны фигурировать в сообщениях родственникам как умершие. Дату смерти в этом случае указывать в пределах 10 лет с момента ареста, а причины смерти указывать вымышленные…
Это лишь один пример из бесчисленных в тоталитарном обществе, когда ложь официально выдавалась за правду.
Почему я все это говорю в очерке о К.У. Черненко? Неужели он больше других способствовал «триумфам» Лжи? Разве ложь не использовалась раньше?
Конечно, использовалась. Конечно, сознанием людей манипулировали. Конечно, ложь очень часто выдавалась за правду. Однако я утверждаю, что к моменту короткого правления Черненко кризис общества достиг той фазы, когда ложью уже нельзя было залатать прорехи в экономике, образе и уровне жизни, реальных правах человека. Мифы, на которых покоились многие ленинские постулаты, начали рушиться. Люди устали от лжи, обещаний светлого будущего то в этой, то в следующей, то в более дальней пятилетке. Если в Андропове увидели человека, который хотя бы попытался что-то сделать, то с Черненко даже не связывали никаких надежд. Многие понимали, что наступила полоса тусклого безвременья; в обществе стали расти апатия, пассивность, неверие, разочарование в том, чему верили долгие годы.
Черненко в иные дни поручал помощникам связать его по телефону с одним секретарем ЦК республики, затем – с другим, а потом с несколькими обкомами по очереди. Перед ним лежали заготовленные вопросы:
«1. Как идет выполнение решений последнего пленума ЦК?
2. Как посевная? По плану все идет?
3. У вас серьезное отставание со сдачей мяса. Что думаете делать?»
Плохо представляя реальную картину в экономике, генсек пытался вначале «подстегнуть» партийные комитеты, высказать какие-то общие советы и пожелания. Но в ответ секретари не только подобострастно докладывали о положении дел в области, крае, республике, но и просили технику, деньги, ускорения решений по тому или иному местному вопросу. Черненко в этом случае стремился быстрее завершить разговор, советуя «написать в соответствующий отдел ЦК». После двух-трех попыток телефонного «хождения» на «места» генсек больше не стал усложнять себе жизнь.
Как писал после крушения КПСС бывший главный редактор «Правды», до конца своих дней оставшийся правоверным коммунистом, «Черненко начисто был отрешен от земных дел», ибо плохо знал «экономику, не говоря уже о науке, технике, культуре»{920}.
«Отрешенность» Черненко от этих дел объясняется и тем, что, говоря словами Герцена, он был сильно «охлажден летами». Больному семидесятилетнему старцу впору было заниматься внуками и писать чиновничьи мемуары, а не руководить великим государством.
Следуя шаблонным правилам, Черненко не раз напоминал секретарям ЦК о необходимости «награждения трудящихся» в связи с какими-либо датами, завершением строительства объекта, итогами года. Впрочем, на «местах» уже привыкли и в условиях длительной стагнации находить новые и новые «успехи в социалистическом строительстве». Политбюро этим усилиям, естественно, помогало. Так, 1 марта 1984 года Черненко сам рассмотрел и поддержал на политбюро постановление «О распределении орденов и медалей для награждения работников земледелия по итогам работы за 1983 год». Решили: выделить РСФСР – 8500 «знаков», Украинской ССР – 3500, Белорусской —1150{921}. И так всем «сестрам по серьгам».
Черненко унаследовал от Брежнева личную страсть к наградам, почестям, успев за короткое время стать трижды Героем Социалистического Труда. Проживи генсек дольше, кто-нибудь обязательно предложил бы увенчать его Золотой звездой Героя за «пограничные дела» (когда-то Черненко служил на границе).
Казенщина и бюрократизм пропитали все, в том числе и нравственное воздаяние за образцовый труд. Ордена «распределяли». А генсеки их получали в зависимости от желания.
Черненко в своих нечастых выступлениях, речах на заседаниях политбюро еще по инерции изредка упоминал Андропова, но совсем уже «игнорировал» память Брежнева, которому в решающей мере обязан своим стремительным выдвижением. Покойный генсек любил угодничество, лесть, прилежание. Всеми этими качествами в полной мере обладал Черненко. Став заведующим общим отделом, Константин Устинович фактически превратился в начальника личной канцелярии Брежнева. Смог постепенно завоевать безграничное доверие генсека, был запросто вхож в его семью, выполнял многие домашние поручения близких Леонида Ильича. И добился-таки своего! После XXV съезда партии, в «безупречной» технической организации которого была большая заслуга Черненко, Брежнев на пленуме после съезда в марте 1976 года предложил избрать усердного организатора партийного форума секретарем ЦК КПСС и удостоить его звания Героя Социалистического Труда. Предложение, естественно, принимается. Черненко вошел наконец в обойму самых высокопоставленных людей партии и страны. Свершилось! Его давняя мечта и тайное желание реализовались!
Канцелярист ЦК стал одним из его руководителей. А без Брежнева это было бы невозможно. Судите сами. Вся партийная карьера – всегда на вторых ролях. Не участвовал в войне, проработав все эти годы в тылу, проучившись в школе парторганизаторов. Не имел серьезного образования: диплом Кишиневского пединститута достался ему легко – ведь он был партийным, идеологическим начальником не только для этого вуза в Молдавии… Никогда не был инициатором крупных партийных начинаний. Его в народе, пока не стал генсеком, мало кто знал.
И тем не менее, несмотря на эти «минусы» в биографии, Черненко буквально врывается в святая святых ЦК, становится секретарем, откуда рукой подать до политбюро… Пожалуй, за всю советскую историю нельзя найти столь яркого примера, когда к высшей власти приходили бы люди, главным «достоинством» которых была близость к высшему вождю. Великая страна, великий народ в результате более чем полувекового эксперимента коммунистов оказались полностью отстраненными от права непосредственно избирать своих руководителей. Захваченная большевиками власть в октябре 1917 года стала монополией одной политической силы. Но высших руководителей партии, которые автоматически становились и хозяевами государства, избирал из своей среды самый узкий клан большевистских функционеров. После смерти очередного старца-генсека миллионам советских людей ничего не оставалось, как лишь ждать сообщения по радио и в газетах, кто будет следующим «выдающимся ленинцем». Каждый новый «вождь» обрекался на прижизненную славу, почитание, обладание всеми мыслимыми добродетелями.
Вырождение Системы стало находить свое выражение не только в углубляющемся кризисе экономики, архаизме политического строя, циничном контроле над духовной сферой, но и в приходе на самые высшие посты людей, с которыми общество абсолютно не могло связывать каких-либо надежд. Главой партии и государства, Верховным Главнокомандующим едва ли не самых мощных вооруженных сил в мире стал усердный чиновник с тусклым интеллектом, биографией канцеляриста и полным отсутствием серьезных планов, как выводить страну из кризиса. То было безвременье. Люди с самого прихода этого человека к высшему кормилу власти стали вполголоса спрашивать друг друга: как долго продлится это время «торжественных похорон»? Нет, не только лидеров, земля им пухом, а похорон великой страны и великого народа…
На всех главных документах Центрального Комитета и его политбюро стояла подпись генерального секретаря, скрепленная красной печатью ЦК. Черненко едва ли знал, что то было историческое клише безвременья…
Чиновник партии
Став генсеком, Черненко через несколько дней подписал документ, направленный в партийные комитеты и политорганы. В этой директиве говорилось, какие документы следует принимать в ЦК: четко указывалась ширина полей бумаги, максимальное количество строк на листе и не более пяти страниц по объему… Было это где-то в марте 1984 года. Тогда меня еще не изгнали из Политуправления. Помню, офицеры молча читали цэковскую инструкцию, так же молча расписывались об «ознакомлении» и молча уходили.
Все понимали: где-то там, на самом верху, удобно уселся столоначальник, истый чиновник в душе, канцелярист по призванию, по хватке. Перед страной море проблем, а здесь – какой ширины должны быть поля очередной партийной бумажки.
Но это была не редкая ласточка. Как пишет один из главных лиц «мозгового бункера» Горбачева Г.Х. Шахназаров, «при Черненко было принято постановление, согласно которому в аппарате ЦК могли работать только коммунисты, избиравшиеся раньше секретарями партийных комитетов районных, городских и выше… Формирование аппарата целиком ставилось на бюрократическо-элитарную основу, доступ в него получали одни чиновники»{922}. Инженерам, дипломатам, финансистам, другим специалистам доступ в «штаб своей партии» был плотно закрыт канцелярской методологией Черненко. Заняв пост генсека, он остался в душе рутинным чиновником партии, все знавшим о том, как рождаются директивы, где хранятся партийные печати и факсимиле членов политбюро, как одним документом можно изменить кадровую ситуацию, что в первую очередь доложить шефу, а что во вторую.
Кто мог знать, что сибирский паренек, родившийся 11 сентября 1911 года в простой крестьянской семье в деревне Большая Тесь Новоселовского района Красноярского края, станет на короткое, очень короткое время первым человеком в России.
До призыва в армию на военную службу Черненко окончил трехлетнюю школу крестьянской молодежи, где впервые узнал о содержании речи Ленина на III съезде РКСМ, составе политбюро ВКП(б), сути классовой борьбы с кулаками и диктатуре пролетариата, неизбежности мировой пролетарской революции, Коммунистическом Интернационале молодежи и еще кое о чем. Элементарная начальная грамотность плюс «политическая сознательность» комсомольского пропагандиста были замечены. Он стал заведующим отделом пропаганды и агитации Новоселовского райкома комсомола. В 1929–1930 годах Константин Черненко трудился в райкоме комсомола, обретая опыт идеологической работы в массах.
Затем – два годы службы в пограничных войсках, где Черненко вступил в ВКП(б) и был избран секретарем парторганизации 49-го погранотряда, дислоцированного в Талды-Курганской области.
Вероятно, эта малозаметная строка так бы и осталась никому не известной, закончи Черненко свой трудовой путь в должности начальника канцелярии секретариата Президиума Верховного Совета СССР. Но он, как оказалось, вопреки всякой логике стал первым лицом в партии и государстве. В биографии в этом случае должны быть героические страницы, если и не связанные напрямую с войной, то хотя бы с армией. Сталин, Хрущев, Брежнев в войне нашли свою славу. Один стал, как известно, единственным за советское время генералиссимусом, а второй и третий – двухзвездными генералами. А после войны Брежнев «сподобился» и маршальского звания, когда стал генсеком. Даже Андропов, не бывавший на фронте, как выяснилось в результате тщательных поисков, «формировал в Карелии партизанские отряды»…
Ничего невозможного в партийных биографиях советских вождей не может быть. И у Черненко в биографии нашлись «героические строки». В Казахстане (именно там служил в погранвойсках Черненко), как писал литератор Н. Фетисов, состоялось «боевое крещение» будущего генсека. Писатель приступил к подготовке книги о службе молодого воина на заставах Хоргос и Нарынкол – «Шесть героических суток». Фетисов все пытался уточнить детали о конкретном участии Черненко в ликвидации банды Бекмуратова, о бое в ущелье Чебортал, жизни погранотряда. Даже письмо об этом писал генсеку, вопрошая Константина Устиновича: «Интересным развлечением пограничников заставы Нарынкол было любоваться игрой любимцев пограничников – козла, собаки и кота. Помните ли это?»{923}
Нам неизвестно, ответил ли Черненко писателю о «козле» и других животных на заставе. Думаю, что если бы шестой лидер СССР побыл в своей должности не 13 месяцев, а раза в три-четыре больше, то вполне могла бы появиться книга, что-нибудь наподобие «Малой земли» Брежнева, а сам Черненко стал бы Героем Советского Союза. Впрочем, «Песня пограничников» все же успела родиться и была посвящена «ветерану Краснознаменного Панфиловского отряда товарищу Черненко Константину Устиновичу». Правда, я не помню, чтобы ее исполняли на телевидении или по радио. Возможно, причина заключается лишь в крайне примитивном качестве вирш. Вот один из четырех куплетов:
Сгущались тучи над границею, чернея…
Бандитам путь в страну Пемуров преградил.
В бой вел нас Константин Устинович Черненко.
Парторг всегда был в жарком деле впереди{924}.
Тут, ясное дело, только на сюжете со «страной Пемуров» трудно высечь героическую искру. Зато после долгих поисков нашлись более серьезные эпизоды из жизни генсека.
Кто-то из дотошных исследователей жизни генсека (таких у каждого «вождя» было немало) раскопал фронтовую газету «В бой за Родину» за 29 сентября 1942 года. Там была обнаружена заметка в два десятка строк за подписью красноармейца И. Казакова. Информация небольшая, поэтому я приведу ее полностью.
«В связи с 25-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции на наш фронт приехала делегация трудящихся Красноярского края. Делегацию возглавляет секретарь Красноярского крайкома ВКП(б) по агитации и пропаганде тов. К.У. Черненко.
Рабочие, колхозники, интеллигенция Красноярского края прислали письмо воинам нашего фронта, в котором рассказывается о героической работе в тылу – на заводах, в колхозах, совхозах. Делегация привезла нашим фронтовикам 59 вагонов различных подарков. В числе подарков – мясные и кондитерские изделия, масло, табак, мед, водка, теплые вещи и т. д.
В ближайшие дни делегаты выезжают в части»{925}.
Об этом примечательном факте из биографии Черненко много сообщали разные газеты спустя сорок лет после события, но книгу написать не успели. Как и о том, что в 1943, 1944, 1945 годах, до окончания войны, Константин Устинович учился в Москве в высшей школе парторганизаторов. На фронт он не просился. Деятельность этого тридцатилетнего человека в годы войны была оценена лишь медалью «За доблестный труд», первой пока наградой. Они посыплются на него позже, когда он будет немощным старцем.
Чтобы закончить былинные сюжеты героического прославления генерального секретаря, напомню о еще одной попытке создать легенду. Вскоре после того как состоялась коронация генсека, в ЦК поступил из Красноярского края (родина Черненко) пакет с рукописью пьесы «Человеком ставится, человеком славится». Главный герой сценария, конечно, Константин Устинович, проявивший свои необыкновенные качества руководителя еще в Сибири{926}. Пьесу, как и песню, не успели или не сочли приличным (из-за качества) сделать продукцией массового искусства. Фамилии авторов этих произведений, по понятным причинам, не привожу. Пьеса примерно такого же уровня, что и песня о Черненко… Но людей на этот труд благословили партийные комитеты.
Затем три года Черненко трудился в Пензе секретарем по идеологии, а с 1948 года до 1956-го, целых восемь лет, Черненко заведовал отделом пропаганды и агитации ЦК Компартии Молдавии. Это были для него решающие годы. Здесь республиканский идеолог летом 1950 года познакомился с Л.И. Брежневым, новым первым секретарем ЦК КП(б) республики. Друг другу они понравились. Даже очень. Взаимная симпатия оказалась долгой и устойчивой – до конца жизни.
С помощью Брежнева Черненко совершил выдающуюся, уникальную партийную карьеру, начав с основания иерархической пирамиды до самой ее головокружительной вершины.
Главные, основные годы, когда Черненко сформировался как почти идеальный партийный чиновник, приходятся на работу в Центральном Комитете. Всего пробыл Черненко в этом «штабе», как любили в докладах говорить члены политбюро и секретари ЦК, целую четверть века. Из них почти 18 лет заведующим общим отделом Центрального Комитета; с 1976 года – секретарь ЦК, затем кандидат в члены политбюро и член политбюро, то есть Константин Устинович четыре года являлся полноправным членом высшей партийной коллегии.
Именно при Черненко роль общего отдела в аппарате ЦК стала особенно заметной, влиятельной, элитной. Среди более чем двадцати отделов ЦК общий отдел всегда исполнял роль главной канцелярии партии, был создателем, хранителем и толкователем ее документов и тайн. Состоял отдел из шести секторов общей численностью около 150 человек. Если другие сектора, а их, повторю, было всего в ЦК более 200, имели конкретные, содержательные наименования (например, сектор Украины и Молдавии, сектор газет, сектор философских наук, сектор драматических театров, сектор атомной энергетики, сектор органов госбезопасности, сектор США и Канады, сектор экономики и т. д. в составе соответствующих отделов), то в общем отделе сектора были номерные.
По старой партийной традиции этот отдел был хранителем всех главных тайн и секретов партии, совершенно закрытого архива политбюро. Впрочем, давайте полистаем запись беседы заведующего общим отделом секретаря ЦК Черненко с руководителями секторов «своего» отдела в июне 1976 года.
В кабинете Черненко – ведущие работники отдела Боголюбов К.М. (человек, который в 1982 году сменит шефа на этом посту), Аветисян СП., Антипов А.И., Егоров М.А., Ермолаева К.Г. и еще около десятка человек. Держа перед собой бумажки (Черненко практически никогда без подготовленного текста не выступал, хотя и проработал добрую половину своей жизни пропагандистом), заведующий своей невнятной скороговоркой, делая к месту и не к месту паузы, поглядывая на листочки, говорил: «…следует ввести или освежить в памяти уже существующие порядки, которые в последнее время почему-то стали запросто нарушаться… А в наших делах, в делах общих отделов – это недопустимое явление…» Далее Черненко сославшись на Брежнева, произнес нечто очень важное, раскрывающее глубинную суть работы общего отдела.
«…Мы никогда не должны забывать о том, что общие отделы (а значит, и работники общих отделов) являются преемниками особых отделов и особых секторов партийных комитетов (курсив наш. – Д.В.). Помня это, надо иметь в виду, что изменилось только название отделов, но существо особых задач и особых приемов в работе не изменилось. Наоборот, эти особые черты подхода к решению вопросов в работе общих отделов стали более обязательными, более масштабными и более сложными»{927}.
Общий отдел (читай «особый») контролировал всю информацию, поступающую и исходящую из ЦК, скрупулезно следил с помощью «особых приемов», как выразился Черненко, за использованием документов, работой над ними, чтобы с основного пульта управления, по словам зав. отделом, «всеми материалами в любое время мы могли давать справки секретарям ЦК, членам политбюро и товарищам, кому полагается выдавать эти справки»{928}.
Подразделение Черненко в ЦК, по сути, контролировало всю документальную сторону управленческой деятельности «штаба», зорко стерегло чекистскую стерильность материалов в смысле их поступления только тому, «кому положено». Впрочем, Черненко на этом же совещании, о котором мы говорили выше, заявил: «…одно из важнейших требований, отличающих общие отделы, состоит в конспиративности работы… Я уже говорил, что конспиративность можно обеспечить только тем, что мы будем не расширять, а сужать число людей, работающих с тем или иным секретным документом… добиваться 100-процентного исключения всевозможных лазеек, способствующих утечке информации…»{929}
Как чиновник самого высшего разряда, Черненко долго наставляет подчиненных о необходимости особой бдительности в сохранении «печатей и факсимиле секретарей ЦК». Заведующий общим отделом и будущий генсек не только дает «методологические» установки по конспирации, секретности, бдительности, но и формулирует конкретные правила. Например, «печати и факсимиле должны храниться в отдельных сейфах. Сейфы должны иметь два замка. Ключи от этих замков должны находиться у разных лиц…». На многих страницах указаний Черненко следуют советы, как хранить «особо важные документы», с «чьего разрешения должны вскрываться пакеты», как сберегать «ролики после микрофильмирования», каким образом вести «строгий учет всех копировальных и иных аппаратов…»{930}. Перед нами типичный чиновник секретного отдела.
С трудом верится, что скоро этот дотошный чиновник станет первым лицом в партии и государстве.
Но, конечно, главные его указания, как и подобает руководителю общего (особого) отдела, касаются конкретных политических вопросов. «Я обращаюсь к товарищам, – продолжает инструктировать будущий генсек, – еще раз по вопросу голосования. Никто и никогда без особых на то указаний не должен давать справки о том, кто и как голосовал…[23] Голосование и другие документы, к которым имеют отношение секретари ЦК КПСС, члены политбюро, кандидаты в члены политбюро, являются абсолютной тайной…»{931}
Черненко в своем бюрократическом инструктаже способен подниматься до патетических обобщений: «…мы с вами представляем прежде всего аппарат Политбюро и Секретариата ЦК… А это само по себе означает, что мы, работники общих отделов, являемся самыми близкими, самыми доверительными к ним людьми…»{932}
Разумеется, стенограмма этого инструктажа зафиксирована с грифом «совершенно секретно», а все ведущие работники были обязаны поставить свою подпись на специальном листе в подтверждение того, что они ознакомлены с «указаниями секретаря Центрального Комитета».
Черненко лелеял большевистские традиции сверхсекретности и закрытости «штаба» партии, и не только его. Он не забыл, что когда в 1956 году его затребовал из Кишинева в ЦК Брежнев, то после назначения ему предложили подписать типовое «Обязательство», какое были должны скрепить своим автографом все сотрудники ЦК. В «Обязательстве» указывалось:
«Я, нижеподписавшийся Черненко Константин Устинович, состоя на работе в аппарате ЦК КПСС или будучи уволенным, настоящим обязуюсь хранить в строжайшем секрете все сведения и данные о работе, ни под каким видом их не разглашать и ни с кем не делиться ими.
Мне известно, что за нарушение данного мной обязательства я несу ответственность по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 года.
Так же обязуюсь сообщать Управлению делами ЦК ВКП(б) обо всех изменениях в сведениях, указанных в моей последней анкете, и в частности о родственниках и знакомых, связанных с иностранцами или выехавших за границу.
8 сентября 1956 г.
К. Черненко»{933}.
Подобные большевистские традиции людьми типа Черненко сохранялись и «обогащались…». Неукоснительно. Общий отдел стал не только главным хранителем документальной ауры партии, но и превратился, в силу особо близких отношений заведующего с генсеком, в его личную канцелярию. При поддержке Брежнева в аппаратах и других партийных комитетах роль общих отделов резко возросла. Это признал и сам генсек, выступая 19 мая 1976 года на V Всесоюзном совещании заведующих общими отделами партии. Брежнев, при общем радостном оживлении и последовавших аплодисментах зала, заявил: «…раньше были не отделы, а сектора, по 2–3 человека. А теперь – отделы, да какие! Вот как выросли! Это очень хорошо!»{934}.
Рост бюрократического аппарата, хранившего тайные (и не очень) бумаги, печати, ключи, руководство партии оценивало как показатель прогресса, развития, совершенствования! Внутренняя жизнь ЦК всегда была особой тайной. Как, впрочем, и других партийных «штабов». Помельче. Сотни тысяч людей: секретари, заведующие, заместители заведующих, руководители секторов, инспектора, инструктора, бесчисленное число работников партийных здравниц, партийных больниц, поликлиник, столовых, пошивочных мастерских, библиотек, архивов, музеев, автобаз, гостевых домов… составляли своеобразную касту в обществе, которая, хотя бы немного, хотя бы в частностях (а иногда и весьма существенных), имела свои привилегии. Черненко был идеальным выразителем интересов партийного чиновничества, партийной бюрократии, не раз ставившим и решавшим вопросы улучшения денежного, медицинского, квартирного обеспечения многочисленных работников аппарата.
Когда генсеку осталось жить менее двух месяцев, он поручает помощникам подготовить записку в политбюро «О создании базы для организованного отдыха партийных работников в центре и на местах»{935}. Будущему генсеку оказалось мало повышения значимости общего отдела в центре, он добился усиления веса таких отделов в регионах. По его инициативе стали регулярно проходить региональные совещания работников «бумажного» ведомства. Так, в июле 1978 года, добавив к своему секретарскому титулу еще более почетный – кандидат в члены политбюро, – Черненко провел совещание у себя на родине, в Красноярске. Съехались в красивый город на Енисее работники общих отделов Сибири и Дальнего Востока из 21 края и области. Черненко, лично сюда пожаловавший, в докладе сказал (он очень любил итоговые цифры), что на всех зональных совещаниях работников общих отделов в партии «выступило 330 человек»{936}. Это звучало так же значимо, как если бы Сибирь получила в 1978 году на миллион тонн стали или зерна больше…
Бюрократическое мышление, бюрократические категории, бюрократические критерии властвовали в общественном сознании. Но если бы такие общесоюзные и зональные совещания проводили только общие отделы! Их проводили также отделы: организационно-партийной работы, пропаганды, науки, культуры, тяжелой промышленности и энергетики, машиностроения, сельскохозяйственного машиностроения, сельского хозяйства и пищевой промышленности, химической промышленности, оборонной промышленности и все другие многочисленные отделы ЦК. Гигантская бюрократическая машина, освященная ленинскими лозунгами и решениями Центрального Комитета, медленно, но неуклонно двигала своими бумажными шестернями, изрыгая все новые планы, новые обращения, пространные резолюции, высокие указания, ценный «обобщенный опыт», обязательные «критические замечания», бесчисленные доклады, отчеты, сведения об оргвыводах…
Бюрократизация системы, сцементированной догматизмом, выдавалась за подлинный демократизм, совершенствование всего механизма управления. Но, конечно, «высшей ленинской школой руководства и управления строительством коммунизма, – писал К.У. Черненко (точнее, его референты и помощники), – являются съезды КПСС, пленумы ЦК партии, деятельность Секретариата и Политбюро ЦК КПСС»{937}.
Люди, выросшие в этой среде, каждодневно сталкиваясь с фактами социального дуализма – одно на словах, другое на практике, одно в лозунгах, другое в действительности, – привыкали к этому стилю мышления, образу жизни и бюрократическим канонам.
Черненко работал много и самозабвенно. Он любил канцелярию, все ее порядки, шелест «особых» бумаг и мерцание компьютеров. Обладая скромными интеллектуальными возможностями, он их компенсировал прилежанием и верноподданническим усердием. Почти все время, иногда и в воскресенье, проводил на работе, в отделе. Его семья – жена Анна Дмитриевна, дочери Елена и Вера, сын Владимир – не часто видела отца дома, в быту довольно ровного и спокойного человека.
Жизнь человека многострунна. Это детский смех и солнечные пятна на лице матери, увлечения и разочарования, друзья и недруги, открытия и тупики. Жизнь – это сотворение, пульсация мысли, ожидание и надежды. Мы часто, особенно в молодости, думаем, что она, жизнь, – бесконечна, бездонна, беспредельна. Но и в старости она прелестна своей успокоенностью, склонностью к пиршеству воспоминаний и философствованию. Меня всегда занимала мысль: неужели старцы типа Брежнева находили духовное отдохновение в лести, наградах, холуйстве, вельможных наслаждениях? Мог ли что-нибудь вспомнить Черненко «для души», кроме совещаний, «Особых папок», факсимиле секретарей, тайных докладов, сенсационных шифровок? Никто и никогда этого не скажет доподлинно. Человеческий «космос» исчезает, как только его обладатель уходит в мир иной.
По своему положению Черненко очень, очень много знал… Но никогда, ни в одном своем выступлении он не отошел от напечатанной строки и не поразил слушателей каким-то потрясающим личным наблюдением, лирической сентенцией, обращением к арсеналу мудрецов…
Нет. Это был Большой Жрец неумолимой, мощной, отлаженной, постоянно работающей бюрократической машины. Черненко стал гигантом по должности, но остался карликом духа.
Черненко был не только чиновник, но и «особист». В его кабинете находилась аппаратура, с помощью которой можно было прослушивать разговоры самых высоких сановников на Старой площади, в том числе и располагавшихся на пятом этаже основного здания ЦК. Этот этаж – обиталище основных членов политбюро: генсека, партийного инквизитора Суслова, других самых влиятельных бонз режима. Черненко знал об аппарате ЦК, заведующих отделами, секретарях ЦК, членах и кандидатах политбюро больше других. Поэтому при кадровых перестановках Брежнев советовался прежде всего с ним: его поражало знание заведующего общим отделом самых личных и даже интимных деталей жизни и быта высоких партийных руководителей.
В конце «правления» Брежнева Черненко просто отдавал распоряжения от имени генсека: организационные, идеологические, кадровые, финансовые, касающиеся аппарата ЦК. Блюститель партийных тайн усовершенствовал бюрократическую машину большевистского «штаба» до самых высоких кондиций. С его участием была осуществлена компьютеризация аппарата и налажен особый контроль за информацией, заложенной в технические системы. По инициативе Черненко и под его «общим руководством» между Кремлем, где проходили заседания политбюро, и Старой площадью, где размещался аппарат Центрального Комитета, создали подземный канал пневматической почты, доставлявшей необходимые бумаги туда-обратно за считаные мгновения. Конечно, Черненко, доложив Брежневу об этом бюрократическом шедевре, удостоился Государственной премии.
У каждого человека – свое пространство души. У Черненко оно очерчено инструкциями общего отдела ЦК…
Черненко любил бумаги. Во время многолетнего заведования общим отделом он довел почти до совершенства канцелярскую работу в ЦК, ее организацию, учет, конспирацию. Глядя на своих партийных начальников, обязательно выпускавших по пухлому тому речей и статей (которые почти никто и нигде не читал, думаю, даже «авторы»), тоже болел «творческими муками». В его фонде есть несколько вариантов названий книг (написанных, конечно, другими) – «Некоторые вопросы ленинского аппарата», «Вопросы творческого развития стиля в работе партийного и государственного аппарата», «Ленинский стиль в работе аппарата» и другие подобные изыски{938}. Читать эти материалы невозможно, сворачивает скулы от скуки. Как писала парижская «Русская мысль», надо было иметь очень много сил, «чтобы прочитать его загаженные мертвечиной книги и статьи, исследовать его речи и его политические маневры и открыть ту эволюцию, которую незаметно для окружающих проделывал апостол партийной власти…»{939}.
Справедливости ради скажем, что «труды» его друзей и соратников, написанные также помощниками и референтами, не выделялись особо по сравнению с «творчеством» Черненко в лучшую сторону.
Усилиями Черненко, как одного из ярких выразителей бюрократической сути системы, государство и партия оказались в плену не только догм, но и бумаг. Похоже, это стал понимать и сам новый генсек. Выступая на политбюро вскоре после своего избрания, Черненко признал, что в партии и стране «растет поток переписки, бумагооборота (курсив мой. – Д.В.), который буквально захлестывает центральные органы. Разве это нормально? Несомненно, нам следует навести порядок в этом деле»{940}.
Но «порядок» и «в этом деле», и в других наводить было трудно. Директивная экономика, достаточно эффективная в чрезвычайных ситуациях войны, террора, диктатуры, уже не могла «прибавить». Страна усиленно проедала, продавая Западу, природные ресурсы. В течение 1984 года, в то время когда во главе партии и государства стоял К.У. Черненко, правительство закупило около 46 миллионов тонн зерна и зернопродуктов, около 500 тысяч тонн мяса и мясопродуктов, свыше 1 миллиона тонн масла животного и растительного и других продовольственных товаров на общую сумму 8 млрд. рублей в свободно конвертируемой валюте.
Колоссальные валютные средства были направлены на закупку проката черных металлов и стальных труб, химической продукции, промышленных товаров народного потребления. Почти 60 процентов, докладывал в политбюро Б.И. Гостев, заместитель заведующего экономическим отделом ЦК КПСС, использованных средств в свободно конвертируемой валюте ушло на импорт продовольствия, черных металлов, химическую продукцию и промтовары широкого спроса. И это при том, что у нас покупались только нефть, газ, древесина, некоторое другое сырье…
Данная справка, подготовленная думающим экономистом Б.И. Гостевым, является, по сути, приговором эффективности социалистической экономики.
А то, что приобретали за рубежом, если говорить об оборудовании, использовалось исключительно плохо. По состоянию на 1 января 1985 года не было введено 506 закупленных комплектов оборудования, у половины которых уже истекли сроки гарантии. Большинство предприятий, созданных на базе импортного оборудования, в силу ряда внутренних причин по многу лет не могут выйти на проектную мощность. Например, на Братском лесопромышленном комплексе по производству вискозной целлюлозы в течение 10 лет не в состоянии наладить работу на импортном оборудовании.
Но руководители, зная качество отечественного, советского оборудования, добиваются новых и новых закупок импортного. Если в 1983 году в Госплан СССР поступило 725 заявок на импорт оборудования, то в 1984 году – уже 924 заявки. Большая часть доставленного оборудования подолгу, иногда годами, лежала без движения.
Однако предложения экономического отдела ЦК сводятся, в свете столь удручающей картины, к «усилению контроля за выполнением постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 23 декабря 1983 года, повышению ответственности кадров за обоснованность закупок за границей…»{941}.
Люди из экономического отдела в итоге, не имея возможности сказать всего о причинах углубления экономических деформаций, лишь следовали той порочной политической методологии, которая сложилась в КПСС давно.
Подобные справки о кричащем неблагополучии в промышленности, сельском хозяйстве, финансах, строительстве, других сферах жизни доходили до Черненко часто. Он их иногда бегло просматривал (генсек чрезвычайно слабо разбирался в экономических, хозяйственных, финансовых вопросах), ставил односложные резолюции: «Т. Долгих, ознакомьтесь и подготовьте предложения»; «Отдел тяж. пром. Учесть в работе»; «Романову Г.В. для принятия мер» и т. д.
Главный чиновник партии и государства считал, что его генсековской резолюции достаточно, чтобы кардинально повлиять на положение дел, изменить ситуацию, добиться улучшения состояния отрасли. Бюрократическое мышление не было способно осознать генетическую неэффективность внеэкономических механизмов системы, историческую обреченность командного управления гигантским комплексом. Но даже если бы и осознавало, оно, это мышление, было не в состоянии решить: что же делать? Что предпринять? Поэтому мысль «вождя» текла по привычному желобку – поступать так, как делали всегда. Когда услужливые помощники докладывали Черненко, допустим, предложения о повестке дня очередного заседания политбюро, он тут же соглашался, оставляя на документе свою визу. Например, считалось необходимым обсудить «жизненно важный» вопрос: «О плане организационно-пропагандистских мероприятий по реализации решений апрельского (1984 г.) Пленума ЦК КПСС, положений и выводов, содержащихся в речи Генерального секретаря ЦК КПСС т. Черненко»{942}. Генсек, конечно, соглашался с постановкой на политбюро этого «ключевого» вопроса.
В этой бюрократической, догматической заданности выражался политический и исторический тупик. Бесперспективность такого образа мыслей и действий проявлялась в неспособности осознать ущербность тотального администрирования. Упомянутая записка Б.И. Гостева о фактической катастрофе (что значит закупать ежегодно на многие сотни тонн золота около 46 млн. тонн зерна (!) при собственном гигантском агропромышленном комплексе, который, кстати, несколько лет курировал Горбачев) не рассматривалась на заседании политбюро, а вот такой, например, вопрос, что подарить членам корейской делегации во время ее визита, – голосовался. И Черненко, и его «соратники», кстати, согласились, что Ким Ир Сену следует презентовать златоустовскую шашку с позолотой, вазу фарфоровую «Буревестник», погребец с набором советских винно-водочных изделий. Ну а О Дин У, Кан Сен Ену и другим членам делегации – ружья, часы не в золоте, а в яшме, тоже погребцы и т. д.{943} Такой вопрос, как подарки гостям ЦК, оказался важнее, чем «анатомический» анализ крушения советской экономики…
В этих вопросах, связанных с рассмотрением формальных, протокольных, часто очень мелких вопросов, генсек чувствовал себя неизмеримо более уверенно, чем при обсуждении проблем социальных, экономических, финансовых. В последних случаях он не ввязывался в обсуждение, а лишь оглашал «заготовки» помощников. Черненко оживлялся лишь во время долгих, монотонных заседаний, когда члены политбюро зачитывали подготовленные их аппаратом выступления по идеологическим вопросам. Мне, к слову, самому не раз приходилось, проходя службу в Главном политуправлении советской армии и флота, готовить такие краткие тексты для члена политбюро Д.Ф. Устинова. Я обычно в смятении думал: так кто же руководит нами?
Так вот, когда рассматривались идеологические вопросы, у Черненко возрастала активность. При обсуждении так называемых «Призывов ЦК КПСС» к какому-либо советскому празднику генсек вносил свои личные поправки, корректировки в лозунги, которые давным-давно не затрагивали ни умы, ни сердца миллионов людей великого народа.
«Да здравствует марксизм-ленинизм, вечно живое революционное интернациональное учение! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
«Да здравствует КПСС! Непоколебимое единство партии и народа, верность заветам великого Ленина – залог всех наших побед!»
И подобные призывы-«откровения» на нескольких страницах, которые после утверждения на политбюро тиражировались сотнями газет, материализовались во множестве лозунгов, но на них никто не обращал внимания…
Генсек верил, что марксистско-ленинская идеология, как духовная униформа для всех советских людей, способна дать новое дыхание стагнирующему обществу.
Всесоюзный чиновник в тоге генерального секретаря не видел противоречия в том, что «залогом всех наших побед» мы твердо располагали, как и «вечно живым» учением, а вот фантастически огромную часть национального достояния отдавали за рубеж, лишь бы как-то прокормить народ…
Черненко не усматривал в этих антиномиях трагического парадокса, не понимал, не видел глубины приближающегося тотального кризиса. Ум чиновника был не в состоянии оценить надвигающуюся опасность.
Человека нельзя лишить того, чем он не обладает… Так же, как человек вправе думать, что не существует того, чего он не знает.
Фаворит Брежнева
Люди любят покровителей. Даже те, кто не подозревает об этом, не прочь укрыться в тени авторитета Бога, Мифа, Идеи.
Советская история унаследовала многое из жизни Российской империи: мессианство, отсутствие демократических традиций, господство самодержавного мышления, ставку на военную силу, неуважение к свободе. Но политический фаворитизм, как распространенное явление российского династического бытия, в советской действительности просматривался с трудом. Большевистские главные вожди боялись фаворитов, предпочитали быть на верхушке власти в одиночестве, удерживая своих «соратников» и соперников на почтительном расстоянии.
В качестве «фаворитов» у лидеров РСДРП-РКП(б) – ВКП(б) – КПСС были явления, политические институты, процессы, но не конкретные люди. Ленин, допустим, видел до революции своими фаворитами «профессиональных революционеров», а после октябрьского переворота – «чекистов»; Сталин, став «Лениным сегодня», сохранил свою неизбывную любовь и фаворитизм к всемогущему НКВД; Хрущев попытался сделать своими «фаворитами» реформы. Но он не знал, что в России иногда удаются революции, а реформы почти никогда. Андропов, многолетний шеф государственной безопасности, имел, естественно, склонность к «кагэбизации» всего СССР. Чека как фаворит Ленина оказалась самой живучей.
Мелькнувший на советском политическом небосклоне и почти не замеченный историей Черненко питал пристрастие, даже любовь, к могущественному «Документу» – символу бюрократической универсальности. Наконец, любимец Запада и отторгнутый в немалой мере собственным народом Горбачев видел своих фаворитов в лице «гласности» и «перестройки». Достойные фавориты. Однако он, нанесший страшный удар по коммунизму, остался фактически правоверным социалистом.
А что же Брежнев? Нет, не упомянув его выше, я не забыл этого человека, который дольше всех после Сталина управлял гигантской страной. Пожалуй, он был единственным из высших советских вождей, кто имел персонифицированного фаворита. В «классическом» выражении. Это знало все высшее руководство. При всей закрытости жизни партийного Клана ведали об этом и многие советские люди. Хорошо известно было и загранице, кто являлся фаворитом Брежнева.
Вы это тоже знаете: Константин Устинович Черненко.
Познакомились Брежнев и Черненко в июле 1950 года в Кишиневе, где уже два года Константин Устинович работал заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК республики, а Леонид Ильич приехал, чтобы «избираться» первым секретарем, фактически советским губернатором Молдавии. Их отношения были не дружбой, а, скорее, деловыми контактами благожелательного патрона с одним из своих подобострастных подчиненных. Но у Брежнева что-то осталось в душе и памяти об этом среднего роста, сутуловатом человеке с невнятным говорком. Черненко никогда шефу не возражал, был строго пунктуален, всегда кстати приносил нужную справку, делал вовремя нужное предложение, исправно поставлял Брежневу тексты многочисленных речей, выступлений, статей «первого» для республиканской газеты. Конечно, писал их не Черненко; он никогда так и не научится складно «лепить» фразы ни устно, ни письменно.
Готовили речи для Брежнева его инструктора, а Черненко лично передавал их «первому». Услужливость и какая-то особая исполнительская «нужность» в этом заведующем отделом сохранилась в памяти у Брежнева. Тем более что, когда он уже уехал в Москву, Черненко регулярно напоминал о себе подобострастными поздравительными письмами и телеграммами по случаю праздников, дней рождения, награждения и т. д.
Когда Брежнев после непродолжительной работы в ЦК (был секретарем и кандидатом в члены сталинского Президиума), Главпуре, Казахстане вновь оказывается в 1956 году в Москве и вновь – секретарем и кандидатом в члены Президиума, он тут же вскоре использует свое влияние для перевода Черненко в Москву, чего тот страстно желал. Это было мечтой Черненко. Столица! В том же году республиканский пропагандист Черненко К.У. назначается заведующим сектором отдела пропаганды. Должность не очень крупная, если иметь в виду, что в аппарате ЦК, как я уже сказал, насчитывалось более 200 секторов. Но отсюда можно было попасть (если повезет) сразу первым секретарем обкома или крайкома, заместителем министра. Но Черненко никуда не собирался «прыгать». Рядом, хотя и на много этажей партийной иерархии выше, находился его благодетель. Черненко осторожно, ненавязчиво напоминал о себе Брежневу и здесь. Несколько раз испрашивал разрешения встретиться с Леонидом Ильичом и приходил к нему в кабинет с воспоминаниями о солнечном Кишиневе (где Брежнев, любитель «пожить», еще был относительно молод), по-прежнему исправно поздравлял густобрового секретаря ЦК. Для сентиментального Брежнева Черненко стал чем-то вроде доброго, благожелательного «земляка», близкого «однополчанина».
Поэтому, как только Брежнев в 1960 году занимает пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, он вскоре «выхлопатывает» к себе из ЦК Черненко начальником секретариата, на сугубо канцелярскую должность. По характеру работы они почти каждый день встречаются. Брежневу по-прежнему нравится пунктуальность Черненко в работе с бумагами, письмами, проектами указов. Человек в канцелярии наконец нашел себя, почувствовал свое призвание. Какой он идеолог, «теоретик» с весьма «легким», мягко говоря, образованием! На ниве пропаганды и агитации Черненко никогда не выдвинул ни одной заметной идеи, даже местной новации, не предложил хоть чуть-чуть оригинальной формы или метода идеологической работы. Этот человек, исполнительный по своему характеру, всегда был на вторых ролях. А в качестве начальника секретариата быстро проявил себя как въедливый канцелярист, любящий учет, порядок, четкую организацию в бесчисленных бумагах, письмах, жалобах. Уже в это время Черненко часто оказывает Брежневу услуги личного плана, что еще больше сближает давних «сослуживцев». Конечно, в дружбе не должно быть благодетелей. Но это, по большому счету, и было не дружбой, а взаимной, долгой привязанностью начальника и подчиненного.
Черненко, работая в секретариате Президиума Верховного Совета СССР, по долгу службы постепенно неплохо разобрался в хитросплетениях государственной машины с партийным двигателем. Ему часто приходилось иметь дело с крупными чиновниками Совета Министров, Госплана, творческих организаций, сотрудниками КГБ, МВД, Министерства обороны, руководящими функционерами из провинции. Незаметно из него вырос опытный, тертый, ловкий чиновник при высоком должностном лице. Черненко ни разу не «подставил» своего патрона, не вызвал его гнев опрометчивым поступком. Он оказался стабильно нужным своему начальнику человеком.
Брежнев очень любил лесть; Черненко на нее не скупился. К этому мы еще вернемся. Брежнев никогда не перегружал себя работой. Его начальник канцелярии то и дело напоминал шефу: вы так много трудитесь, поберегите себя. Брежнев любил «кадровые» новости не только самого верхнего уровня. Черненко постоянно был в курсе. Начальник канцелярии всегда вовремя подсказывал шефу, чтобы «не забыли» приближающегося юбилея известного, заметного человека, не обошли его высокой наградой или званием. В течение пяти лет Черненко работал начальником секретариата Президиума Верховного Совета СССР и стал «гроссмейстером» своего дела.
Кто мог бы подумать, что человек в сером костюме, с неизменной папкой с бумагами в руках появляющийся в приемных высоких руководителей, – будущий «вождь» партии и государства!
Естественно, что, когда после смещения Хрущева в октябре 1964 года Брежнев становится первым секретарем (с апреля 1966 года должность стала вновь именоваться, как в ленинские времена, генеральный секретарь), он тут же, в начале 1965 года, забирает к себе Черненко. Благо теперь для этого уже никого просить было не надо.
Чиновник поднимается на новую высокую ступень, он утверждается на политбюро заведующим общим отделом ЦК КПСС. На этом посту он пробудет почти 18 лет! – столько же, сколько Брежнев будет стоять во главе партии и государства. Даже став, по инициативе Брежнева, в 1976 году секретарем ЦК, в 1977 году кандидатом в члены политбюро, а в 1978 году членом политбюро, Черненко продолжает руководить общим отделом ЦК. Более того, «поднявшись» в феврале 1984 года, после кончины Андропова, став генеральным секретарем, Черненко оставил за собой «курирование» этого отдела! Превратившись в политического лидера одного из самых могущественных государств мира, человек в душе не мог отойти от партийной канцелярии, которую по-настоящему любил!
Почему Брежневу был необходим Черненко? В чем тайна их взаимной привязанности? Был ли «незаменимым» заведующий общим отделом?
Как мы уже писали раньше, наиболее близкие отношения связывали Брежнева с Андроповым, Устиновым и Громыко. Но все же эти отношения были продолжением партийной и государственной работы. Со временем, особенно когда на пленуме, после XXV съезда КПСС{944}, Брежнев предложил избрать Черненко секретарем ЦК, их отношения вступили в новую, более доверительную фазу. Черненко стал не только близким человеком, обслуживающим «вождя» политически и документально, но и лицом, которое постепенно начало исполнять за генсека всю черновую, рутинную работу. Это анализ большой почты, лично адресованной Брежневу; выработка предварительных решений; рассмотрение материалов и подготовка вопросов к заседаниям политбюро; предложения по высшим кадровым перестановкам в партии и стране. «Вождь», обремененный к этому времени многочисленными проблемами со здоровьем, не только тяготился, но и не имел желания ежедневно рассматривать сотню-полторы документов. Черненко, работая с высшими документами, вначале осторожно советовал, какое принять решение по тому или иному вопросу, а позже, последние три-четыре года жизни Брежнева, нередко от его имени вершил большие дела. Черненко стал тенью «вождя», его головой и правой рукой, особенно после того, когда по предложению генсека заведующего общим отделом в течение двух лет поднимают, как на лифте, от секретаря ЦК, кандидата в члены политбюро до полноправного членства в этой высшей партийной коллегии.
Я могу точно и достоверно сказать, что ни с одним из членов политбюро или секретарей ЦК Брежнев не встречался так часто, как с Черненко. Фактически каждый день. Иногда по нескольку раз в течение суток. На этом фоне Горбачев, Гришин, Романов, Пономарев, другие «соратники» выглядели как очень редкие гости четвертого «вождя».
В рабочих записях Брежнева практически каждый день лаконичные пометы: «говорил с Черненко», «говорил с Черненко – подписал протоколы ПБ», «принимал и наговорился с Черненко», «надо рассказать Черненко», «говорил с Черненко затем с Громыко Андроповым Устиновым», «Много раз говорил с Черненко», «Собрал Мишу Витусю Викт. Петр. Рябенко по их вопросу. Сказал о этом вопросе Андропову и Черненко», «уехал в Завидово был Черненко», «беседовал с Черненко», «Был в Завидово с Черненко», «разговоры с Черненко», «принимал Черненко – сума»… (орфография и пунктуация не изменены).
Продолжать можно бесконечно. Черненко он вспоминает, упоминает в своих записях чаще, чем всех членов политбюро, вместе взятых! Для генсека этот кашляющий, задыхающийся, невнятно бормочущий человек стал просто незаменимым. Например, только Черненко мог разбираться в безграмотных записках-ребусах, сочиняемых генсеком:
«Справки по Азербайджану. К.У.
Положи в дело до после съездовского периода Л. Брежнев».
Черненко стал как бы «начальником личного штаба» и самым близким советником генерального секретаря. Многие решения, особенно текущего характера, исходили прямо от Черненко, но от имени генсека. Заведующий общим отделом приобрел необычайное влияние в ЦК: его побаивались, ему льстили; старые члены политбюро шли к нему за «советом», в душе презирая задыхающуюся старую развалину, влезшую в душу генсека.
Стало обычным, когда накануне какого-то совещания, «мероприятия» в присутствии своих соратников генсек фамильярно обращался к Черненко: «Костя!» или без него – «Скажите Константину», «Я поговорю с Костей»… Все замолкали, усматривая в этом панибратстве дальнейшее укрепление позиций фаворита.
Вскоре после того как Черненко стал секретарем ЦК, он проводил очередное Всесоюзное совещание заведующих общими отделами. Вечером 19 мая 1976 года, в последний день работы «особых» канцеляристов, Черненко вошел в зал заседаний вместе с Брежневым. Все, естественно, вскочили и устроили долгую, бурную овацию: вождь осчастливил их своим присутствием! Все понимали, что это стало возможным только благодаря влиянию Черненко.
Ничего особого, конечно, Брежнев в своей речи сказать не мог, да и не это было целью явления генсека канцеляристам. Брежнев хотел новой наркотической дозы похвал и славословия. А Черненко фактом присутствия генерального секретаря на совещании резко повышал свой престиж (к промышленникам, аграриям, химикам генсек обычно неохотно ходит, посылает туда других членов коллегии), а также постарался продемонстрировать свою особую преданность и любовь к Брежневу. Замысел полностью удался.
Брежнев в своей короткой речи отметил, что именно общие отделы организуют анализ корреспонденции и писем граждан, поступающих в ЦК, обкомы, крайкомы. Ведь в день ЦК получает, например, 1700–1800 писем (генсек не сказал, что большинство этих посланий – горькие жалобы людей на бесквартирье, засилье местных чиновников, тяготы быта и т. д.). К слову, жалоба – специфическое российское, советское явление, закрепляющее человека согбенным перед властями, покорным в ожидании милости…
Некоторые моменты речи Брежнева заслуживают того, чтобы их воспроизвести.
«…На прошлом совещании я дал вам указания, или, вернее, советы…» Брежнев уже говорит о себе так, как все вокруг говорили о нем: «Я дал вам указания».
«…Сейчас в стране два важных события, о которых говорят: установка бюста Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда у меня на родине, а также присвоение мне звания Маршала Советского Союза…»{945} Генсек уже полностью потерял контроль за приличием, готов вещать исключительно и только о себе, зная, что эта его любимая тема будет тут же рьяно подхвачена.
Черненко поднялся из-за стола президиума и в тон Брежневу под бурные аплодисменты зала произнес:
«Я думал, Вы придете в форме маршала. Раз нет, то я покажу всем присутствующим Ваш портрет в парадной маршальской форме…»
За председательским столом появляется большой, в рост человека портрет генсека в золоте маршальских погон и блеске бесчисленных орденов. Зал взрывается новым шквалом аплодисментов, словно страна взобралась на вершину коммунизма…
Черненко продолжает: «У нас сегодня большой праздник… Мы счастливы поздравить Вас со званием маршала… После Вашей речи мы обрели второе дыхание… Мы начинаем каждый день с мыслей о Ваших указаниях и требованиях… Ваше выступление одухотворяет нас… Спасибо за мое выдвижение секретарем ЦК и присвоение звания Героя Социалистического Труда…»{946}
Новый спазм аплодисментов и вскакиваний… Брежнев получил то, что хотел: очередную дозу славословия, лести, кликушеского подобострастия. Непревзойденным мастером подачи духовного наркотика, утоляющего тщеславие генсека, и был Константин Устинович Черненко. При своих выездах «на места» он первым делом передавал местным руководителям «привет от дорогого Леонида Ильича Брежнева», подчеркивая этим свою особую близость к первому лицу в партии и государстве.
Где только можно Черненко прославлял Брежнева. Конечно, это становилось тут же известно Леониду Ильичу. Даже в скучнейшей и пустой статье о ленинском стиле работы, которую Черненко подписал, он более десятка раз упоминает своего патрона к месту и не к месту{947}. Этим как бы задавалась партийная норма обязательного славословия первого лица в публичных выступлениях. Чем больше мы говорили о своих «вождях» в превосходной степени, тем больше унижали свое достоинство. Это стало очевидным и понятным, к сожалению, лишь после ухода этих «вождей».
Генсек отвечал Черненко своей искренней любовью, щедрыми наградами, продвижением по партийной лестнице на самый верх, полным доверием в любых делах. Дело дошло до того, что когда Брежнев отсутствовал на заседаниях политбюро, то по настоянию генсека в кресле председательствующего сидел член политбюро Черненко… Именно он вел заседания. Все видели аномалию этого положения, но неписаный партийный этикет и воля «первого» лица диктовали послушное поведение каждому члену синклита.
В фонде Брежнева, в качестве служебных бумаг, сохранилось немало личных записок генсека своему фавориту.
Накануне избрания Брежнева Председателем Президиума Верховного Совета СССР Черненко в очередной раз чувствует ухудшение своего состояния. Эмфизема легких преследовала его все последние годы жизни. Заведующий общим отделом пишет записку генсеку, что все документы на предстоящую сессию проверил. Все в порядке. Но, к сожалению, несколько дней должен по настоянию врачей провести в постели. Очень переживает, что не будет на сессии во время исторического решения – избрания Леонида Ильича на столь высокий пост…
Брежнев диктует ответ:
«Дорогой Костя!
Твою записку получил. Спасибо. Однако огорчен, что ты приболел. Хочу сказать тебе, что приболеть может каждый. Важно, особенно в данном случае, самым строжайшим образом выдержать режим, который тебе предпишут т. Чазов и лечащие врачи.
Ты пишешь, что «ничего, это пройдет через день-два, и я выйду на работу». Не обижайся, но я даже рассмеялся. Думаю, какой прыткий: температура почти 40, а он сходил, видимо, в туалет, вышел оттуда, и температура стала 36,5. Так не бывает, Костя.
Дела идут хорошо, большое спасибо. Все налажено. И поэтому я от души желаю тебе доброго здоровья, а когда поправишься, там видно будет (поедем в Завидово).
С чувством глубокого уважения
14 июня 1977 года.
Л. Брежнев»{948}.
Брежнева, конечно, «единогласно» избрали на сессии Верховного Совета Председателем Президиума. Фактически генсек стал и главой государства. Подобострастное поздравление Черненко – тут как тут. Было подготовлено заранее. Генсек отвечает любимцу. Правда, при перепечатке рукописного текста в брежневскую записку вносятся стенографисткой знаки препинания (генсек же ими не пользовался)…
«Дорогой Костя!
С большим волнением я прочел твое поздравление в связи с избранием меня на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Твои слова в этом поздравлении не могли не тронуть моего сердца, не взволновать меня. Это письмо еще раз показало, насколько крепки дружба и отношения между нами.
Заседание сессии Верховного Совета прошло хорошо, я бы сказал, великолепно. Бесконечные аплодисменты. Особенно бурно было встречено выступление Михаила Андреевича Суслова. После него я выступил с благодарностью и обещал, как солдат, оправдать доверие нашей любимой Родины и нашей великой партии, сделать все, чтобы укрепился мир на земле и развивалось доброе сотрудничество между народами. Мой ответ был принят депутатами очень тепло.
Считай, что ты был среди нас. Остальные дела идут нормально. Ты не волнуйся. Ну, еще раз говорю: не торопись, в этом необходимости никакой нет. На ближайшее время ты все сделал.
Обнимаю тебя, крепко целую, желаю выздоровления.
16 июня 1977 года.
Л. Брежнев»{949}.
Форма обращения, содержание записок генсека красноречиво говорят о сложившемся теперь характере отношений между этими людьми, которые сам Брежнев определяет как «крепкую дружбу». Впрочем, записки свидетельствуют не только об отношениях генсека к своему фавориту, но и дополнительно раскрывают чрезвычайно тщеславную, однако ценящую человеческое тепло натуру Брежнева.
Долгое время в высших кругах никто не воспринимал Черненко всерьез: обычный партийный функционер, может, более прилежный, пунктуальный, дотошный, чем большинство ему подобных. Никто от него никогда не слышал каких-то откровений, философских рассуждений или тем более интеллектуальной ереси. Заведующий общим отделом всегда молчал; затем как член политбюро тоже отмалчивался, когда обсуждались экономические, бюджетные, технические, военные, хозяйственные вопросы. Но неизменно в числе первых поддерживал Брежнева, пока тот еще мог что-то предлагать.
Иногда говорят: Брежнев готовил себе смену в лице Черненко. Не знаю, не уверен. Думаю, генсек понимал, что и так поднял партийного чиновника на огромную высоту. Ну а почему он оставлял его за себя (точнее, предлагал в свое отсутствие вести заседания Черненко), причем всегда? Думаю, дело в том, что Брежнев был абсолютно уверен в преданности своего фаворита, полной его предсказуемости, лояльности, способности последовательно провести «брежневскую» линию. Ведь он был тенью генсека.
Что касается «наследства», то имеется ряд свидетельств, которые говорят о том, что Брежнев, во-первых, совсем не собирался оставлять свой пост даже по болезни. А во-вторых, Брежнев не скрывал, что очень ценит ум и опыт Андропова. В. Черненко любил преданность и усердие, а в Андропове мышление и политическую основательность.
Как писал в своей книге Рой Медведев, когда А. Бовин однажды был у Андропова, раздался звонок по правительственной связи. «Говорил Брежнев. «Кто сейчас ведет Политбюро?» – неожиданно спросил Леонид Ильич. «Сейчас ведет заседания Черненко», – ответил Андропов. «Для чего же мы тебя избрали секретарем ЦК? – сказал Брежнев. – Теперь уж ты должен вести все эти заседания».
Повернувшись к Бовину, своему ученику и другу, Андропов сделал неопределенный жест, выражавший явное удовлетворение»{950}.
Просто нужно констатировать другое: Черненко, поднявшись на большую высоту и оказавшись у самого подножия высшего поста партийного трона, мог, естественно, подумать: а почему не я? Столь необычная карьера в течение нескольких лет – от канцеляриста до человека, попавшего в первую шестерку самых влиятельных партийных вождей, – не могла не внушить и самому Черненко завышенные оценки собственных возможностей.
Удивляет другое. Находясь в окружении стариков, будучи глубоко больным и таким же старым, Черненко хотел еще больше власти, страстно желал высшего поста. Не удалось сесть в кресло генсека сразу после смерти Брежнева, постарался сохранить положение «второго» лица, не оставив, однако, затаенных надежд стать «первым». Думаю, такие люди, для которых власть – это и призвание, и отдохновение, и высшая ценность, не способны понять, что есть еще «кое-что» исключительно важное, кроме иерархии должностей…
Даже когда возвышение стало реальностью, Черненко, задыхаясь, согласился, даже не пытаясь отказаться, отвести свою кандидатуру, взвесить свои физические и интеллектуальные возможности. Он думал тогда не о народе, не о стране и даже не о партии, а лишь о себе. Именно о себе.
Не всякому дано понять, что в подобной ситуации честный отказ может поднять человека значительно выше, чем самый престижный пост. Но таковы уж политики, особенно с большевистской «косточкой». Ленин, болея более двух лет, не сделал ни одного серьезного движения, чтобы уйти с поста. Сталин на XIX партийном съезде лукаво высказал такое намерение, но с единственной целью: проверить, как поведут себя члены ЦК…
Способность отказаться, честно оценить свои возможности, подумать о людях, а не только о себе, – признак как благородства, так и государственной мудрости. Ни того, ни другого у Черненко не оказалось в минуту выбора.
После смерти Брежнева с необычайно пышными похоронами о нем, тем не менее, как-то сразу замолчали. Не только в печати, на радио, телевидении, но и в узком кругу, в политбюро. Брежнев уже оказался никому не нужен, в том числе и память о нем… Никто не вспоминал об ушедшем генсеке-маршале… Не стал исключением и Черненко, полностью обязанный своей карьерой Брежневу.
Как пишет A.M. Александров-Агентов, помощник Черненко по международным вопросам, новый генеральный, не скрывая своей неприязни к умершему Андропову, остался в душе «брежневцем». Став генсеком, вспоминал помощник, Черненко в узком кругу, касаясь порядка деятельности при Андропове, с определенным раздражением заявил нам, сотрудникам своего секретариата:
«Работать будем по-брежневски, как при Леониде Ильиче».
Но продолжать говорить, а тем более «славить» Брежнева новый генсек не мог. И здесь дело не в моральной нечистоплотности человека, – в большевистской традиции. Вождь должен быть один. Всегда. Живой – один, и мертвый тоже один. Пока были на посту Хрущев, Брежнев, Андропов, их славили, соревнуясь в выискивании превосходных эпитетов.
После смерти было просто «не положено» о них вспоминать. Для почитания служб был новый первый «вождь». А все остальные, умерев, исполняли лишь одну неблагодарную функцию – принимали на свой счет, «брали» на себя сразу выявлявшиеся «вдруг» крупные просчеты, ошибки, упущения, а то и, как у Сталина, – преступления. Это был политический «клапан» перекачки «издержек» функционирования системы на конкретного, теперь уже мертвого, человека. Большевистские вожди все были обречены на негативные воспоминания не только потому, что они были архитекторами ущербной системы. Главная причина в том, что сами большевики умели всегда любить только одного вождя, а не народ.
Любопытные свидетельства об отношениях Брежнева и Черненко содержатся в воспоминаниях ВТ. Медведева, начальника личной охраны Брежнева. Нам всем теперь известно, сколь огромное место в жизни Брежнева занимала охота. К концу жизни, кроме знаков славы, награждений, словесных триумфов, охотничьи похождения стали едва ли не основным способом душевного отдохновения «вождя».
Генсек любил приглашать в Завидово как знатных гостей, бывавших у него (Тито, Кекконен, Киссинджер, Рауль Кастро), так и своих соратников. Естественно, часто приглашался и Черненко, который охоту не любил, но отказать не мог…
«…Каждый понимал приглашение на охоту как знак близости, даже особого доверия. Болея, дряхлея, люди не могли отказаться от благорасположения Генерального, а уж открывать свою немощь и вовсе не хотели.
– Позвони Косте, завтра поедем, – говорил Брежнев и называл час выезда.
Я звонил Черненко. К телефону подходила жена:
– Владимир Тимофеевич, вы знаете, Константин Устинович очень плохо себя чувствует. Вы как-то скажите Леониду Ильичу…
Брал трубку он сам.
– Да, Володя. Чувствую себя неважно.
– Давайте я доложу, что к вам должен приехать врач и вы не сможете…
– Нет-нет…
Черненко, тяжело, неизлечимо болевший бронхиальной астмой, поднимался с постели и ехал…
На вышке сидеть холодно, сыро. Каждый раз Константин Устинович простужался и, вернувшись, укладывался в постель с температурой»{951}.
Расположение патрона для Черненко значило неизмеримо больше, чем все остальное, даже собственное здоровье.
Фаворит Брежнева. У Черненко не было абсолютно никаких шансов возглавить партию и страну. В нормальной обстановке. Но Черненко счастливо познакомился с человеком, которому довелось почти два десятилетия занимать главный кабинет страны в Кремле. Когда же Черненко, как верно писал профессор И. Земцов, в финале своей жизни и сам добрался до этого кабинета, то это был уже опустошенный, разбитый, надломленный человек. Такие не вкусят славы и уйдут с исторической сцены почти без следа{952}.
Фаворит Брежнева… О нем, как и о патроне, быстро забыли. Правда, вначале недолго рассказывали еще о них анекдоты. Вот такой, например: Брежнев умер. Но в действительности он умер уже давно, только Черненко ему не сказал об этом…
Однако и Брежнев, и Черненко – исторические персонажи нашей с вами драмы. А она, как известно, историей ставится не только в исполнении гениев и героев…
Каждый рано или поздно бывает распят на кресте собственной судьбы. Патрон и фаворит не стали исключением.
Тринадцать месяцев
Да, именно столько, тринадцать месяцев, Черненко Константин Устинович пробыл на высшем коммунистическом посту. Меньше всех из семи первых руководителей СССР за всю его историю. Он не совершил ни одного драматического поворота в политике партии и государства. Даже не пытался. По-прежнему люди ехали «за колбасой» в Москву; ни шатко ни валко работала промышленность; текли реками нефть и газ за рубежи отечества (валюту тут же проедали); везли, как и раньше, цинковые гробы из Афганистана; продолжалась идеологическая «перебранка» с коварным империализмом; лишь монстр домашнего милитаризма «в основном» выполнял намеченные планы.
Черненко не засиживался теперь допоздна в кабинете, но количество бумаг, проходивших через его генсековский стол, было большим. Неизмеримо большим, чем у его предшественников. Черненко очень любил подержать бумагу в руках, взглянуть на подпись должностного лица, гриф секретности, исполнителей и… тут же короткой резолюцией переслать ее ближайшим исполнителям: «рассмотреть и подготовить предложения», «изучить на комиссии», «ознакомиться»… Сам решения он принимал очень редко. Очень.
Бесшумное священнодействие с высшими документами партии и государства создавало устойчивую иллюзию: стоит вот написать наискосок в углу бумаги или на услужливо приколотом листке с готовым проектом резолюции свою неброскую подпись, и дело изменится к лучшему. «Действеннее» станет «социалистическое соревнование», меньше будет пьянства, сговорчивее станут моджахеды в Афганистане. По его же старому предложению, высказанному Брежневу в начале восьмидесятых, за ходом исполнения почти священной резолюции генсека бдительно следили секретариат, общий отдел, множество опытнейших функционеров аппарата. Но… следить было почти незачем. Резолюции являлись неконкретными и малообязывающими: «рассмотреть», «изучить», «обсудить», «направить в Совмин», «подготовить к рассмотрению на Секретариате». В конечном счете все зависело от того, приняло ли политбюро решение по этому вопросу.
Сил у Черненко на более глубокое рассмотрение неиссякаемого потока бумаг, которые он любил, просто не было. А во многих делах он просто ничего не смыслил: финансы, экономика, военное дело, научно-технический прогресс, культура. Его помощник A.M. Александров-Агентов записал по этому поводу: «Будучи не в состоянии справиться со свалившейся на него на новом посту горой работы в самых различных направлениях, Черненко, подобно больному Брежневу, передоверил подготовку, а во многом и решение крупных проблем узкому кругу наиболее близких ему людей в руководстве – тем же Устинову, Громыко, Тихонову, а также Гришину»{953}.
В начале восьмидесятых уже сложилось положение, что решения, директивы министерств, правительства, Госплана мало что значили без постановления политбюро. Все старались протащить через этот высший, постоянно действующий партийный орган свои наболевшие вопросы: будь то строительство нового причала или получение дополнительного кредита, поставка «специмущества» в Никарагуа или гастроли балета в Лондоне. Ежемесячно через политбюро проходили многие сотни вопросов, а тысячи не могли туда попасть. Колоссальное бюрократическое чудище своими бумажными челюстями медленно пережевывало бесчисленные проблемы великой страны.
Созданная Лениным система приближалась к своему историческому завершению. Обещанное картавым вождем вселенское счастье «людей труда» было столь же далеко, как и в слякотном октябре 1917 года. Бюрократия, всесильная, могущественная, не только выпестовала страну, которой боялись во всем мире, но и исподволь подтачивала ее «революционные» устои. Черненко идеально подходил для этой роли.
Очень многое в жизни партии и страны зависело оттого, какие вопросы рассматриваются на заседаниях политбюро. Не случайно окончательное решение, что включить в повестку дня, зависело именно от генерального секретаря. Конечно, Черненко помогали помощники, референты, общий отдел, секретари ЦК, некоторые наиболее близкие члены политбюро. Черненко, вынужденный много времени тратить на врачей, как-то неожиданно с особым интересом стал относиться к вопросам внешнеполитической деятельности страны, хотя раньше он наблюдал эту сферу только со стороны.
Так уж сложилось, что первого чиновника партии редко, очень редко посылали за границу. Что там делать заведующему общим (особым) отделом ЦК? Соцстраны – не в счет. Как между собой говорили советские чиновники: «Курица не птица, Монголия не заграница». Правда, Брежнев дважды брал Черненко с собой в заграничные поездки: на Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинки, 1975 г.) и на переговоры в Вене по вопросам разоружения (1979 г.). Черненко, конечно, там был совершенно не нужен, но поездки ему понравились. Шумная, блестящая толпа дипломатов, правительственные приемы, встречи с крупными мировыми величинами…
Осталась некая неутоленная страсть общения с послами, главами делегаций крупных стран, министрами, президентами капиталистических держав.
Став генсеком, Черненко получил сразу же несколько предложений посетить некоторые страны, в том числе и «престижные». Вашингтон, например, как и в отношении Андропова, вел зондаж о возможности встречи Черненко с американским президентом.
На зондирующее письмо Рейгана в марте 1984 года было подготовлено ответное от имени Черненко, где говорилось, что новый советский лидер придает «большое значение нашей переписке» и своим посланием не ставит «перед собой цели заниматься упреками». В словах «пока обнадеживающих признаков улучшения отношений не видно» делался прозрачный намек на то, что без американских уступок по евроракетам и военному космосу было бы нелогично ожидать чего-то позитивного, нового{954}.
Генсек, внимательно прочитав проект ответа, подготовленный МИДом и международным отделом ЦК, как обычно, «рваными» буквами подписал: «К. Черненко», согласившись, что сейчас лучше всего заморозить советско-американские отношения в том состоянии, какие они есть. А главное – Москва хотела «насолить» Рейгану в год президентских выборов в Америке.
Некоторые предложения о своих визитах Черненко даже принял, как, например, от канцлера Коля, сказав, правда, Геншеру: «О конкретном сроке придется, видимо, подумать несколько позже с учетом всех обстоятельств и складывающейся обстановки». Но приглашавшие знали: «складывающаяся обстановка» – суть быстро ухудшающееся здоровье самого старого (при избрании) генерального секретаря ЦК КПСС.
Но Черненко «компенсировал» свою вынужденную политическую оседлость довольно бурной деятельностью по приему крупных зарубежных лидеров, известных международных общественных деятелей, послов.
В качестве лидера страны Черненко в самом начале своей генсековской карьеры встретился не с кем-нибудь, а с самой Маргарет Тэтчер. Встреча состоялась 14 февраля 1984 года в присутствии А.А. Громыко и министра иностранных дел Великобритании Дж. Хау.
Для Черненко (так же делали всегда и для Брежнева) отпечатали очень крупными буквами на нескольких листах бумаги текст его «беседы». Едва поздоровавшись и предложив сесть высокой гостье, новый генсек уткнулся в шпаргалки и задыхающейся скороговоркой зачитал «заготовку». Тэтчер холодно, но с известным любопытством смотрела на невзрачного, седого, явно больного человека, который почему-то стал первым лицом в этой гигантской и мощной стране. Переводчик едва поспевал переводить бесконечно общие фразы, которые советская дипломатия нудно повторяла уже долгие годы: «…Мы сторонники активного и серьезного политического диалога, нас не надо убеждать в его целесообразности. Но диалог должен вестись на равных, а не с «позиции силы». И он должен быть».{955}
Тэтчер, возможно, думала: а что может сказать этот человек, когда закончится текст?
А он ничего и не сказал. Перелистнул последнюю страницу и, убедившись, что текст весь зачитан, наконец посмотрел в лицо умной собеседнице. Ее и не надо было приглашать к разговору. Без всякого, разумеется, текста, выделив три группы проблем в англо-советских отношениях, «железная леди» с такой же железной логикой сформулировала некоторые направления возможной совместной деятельности по их разрешению.
Черненко молчал, вопросительно глядя на Громыко.
Наступила неловкая пауза, которую попытался заполнить Громыко в связи с готовившимся приездом его заместителя Г.М. Корниенко в Лондон.
Наконец отдышавшийся Черненко решил хоть что-то сказать и «от себя», а не от казенной бумаги: «…Наша краткая беседа может стать значимой, если дело между нами пойдет лучше». И вдруг неожиданно сказал: «Давайте дружить (выделено мной. – Д. В.) по всем линиям. У нас есть много резервов, контактов, возможностей для настоящих отношений дружбы между нашими народами, между правительствами…»{956} Переводчик даже поперхнулся.
Черненко говорил о «дружбе» с Тэтчер, как будто перед ним сидел Живков или Хонеккер! Лицо английского премьер-министра было бесстрастно. Тень пробежала по лицу Громыко, который заерзал в кресле, давая понять, что пора «беседу» заканчивать… Что еще может Черненко «наворочать», если он будет продолжать в том же духе?
У меня есть личное впечатление от беседы с Маргарет Тэтчер, с которой пришлось однажды в Москве встречаться в английском посольстве в 1992 году. Сидя с ней за одним столиком, я услышал немало любопытных и глубоких размышлений британского политика о нашей перестройке. В частности, она высказала некоторые критические замечания относительно того, что при создании свободного рынка в нашей стране в ряде случаев наблюдаются непоследовательность и слабая продуманность. Запомнилось ее образное выражение: «Столкнувшись с крупной проблемой, вы на нее смотрите, как на стену на пути своего движения. И чем дольше вы смотрите на препятствие, не действуя, тем оно в ваших глазах становится все выше и выше…»
Беседуя в течение часа с этой выдающейся женщиной, я еще раз убедился, что глубина и масштабность мышления человека в огромной степени зависят не только от особенностей интеллекта, но и от органического ощущения свободы как естественной данности.
Сравнивая сегодня интеллект этого блестящего политика с «замшелым», догматическим умом Черненко, вновь испытываю некую неловкость. Деградация системы выразилась и в деградации ее руководителей.
Примерно по этой схеме прошли и другие встречи Черненко: весной 1984 года – с президентом Финляндии М. Койвисто, тогда же – с министром иностранных дел Италии Андреотти, министром иностранных дел ФРГ Г.Д. Геншером, генеральным секретарем ЦК Компартии Греции X. Флоракисом; летом – с лидерами соцстран Живковым, Кадаром, Гусаком, Родригесом, Чаушеску, Ле Зуаном, Хонеккером. Кстати, через месяц, в августе, руководитель ГДР Э. Хонеккер совершил, по его просьбе, «закрытый визит» в Москву{957}, во время которого обсуждались вопросы внутригерманских отношений и углубления двустороннего экономического сотрудничества. Разумеется, в протоколах политбюро обязательно отмечено: «Итоги беседы Генерального секретаря с таким-то одобрены».
Хотя что одобрять? Например, беседуя с министром иностранных дел ФРГ Г.Д. Геншером 22 мая 1984 года, Черненко в течение 15 минут сбивчиво читал заготовку, выслушал немецкого дипломата и сразу дал понять – пора «беседу» закруглять: «Если взять в целом Ваши переговоры с А.А. Громыко и нашу с Вами беседу, то обмен мнениями получился обстоятельным. Теперь, наверное, обеим сторонам будет полезно поразмыслить над тем, что было сказано»{958}.
Попытки Геншера «разговорить» генсека окончились, естественно, неудачей: Черненко нечего было сказать кроме того, что он пробормотал по своим бумажкам.
За свое короткое «генсекство» Черненко смог провести на удивление немало встреч с зарубежными деятелями. Ему нравилось мелькать на экранах телеприемников и в заголовках газет. Едва ли он думал, смею догадываться, об истинном значении этих «встреч». На них Черненко не поднял ни одной крупной международной проблемы, не добился прорыва ни в одной из областей, не заставил мир говорить о некоей новой «инициативе Советов». Больной и быстро стареющий человек, полностью износивший себя, как старый мундир, в чиновничьем рвении был способен лишь «озвучить» в беседах 3–4 страницы мидовского (одобренного в соответствующих отделах ЦК) текста, выслушать ответный спич и после этого, сказав две-три дежурные фразы, заглянув опять-таки в «материал для беседы», немощно пожать руку «собеседнику». Таковы были «беседы» без бесед.
При всем этом Черненко требовал, чтобы ему докладывали «отклики» о его беседах, встречах, выступлениях, решениях. Соответствующим сотрудникам, обычно в КГБ, приходилось нередко изрядно попотеть, чтобы найти нечто позитивное в этих откликах. Выручала печать соцстран, собственная пресса. Черненко, проживший большую часть своей партийной карьеры (особенно в ЦК) как бы за кулисами, жадно читал обзоры о собственной персоне. Воспитанный на почитании высших руководителей, Черненко теперь сам откровенно ждал сладких излияний в свой адрес.
Как верно заметил один из бывших капээсэсовских руководителей В.А. Медведев, «в течение десятилетий в стране складывалась психология почитания вождей. Она так и не была искоренена в результате критики культа личности Сталина. Да, пожалуй, подобная цель и не преследовалась»{959}.
Лидер советского безвременья давал только однообразную пищу для пересудов на Западе: когда в Кремле появится следующий генсек?
Политбюро, следуя коминтерновским традициям с времен Ленина, по-прежнему пыталось укрепить своих зарубежных союзников и сторонников. По просьбе кровавого Менгисту Москва согласилась, например, развернуть в Эфиопии шесть новых военных училищ, с тем чтобы на следующий год решить «проблему Эритреи»{960}. А «кровавым» я назвал лидера из Аддис-Абебы не только потому, что сам многое знал, бывая там в составе делегаций для «оказания политической помощи», встречаясь с Менгисту. Однажды столкнулся с фактом, который еще раз заставил горько задуматься: кто же наши «союзники»? И кто мы?
На протяжении ряда недель мне однажды пришлось готовить в Москве, «натаскивать» нового политического «комиссара» эфиопской армии. Это был член Временного военно-административного совета, один из лидеров эфиопской «революции» Асрат Десту. Он много говорил о желании Менгисту Хайле Мариама построить социализм в своей бесподобно нищей стране и «утвердить там демократию». На мой вопрос:
«Почему в Аддис-Абебе, да и в других городах не прекращают греметь выстрелы расстрелов?»
Десту убежденно сказал:
«Мы поступаем, как Ленин: без красного террора социализм не построить. Слишком много врагов…»
Черненко, принимая Менгисту в конце марта 1984 года, поддержал рвение диктатора в его стремлении силой защитить «эфиопскую революцию»…
Генералы и офицеры Главпура по очереди показывали, рассказывали, читали лекции (одному!) Асрат Десту, этому тощему, с блестящими глазами человеку, как с помощью политических средств повысить боеготовность «революционной» армии, укрепить морально-психологическую устойчивость войск. Так, впрочем, мы делали и с иными военными функционерами из других армий так называемых «развивающихся» стран. Наконец эфиоп уехал в Аддис-Абебу. Через пару недель читаю «шифровку» от наших советников из Эфиопии: во время заседания Революционного Совета прямо за столом возникла перепалка с перестрелкой. «Наш» комиссар Асрат Десту и еще несколько других офицеров были убиты на этом «заседании».
Я отвлекся. Но когда-нибудь, возможно, напишу, если судьба будет ко мне благосклонна и даст мне возможность еще пожить в этом земном мире, о том, что я видел и знал, будучи начальником управления специальной пропаганды («психологической войны»), а затем и заместителем начальника Главного политуправления Советской Армии. В составе делегаций и лично встречался с Ф. Кастро, Н.М. Тараки, Б. Кармалем, Ю. Цеденбалом, М. Каддафи, Мухаммедом, Ким Ир Сеном, М. Менгисту, Я. Кадаром, Н. Чаушеску, В. Ярузельским, М. Тласом и многими, многими другими лидерами и руководителями «социалистического и третьего мира». Тогда, именно тогда, у меня окрепло убеждение, что мы в историческом тупике. Страны, которые мы всячески пытались поставить на рельсы «социалистической ориентации», быстро становились вооруженными до зубов, но еще больше опускались в яму нищеты без каких-либо надежд из нее выбраться.
Члены политбюро ЦК КПСС, видимо, так не думали.
То и дело оказывалась безвозмездная срочная экономическая помощь Никарагуа (хлеб, нефть, оружие) на сотни миллионов долларов{961}, как и другим «революционным» странам. Черненко ставил свою подпись под подобными документами, ни разу не возразив. Такая же помощь, преимущественно «специмуществом» (так именовалось для маскировки оружие и военная техника), шла в НДРЙ, Анголу, Мозамбик, Судан, Ливан, Ливию, Сирию, Вьетнам, Лаос, Камбоджу, многие другие страны. Генеральный секретарь был просто человеком, кто регулярно ставил высшую подпись, прежде чем нефть, хлеб, оборудование, медикаменты, «специмущество» сталкивались в бездонную «черную дыру» старой коминтерновской политики.
По-прежнему в международных политических делах, комдвижении Москва пыталась дирижировать. Так, 11–12 июля 1984 года в Москве состоялось очередное совещание секретарей ЦК БКП, ВСРП, КПВ, СЕПТ, КП Кубы, НРЛП, МНРП, ПОРП, РКП, КПСС и КПЧ{962}. На совещании все обсуждали, как наставить побольше «палок» в американские «ракетные колеса», как использовать европейские и мировые общественные форумы для «продвижения» собственных планов.
При Черненко все осталось, как было раньше: жесткая ортодоксия, что касается идеологических вопросов, укрепление социалистического содружества во главе с СССР, международного коммунистического движения, стран «социалистической ориентации» и, конечно, конфронтационный курс по отношению к США и НАТО. Шестой лидер КПСС и СССР был не в состоянии внести в советскую внешнюю политику нечто такое, что могло сохранить на ней хоть какой-то отпечаток личного «творчества», мысли, интереса.
Пожалуй, Черненко проявил не столько интерес, сколько любопытство к приезду в СССР Ким Ир Сена.
Черненко помнит, как еще зимой 1984 года северокорейский лидер заявил, что хотел бы воспользоваться давним предложением посетить Советский Союз. Москва, естественно, поддержала это желание. Отношения с КНДР, исповедующей идеи «чучхе», уже давненько стали своеобразными. Когда Черненко принесли план визита, он неожиданно затребовал у шестого сектора общего отдела материалы по корейской войне. Человек, которого, кроме партийных дел, кадровых передвижений и канцелярской бюрократии, ничего, казалось, не интересовало, с любопытством листал документы о той далекой, односторонне известной в СССР войне.
Черненко узнал, например, что Ким Ир Сен впервые поставил вопрос перед Москвой о «военном объединении» Северной и Южной Кореи 19 января 1950 года. Северокорейский вождь говорил, что «сам он начать наступление не может потому, что он коммунист, человек дисциплинированный и указания товарища Сталина для него являются законом»{963}. Сталин, пару недель подумав, дал согласие, запросив, между делом, за обещанное оружие, боевую технику (все было поставлено в избытке) и за советников несколько тонн золота, серебра, десятки тонн моноцитового концентрата. Черненко, бывший в годы корейской войны заведующим отделом пропаганды и агитации в Молдавии, ничего, конечно, об этом не знал. С проснувшимся любопытством генсек переворачивал листы тридцатилетней давности.
Ким Ир Сен приезжал из Пхеньяна специальным поездом. На Ярославском вокзале 23 мая 1984 года его встречали Тихонов, Громыко, Устинов. Для восточного диктатора все «приподняли»: почетный караул, обед, резиденция. В Екатерининском зале Кремля шли переговоры. Черненко привычно читал текст. Крупные буквы. Рубленые фразы. Ему сказали, что Ким будет напирать на «милитаризацию» Южной Кореи и станет просить оружие, оружие, еще оружие. Всякое…
Черненко, прочитав свою часть «беседы», вынужден был почти час слушать «великого вождя», говорившего действительно о том, что от него ждали. Генсек еще не знает, что незадолго до своей смерти, в феврале 1985 года он подпишет приглашение сыну Ким Ир Сена – Ким Чен Иру – «любимому руководителю» – посетить Советский Союз{964}. Спецслужбы сообщили, что «сам» вождь сильно болен и хорошо бы «установить нормальные связи» с его преемником. Ким Чен Ир проигнорировал приглашение Черненко, а сам «великий вождь» прожил еще почти десять лет…
Черненко, однако, пообещал дать новое оружие: авиационное, радиотехническое, средства ПВО. Ким Ир Сен был удовлетворен обещаниями генсека.
Когда в августе 1985 года мне довелось побывать в Пхеньяне в составе делегации, возглавляемой Маршалом Советского Союза В.И. Петровым, корейцы не раз ссылались на обещания Черненко. К слову, в группе был еще один будущий маршал – генерал армии Д.Т. Язов.
Все встречи, переговоры с высшими лидерами страны вращались вокруг одной темы – вооружений. Ким Ир Сен, плотный человек небольшого роста (а на всех скульптурах, картинах – он гигант в окружении бесчисленных масс низкорослых людей), несколько раз ссылался на Черненко, Устинова, которые обещали помочь модернизировать северокорейскую армию. Говоря об опасности со стороны США и южнокорейской армии, Ким Ир Сен подчеркнул, что «если на нас нападут, то на юге поднимется мощное партизанское движение». Но нам тогда нужно перебросить туда отряды специального назначения. Постройте нам вертолетный завод: нам нужно 500 вертолетов для этой цели. Дайте новые самолеты, зенитные ракеты, радиотехнические средства…
Слушая, думал: неужели лидеров в Пхеньяне ничему не научила страшная война в 1950–1953 годах, стоившая стране многих сотен тысяч жизней? Что-то запредельное, иррациональное, мистическое слышалось в поклонении молоху военной силы… Глядя на страшную бедность корейцев, но при этом на их высокую организованность и фанатичную веру в своего вождя, думалось: здесь находится самая близкая модель казарменного коммунизма. Они по-прежнему чтят Сталина, как никого другого в СССР, счастливы (и, видимо, искренне), что у них есть свой земной бог…
А в России после Сталина земных богов больше не было. Черненко являлся лишь пародией на «вождя».
Генсек практически никуда не ездил. Ему было трудно, да он и не слыл мастером соблюдать старую большевистскую традицию «общения с народом». А вот штурвал политбюро не выпускал из рук. Лишь когда 16 июля 1984 года он ушел в отпуск, то 19 числа этого месяца за председательское место впервые сел М.С. Горбачев, возможно, чувствуя, что скоро обоснуется здесь надолго. Но уже в середине августа Черненко вновь у «пульта управления». Он никак не хотел надолго покидать свой пост. Возможно, боялся «хрущевского варианта».
За короткий исторический миг, что пробыл на вершине властного холма Черненко, политбюро все же коснулось нескольких серьезных вопросов. Именно коснулось. Один из них-атомная энергетика. Специалисты, приглашенные на заседание, доложили, что с 1976 года мощность АЭС в стране возросла в 4,5 раза и достигла 20 миллионов киловатт. Поражало воображение то, что в этот момент шло строительство еще более 20 атомных станций общей мощностью 85 миллионов киловатт!
Ученые и специалисты в своих докладах к заседанию политбюро привлекали внимание высших руководителей партии и страны к тому, что имеются серьезные просчеты в проектировании АЭС, особенно это касается ядерной, радиационной и пожарной безопасности. То были пророческие, серьезные сигналы, однако плохо услышанные.
Заключал обсуждение генеральный секретарь. Листы с заготовленным для него текстом тряслись в его руках. Он с трудом, путая, называл цифры, произносил незнакомые ему технические термины, задыхался, несколько раз доставал баллончик из кармана и, прикрыв его ладонью, «тникал» в рот. Участники заседания молча глядели в свои блокноты… Немного отходил и продолжал озвучивать совершенно непонятный для него текст. Больше напирал на то, что на «одной площадке, где строится АЭС, количество монтажников превышает нередко 10 тысяч человек, а за рубежом в 2–3 раза меньше».
Не поднимая головы, осуждал «штурмовщину», «слабую исполнительскую дисциплину», «отсутствие порядка» в атомной энергетике. Эти заклинания были привычными, дежурными, которые, как гладкие морские камушки, передвигаются туда-обратно во время морских приливов и отливов. О реальной безопасности АЭС Черненко, поскольку ему об этом не написали, естественно, ничего не сказал.
В постановлении, принятом политбюро, министры Величко В.М., Майорец А.И., Шкабардня М.С. «обязывались устранить серьезные недостатки в производстве оборудования, контроля, надежности, увеличении ресурсов работы техники, хранении и регенерации ядерного топлива»{965}.
Казенное решение инициировало и казенное к нему отношение. Ядерная опасность, напомнившая вскоре о себе смертельным дыханием Чернобыля, не была прочувствована высшими руководителями ни на рациональном, ни на эмоциональном уровнях. Нафаршированная ядерными объектами страна, ее руководители далеко не адекватно реагировали на грозные вызовы, рожденные проникновением человека в тайны физического бытия.
Больной, буквально разваливающийся Черненко все еще пытался появляться на людях и даже выступать на некоторых форумах. Летом 1984 года я сам видел, как «выступает» генсек. В Большом Кремлевском дворце проходило Всеармейское совещание комсомольских работников. Мне «по положению» заместителя начальника Главного политического управления армии довелось сидеть в президиуме совещания. После докладов, отчетов молодежных армейских работников к трибуне с трудом спустился Черненко. Пятнадцатиминутную речь произнес так, что было совершенно трудно понять ее смысл. Через каждые две-три минуты замолкал, вытирал лоб, манипулировал баллончиком, доставая из кармана, направлял его в рот, задыхался…
Все сидели подавленные, низко опустив головы. Я видел почти умирающего на людях человека, «выступающего» с трибуны. После речи генсека сразу же объявили перерыв и предложили пройти в Георгиевский зал для фотографирования с генеральным секретарем. Эти 100–120 метров Черненко шел минут двадцать, поминутно останавливаясь. Со всех сторон ему что-то говорили сопровождавшие, с целью создать впечатление, будто он останавливается не из-за немощи, а для разговора, беседы. Иногда генсек мучительно улыбался, поворачивая голову то вправо, то влево, с трудом, видимо, соображая, куда его ведут, зачем все это, что ему говорят люди в военных мундирах…
В октябре 1984 года он еще раз рискнул, по-моему, в последний раз выступить с публичной речью. Здесь его подвигла на заключительное «самосожжение» сама идея Всесоюзного совещания. В Москву были вызваны представители народных контролеров, которых, как заявил сам Черненко, в стране 10 миллионов! Поистине ленинская идея всеобщего, тотального контроля достигла уродливого апогея в своей материализации. Контролировали все и всех, а страна жила все хуже и хуже, подтверждая глубокую историческую ошибочность ленинского тезиса: «Учет и контроль – вот главная экономическая задача»{966}.
Не в производстве, не в использовании в нем достижений научно-технического прогресса, не во внедрении новых прогрессивныхтехнологий, а именно в контроле с ленинских времен большевики видели ключ решения всех экономических проблем. Такой подход абсурден. Но ведь и Горбачев, став генсеком, начал с «государственной приемки», то есть введения еще одного дополнительного слоя в бесчисленную и без того армию контролеров.
«Надо, – заявил Черненко на совещании, – чтобы народным контролером сознавал себя каждый – заметьте, каждый – советский человек, чтобы он мыслил и действовал сообразно этой высокой гражданской должности»{967}. Каждый – контролер…
Отбирательный, делительный, контрольный социальные рефлексы, без которых трудно представить советскую действительность, советский менталитет руководителей. Черненко в эти реалии не внес ничего нового: он просто продолжал созданное и накопленное большевиками. Возможно, идеи о «народном контроле» с особой силой выражали мироощущение генерального секретаря. Ведь эта личность была целиком вторичной. Он старался повторять, подражать, копировать, следовать во всем опыту своих предшественников. Например, ему понравился способ общения с коллегами: постановка перед ними проблем, обращение к ним с бесчисленными аналитическими записками, как это делал, в основном вынужденно, Андропов. Черненко также, особенно со второй половины своего правления, стал озадачивать «соратников» бесконечными записками, которые непрерывно готовили ему помощники, референты, отделы ЦК. Правда, по глубине, уровню анализа они заметно уступали подобным же документам его предшественника.
За подписью генсека члены партийной коллегии получили записку о необходимости награждения активных участников Великой Отечественной войны; затем еще записку о важности ускорения научно-технического прогресса и совершенствования управления экономикой. Тут же помощники подготовили от имени Черненко очередную записку о вопросах кадровой политики; потом о подготовке очередного, XXVII съезда КПСС, который генсек хотел именовать «съездом реалистов и новаторов»{968}. Были и еще записки… Целый калейдоскоп.
Их затем обсуждали на заседаниях политбюро, «целиком и полностью одобряли», поручали соответствующим отделам (часто в этих отделах они и готовились) их материальную реализацию. Вязкая рутина традиционных партийных методов создавала видимость попыток эффективного управления гигантской системой. Принимались планы, постановления, программы, выделялись новые ассигнования, а продуктивность производства снижалась, сокращался валовой продукт, стагнация экономики была на грани перехода к тяжелому кризису.
Генеральный секретарь к девяти часам утра (если не оказывался в руках врачей) с удовольствием поднимался в лифте в свой кабинет, коротко выслушивал помощников о предстоящем расписании на день и подвигал к себе высокую стопку бумаг. Это было его любимое занятие – читать деловые, политические, разведывательные бумаги, послания, донесения, отчеты. В день он рассматривал теперь лишь по 50–60 документов.
…Вот проект ответа канцлеру Колю о его просьбе помиловать главного военного национального преступника Гесса.
Ответ в Бонн через совпосла. «Сообщите. Вопрос рассмотрен. Советская сторона по-прежнему не видит никаких оснований для освобождения Гесса»{969}.
Черненко с явным удовольствием ставит подпись на ответе Колю. Вообще, как он говорил недавно группе ветеранов, «надо не давать забывать на Западе, что мы победители…».
…А вот Громыко, Чебриков и Рекунков пишут, что Сахаров обратился за разрешением для выезда в Италию на лечение. Бдительные авторы записки напоминают: еще раньше было принято решение не разрешать, а Боннер, его жена, была там в 75, 77, 79-м годах. Грозят голодовкой? Ну и что? Кормить искусственно… Предупредить жену Сахарова, что если она не прекратит своих провокационных действий, то против нее будет возбуждено дело по статье 1901 УК РСФСР (порочение советского строя)…{970}
Черненко, конечно, «за». Что-что, а защищать страну от «отщепенцев» он будет неуклонно.
…А вот интересное донесение. В Москву, по разрешению властей, вернулась СИ. Аллилуева вместе со своей дочерью Ольгой (Линой Петерс) 13 лет… Желает восстановить гражданство, работать, заниматься переводами. Готова выступить в печати, перед журналистами… Говорит, «после всего, что мною сделано, вряд ли стоит быть назойливой»{971}.
Черненко повертел бумагу, подумал, решил – обсудим на политбюро, как быть с блудной дочерью Сталина дальше.
…Бумаги, бумаги. Росчерк его пера – и многое можно решить. Если не в судьбе мира, страны, то в судьбах отдельных людей – это точно. Открыв следующую папочку, Черненко задумался. В американском суде одного из штатов возбужден иск против СССР на сумму 650 млн долларов владельцами облигаций займов бывшего царского правительства…{972} Целых 650 миллионов! Конечно, для нас их суд – чепуха. Но как среагировать? Пусть юристы подумают о форме безусловного отказа.
…Опять Н.А. Щелоков. Ведь решили его, по предложению Андропова, разжаловать, исключить из партии, лишить звания Героя Социалистического Труда, орденов{973}. А он опять обращается с личным письмом. Да, конечно, он хорошо его знал, даже, пожалуй, был близок к Щелокову. Но зачем передали ему это письмо? Канцелярия недоглядела: такие неприятные вопросы решаются на более низком уровне, тем более что постановление ЦК уже есть…
А вот скучная записка Щербицкого В.В. и Ляшко А.П. о том, как поднять производство зерна на Украине…{974} Тут же предложения, как отметить 50-летие стахановского движения…{975} Записка отдела внешнеполитической информации с предложениями «по усилению разоблачения нарушений прав человека в капиталистических странах…»{976}. Еще одна записка: нужно создать научно-технический совет при мавзолее В.И. Ленина{977}. Генсек что-то помнит: ему однажды показывали в шестом секторе, когда был заведующим общим отделом, несколько папок о больших исследованиях, проводившихся раньше Институтом мозга с «серым веществом» вождя. Помнит по этим документам, что в 1925 году даже было предложение вывезти мозг Ленина в Германию для исследований. Слава Богу, что политбюро пресекло эту попытку. Тогда и была поставлена задача обосновать, материально обосновать гениальность Ленина…{978}
Поэтому создать «научно-технический совет» при мавзолее нужно. Вообще не следует жалеть ни сил, ни средств для пропаганды ленинизма, его вдохновляющего примера.
Возможно, что именно так думал генсек, ставя свои разрешающие, одобряющие, поддерживающие, запрещающие резолюции. Черненко, несмотря на старческие недуги, очень нравилось, когда к нему шли все нити управления, когда именно ему докладывалась самая главная информация, когда только он, подписав документ, решение, постановление, приводил в движение огромные материальные силы, тысячи людей, устремления многих организаций. Вершина власти!
Черненко ревниво следил, чтобы молодой, энергичный Горбачев не слишком «показывался». Старался больше загружать его рутинной работой, меньше посылать «на люди». Думаю, где-то в тайниках сознания у больного старца копилась зависть и неприязнь к Михаилу Сергеевичу, здоровому, крепкому, деятельному. Хотя и старался спрятать их поглубже. Но, как писал Жан-Жак Руссо: «Иногда удар не попадает в цель, но намеренье не может промахнуться»{979}. А оно, это «намеренье», было элементарным: подольше удержаться на вершине, не подпуская близко туда молодых и энергичных…
Черненко едва ли думал, что на этом властном холме он пробудет всего тринадцать месяцев… Суетился. Душевно. Беспокоился, когда несколько дней не мог поехать в Кремль или на Старую площадь. Тревожился не о «деле», туманно огромном и расплывчатом. Беспокоился о себе: а ну как соберутся и отрешат по болезни от власти… Он хотел, очень хотел быть Первым руководителем. Долго. Но не знал, что подлинными признаками величия всегда выступают неспешная мудрость и способность сохранять глубокое спокойствие в пульсирующей сумятице мира. У Черненко не было ни того, ни другого.
Он суетился. В душе. Ведь еще несколько лет назад только в канцелярском сне он мог представить, что на его партийной печати будут отлиты красными четкими буквами слова «Генеральный секретарь»…
Канун перестройки
У Киплинга есть мудрые строки, суть которых в том, что сила продолжающейся ночи уже сломлена, хотя никакой рассвет не грозит ей ранее часа, назначенного рассвету.
Если с Андроповым народ, и особенно интеллигенция, связывал какие-то надежды на благие перемены в обществе, то черненковское безвременье дышало безысходностью, духовной тоской и всеобщим равнодушием. Да, равнодушием к Черненко, КПСС, «марксизму-ленинизму», «мудрой политике ЦК». Однако наиболее проницательные люди чувствовали, «что сила продолжающейся ночи уже сломлена». Были слышны едва уловимые подземные толчки. Сила «продолжающейся ночи» сломлена самими большевиками, их политикой, догматическим однодумством, преклонением перед милитаристским молохом. Как в марте, когда еще крепок снежный наст на российских полях, но краснозобые снегири, садясь на стылые сучья берез, своими яркими манишками напоминают всем – весна близка.
Черненковское «генсекство» – год безвременья и смутных, неясных ожиданий чего-то нового, неопределенного, другого, которое притаилось где-то здесь, недалеко… Даже генерал армии А.А. Епишев, мой непосредственный начальник, ортодоксальный коммунист, но весьма умный человек, однажды летом 1984 года неожиданно сказал мне:
– Время какое-то липкое и застывшее. Не знаю что, но что-то должно произойти…
В его словах слышались тревога и смятение. Позже я узнал, что накануне он был на приеме у генерального секретаря.
Возможно, это было выражением устойчивого разочарования генералитета, связывавшего немалые надежды с Андроповым и откровенно обескураженного приходом Черненко. Так же вероятно, что генералы чувствовали ослабление хватки после андроповских намерений «навести порядок». Если о Брежневе, Андропове в узком кругу генералы могли раньше что-то говорить, то я никогда не слышал в личных разговорах даже упоминания имени нового лидера. Все в душе понимали, что самой заметной особенностью этого человека было отсутствие у него каких-либо особенностей. Канцелярский призрак.
Как ни скучно это занятие, я внимательно перечитал все, что принадлежало перу Черненко за последние тринадцать месяцев его жизни. Конечно, надо понимать так, что «перо-то» черненковское, но водили им другие руки. Более умные. И вот что бросилось в глаза.
Некоторые из основных идей, взятых на вооружение Горбачевым в начале «перестройки», просматриваются уже у Черненко. Но только «просматриваются». Молодое окружение генерального секретаря, и прежде всего его помощники доктор философских наук В.А. Печенев, В. Прибытков, некоторые другие работники аппарата, пытались внести хоть какую-то свежую струю в монотонность ортодоксальных речей и заявлений Черненко. Вот, в частности, три будущие «горбачевские» идеи, озвученные еще шестым лидером КПСС и СССР.
На апрельском пленуме ЦК (1984 г.), который сам Черненко считал «главным» в своей генсековской биографии, провозглашалось, что нужно «лучше использовать те резервы активизации масс, которые заложены в дальнейшем совершенствовании социалистической демократии, всей политической системы общества»{980}. Именно идея «совершенствования социалистической демократии» была ведущей у Горбачева, с помощью которой он смог «расшевелить» партию и общество. Черненко лишь формально провозгласил эту мысль, как обычный антуражный большевистский лозунг и никогда больше не возвращался к нему. Но появление таких установок в речи генсека свидетельствует, что «нечто» уже витало в духовной атмосфере, однако Черненко не был способен почувствовать какие-то глубинные подвижки в общественном умонастроении, уставшем от догматизма и марксистской ортодоксальности.
Мы помним, как Горбачев наивно верил, что стоит обновить кадры партии и «дело пойдет». Его выстраданный пленум «О перестройке и кадровой политике партии», как и следовало ожидать, мало что дал. Седьмой генсек тогда не понимал, что без изменения системы никакие кадровые перетряски демократического общества не создадут. Но ведь, придя на пост генсека, Черненко так же, на том же «ключевом» апрельском пленуме подхватил старый ленинский мотив о кадрах. Помните, Ленин полагал, что стоит в «руководящие кадры» выдвинуть больше рабочих и крестьян и государственная машина заработает. Черненко, произнося «программную» речь, заявил, что все «в решающей степени зависит от кадров. Кадры – действительно золотой фонд партии и государства… В работе с кадрами, как нигде, важна четкая, продуманная система. Здесь недопустимы ни частая сменяемость, ни какое бы то ни было окостенение кадрового состава»{981}. Свой кадровый тезис Черненко подтвердил очередной запиской партийному синклиту – «О некоторых вопросах современной кадровой политики»{982}. В документе есть лишь одна мысль, которая могла принадлежать самому генсеку: он рекомендовал практиковать передвижение кадров не только по вертикали, но и по горизонтали. Это «освежает, я по себе знаю…» – утверждал генсек.
Вновь дежурный лозунг, который, однако, помог через два года Горбачеву повести хотя бы словесное наступление на периферийную номенклатуру. Для Черненко борьба за «золотой фонд» была привычным заклинанием, позой, традиционным антуражем. Но в близком окружении, как это часто бывает, глубже понимали ситуацию, чем сам лидер. Черненко был способен лишь действовать в рамках привычных стереотипов, традиционных «ленинских норм» и неписаных правил функционирования партийного аппарата.
Назовем еще идею, которая на первых порах у Горбачева была ключевой, но… не новой. В своей «тронной речи» 13 февраля 1984 года Черненко, по обыкновению торопливо проглатывая слова, заявил, что начата напряженная работа, направленная на то, чтобы «придать мощное ускорение развитию народного хозяйства»{983}.
К этой идее Черненко, по настоянию своих помощников, вернулся еще только раз в июле 1984 года, когда он направил своим коллегам очередную записку о необходимости ускорения научно-технического прогресса{984}. Едва ли он придавал ей большее значение, чем просто необходимому лозунгу.
Правда, и в этом случае генсек больше не обращался к идее «мощного ускорения», которая, надо признать, на первых порах перестройки, в «горбачевское» время, захватила воображение многих людей. Склад ума советских граждан, воспитанных большевиками в течение десятилетий, был весьма восприимчив к призывам достижения чего-то гигантского, неповторимого, необычного, пионерского, «самого-самого». Советские люди, что ни говори, были люди веры. Но веры большевистской, ленинской.
Как видим, канун перестройки, совпавший с «правлением» Черненко, это не только временное понятие. Самые первые токи, движения, ощущения, предчувствия грядущих перемен появились именно в 1984 году. Но благодаря не Черненко, а той атмосфере, где уже рождались некоторые идеи перестройки.
В декабре 1984 года в Москве проходила научно-практическая конференция «Совершенствование развитого социализма и идеологическая работа партии». В докладе М.С. Горбачева и в приветствии К.У. Черненко педалировалась мысль о «совершенствовании» созданного. Михаил Сергеевич, следуя неписаному железному правилу, цитировал генсека: «Принципиальной основой стратегической линии партии… служат выдвинутые К.У. Черненко теоретические установки (какие? – Д.В.) и положения относительно достигнутого уровня социальной зрелости советского общества»{985}. Тут же Горбачев говорил, что «перед лицом глубоких перемен» партия всегда «обращается к народу». Термин «совершенствование» социализма, предполагающий «глубокие перемены», со временем будет заменен седьмым лидером на знаменитый термин «перестройка».
Разговоры (именно разговоры) о «совершенствовании», возможно, появились и потому, что убогое, бесцветное, бесперспективное, мертвящее партийное «правление» при Черненко стало особо рельефно зримым, очевидным. Фигура самого Черненко, старого человека с отечными маленькими глазами, с невнятной торопливой речью, вызывала жалость и недоумение у людей. У многих, возможно, и у самого Горбачева возникала мысль: доколе так будет? «Совершенствование» социализма действительно необходимо. Но как, когда?
Стагнация системы, грозящая перерасти в деградацию, побуждала наиболее проницательных людей к действию, выглядевшему нередко как протест, неприятие существующих реальностей в СССР. Увеличился поток (кому удавалось) уезжающих из страны, все чаще артисты, спортсмены, дипломаты, туристы просили политического убежища за рубежом. Возросло количество антисоветских листовок, антипартийных надписей, «подрывной» литературы, изымаемой на таможнях. Председатель Комитета государственной безопасности В.М. Чебриков докладывал, что выявлены еще «1325 авторов, которыми распространено 7537 анонимных документов антисоветского, националистического и политически вредного содержания, а также учинено 628 надписей». Чебриков пишет, что из установленных КГБ 1223 авторов 89 коммунисты.
Председатель КГБ докладывает, что «на Украине, в республиках Прибалтики, Закавказья обезврежена деятельность 17 нелегальных националистических группировок. Пресечены 75 попыток националистических элементов совершить экстремистские действия, враждебная деятельность 11 лиц, спровоцировавших групповые антиобщественные акции в Тбилиси, и ряда инспираторов эмиграционных настроений среди лиц немецкой национальности. Привлечено к уголовной ответственности 13 инспираторов враждебных проявлений в Литве, Латвии и Эстонии…»{986}.
Еще задолго до кровавых событий в Алма-Ате, Сумгаите, Тбилиси, Баку, Вильнюсе в Москву стали поступать тревожные сигналы национального брожения в ряде республик Союза. Но Черненко был просто не готов к такому повороту событий. Как был не готов и ко многому другому.
Все больше людей чувствовало, что страна подошла к внешне невидимому рубежу, за которым возможны желанные перемены. Уже очень немногих могли ввести в заблуждение публикуемые (и непубликуемые) списки награжденных за «успехи» в социалистическом соревновании и социалистическом строительстве. Награждались по решению ЦК: издательство «Правда», Сочинский порт, г. Таллин, г. Архангельск, Мелеузовский химический завод, Союз писателей СССР… можно перечислять до бесконечности. Чем хуже шли дела в стране, тем щедрее на награды, чины, звания становилось партийное руководство, в том числе самим себе. Маразматические властители утрачивали элементарный контроль над своими тщеславными слабостями.
Как писал замечательный русский писатель Константин Паустовский в одной из своих ранних работ, «во времена расцвета страна рождает певцов и героев. Во времена упадка – пыль и много начальства». Сказано словно о «правлении» Черненко.
В середине сентября 1984 года после двухмесячного отпуска появился в Кремле Черненко, совсем не посвежевший от ласкового южного солнца и соленого бриза Черноморья. Свое появление он ознаменовал (конечно, по инициативе «соратников») очередным награждением себя высшим отличием страны. Политбюро решило 23 сентября объявить стране в главной информационной телепрограмме «Время», а 24-го, в день рождения генсека, – и в печати, что «за выдающиеся заслуги в партийной и государственной деятельности по разработке и осуществлению ленинской внутренней и внешней политики, развитию экономики и культуры, укреплению обороноспособности СССР, большой личный вклад…» и т. д. наградить Черненко Константина Устиновича орденом Ленина и Золотой Звездой «Серп и Молот»{987}.
Захотелось больному лидеру получить ко дню рождения (последнему при жизни), своему семидесятитрехлетию, третье звание «Героя» – тут же получил…
Ни у кого в стране ничего, кроме недоумения и горечи, этот акт очередного «осчастливливания» вождя, «пира во время чумы», естественно, не вызвал. На почве вязкой общественной апатии, равнодушия все чаще проклевывались ростки глухого недовольства, пассивного протеста, интеллектуального смятения.
Глубокая аморальность советских лидеров выражалась в показной скромности и фактической неразборчивости в отношении собственного вознаграждения. Как писал мудрый Гегель: совесть – это «процесс внутреннего определения добра»{988}. Ни Черненко, ни его соратники не были способны к этому «определению». В феврале 1982 года политбюро одобрило присуждение Ленинских и Государственных премий за «Историю внешней политики СССР, 1917–1980 гг.» в двух томах, как и за многотомник по международным конференциям периода Второй мировой войны. В числе лауреатов, удостоенных Ленинской премии, – Константин Устинович Черненко, ничего не смысливший ни в историографии вопроса, не сделавший абсолютно никакого научного вклада в создание трудов. Но иметь Ленинское лауреатство считалось очень престижным…
Несмотря на «большой личный вклад» шестого лидера СССР во внутреннюю и внешнюю политику страны, кризисные явления в экономике, народном хозяйстве стали еще более глубокими. Вот только одна сфера, которая интегрально характеризует состояние экономики государства. В 1984 году Советским Союзом закуплено на Западе 45,5 миллиона тонн зерна и зерно-продуктов, 484 тысячи тонн мяса и мясопродуктов, свыше одного миллиона тонн масла животного и растительного, других продовольственных товаров на свободно конвертируемую валюту. Страна для этого отправила за рубеж более 300 тонн золота, огромные валютные суммы, вырученные за продажу газа, нефти, леса, другого сырья. Государство, потенциально чрезвычайно богатое, проедало природные ресурсы, будучи совершенно не в состоянии прокормить свой народ. Все усиливалась тенденция перехода предприятий на импортное оборудование, которое, однако, использовалось из рук вон плохо. Собственное станкостроение все более отставало. В 1984 году из 272 предприятий и объектов, сооружаемых на импортном оборудовании, большинство не выполнило плановых заданий. На 1 января 1985 года остались не введенными в эксплуатацию 506 комплектов импортного оборудования. Однако поток заявок на закупку зарубежной технологии продолжал расти{989}.
Бесхозяйственность, игнорирование экономической целесообразности, затыкание бесчисленных «дыр» за счет проедания национальных ресурсов все отчетливее обозначали контуры приближающегося тотального кризиса общества. Хотя официальная статистика, манипулируя показателями, утверждала, что общий объем промышленного производства увеличился на 4,2 процента при годовом плане 3,8 процента. Производительность труда, по официозу, возросла в промышленности на 3,9 процента. Естественно, считалось, что возросли и реальные доходы на душу населения на 3,3 процента.
Благополучным показателям уже мало кто верил: сплошные «дефициты», пустые полки магазинов, скрытая спекуляция, приписки, поездки в столицу «за колбасой» превратились в явление советской жизни.
Черненко к концу 1984 года стал приезжать в Кремль или на Старую площадь не каждый день. Но если и приезжал, то был в своем кабинете максимум 2–3 часа. Он задыхался. Легочная и сердечная недостаточность усугублялись хроническим гепатитом печени. Человек умирал на глазах своих соратников. Однако в дни заседаний политбюро Черненко собирал тающие силы и приезжал на заседание: ему очень не хотелось даже временно уступать пост, столь нелепо и неожиданно ему доставшийся.
У Черненко еще хватило сил прибыть на большой прием 7 ноября 1984 года, посвященный очередной годовщине Октябрьской революции и проходивший в банкетном зале Кремлевского Дворца съездов. Блестящая толпа «высшего света» – дипломаты, министры, деятели искусства, передовики производства, генералитет слушали совершенно невнятную речь генсека. Его глаза, по-видимому, перескакивали через строчки текста, потому что в притихшем огромном зале была слышна форменная абракадабра. Стоявшая рядом со мной жена, увидев, как я изменился в лице, испуганно прошептала:
– Тебе плохо?
– Мне стыдно. За всех нас, за страну…
Появления на политбюро, которые Черненко, похоже, ставил своей целью, давались ему все труднее и труднее. Так, 3 января 1985 года он с трудом смог собраться и приехать в Кремль на заседание. Были довольно быстро рассмотрены 14 вопросов повестки дня. Все видели ужасное состояние генсека и старались ускорить принятие решений без обсуждения. Набор вопросов был обычным: об очередной сессии Верховного Совета СССР, директивах бесед Громыко с Шульцем в Женеве, об итогах визита Горбачева в Англию (одобрили), согласились со снижением розничных цен на автомобили «Запорожец» и «Нива» (впервые в советской истории наметилось затоваривание этими машинами) и, наконец, рассмотрели записку общего отдела «Об итогах работы политбюро в 1984 году»{990}.
Еще месяц назад Черненко поручил своему бывшему заместителю К.М. Боголюбову «подытожить» год его «генсекства». Старый канцелярист потрудился на славу. На 28 страницах была написана хвалебная ода правлению старца. В документе 27 раз упоминается генеральный секретарь, фактически на каждой странице «указания», «выступления», «выводы», «записки», «беседы», «речи» товарища Черненко… Панегирик-некролог умирающему лидеру получился впечатляющий. Как того и желал больной. Обсуждение итогов работы политбюро за 1984 год сегодня выглядит символичным: на заседании, где присутствовал шестой лидер КПСС и СССР, подвели итоги его правления… Как полагалось, итоги в основном канцелярские, бумажные. В душе генсек до конца жизни остался заведующим общим (как он подчеркивал, «особым») отделом. Судите сами.
Итоги работы выражаются такими «впечатляющими» цифрами: в 1984 году состоялось 48 заседаний политбюро и 42 – секретариата ЦК. Принято 3760 постановлений политбюро, из них – 529 на заседаниях и 3231 – голосованием заочно. Секретариат ЦК принял 5452 постановления, в том числе на заседаниях – 980, голосованием заочно – 4472. Работали Комиссии по проекту Программы партии, топливно-энергетическому комплексу, Продовольственной программе, реформе общеобразовательной школы, по Польше, Китаю, Афганистану, внешнеполитической пропаганде, товарам народного потребления и другие. В «Итогах» дается высокая оценка «миролюбивой советской внешней политике» и результатам бесед товарища Черненко с руководителями братских социалистических государств, развивающихся и капиталистических стран. Политбюро продолжало укрепление руководящего состава партийных органов и утвердило 28 новых первых секретарей обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, назначило 12 новых союзных министров…
В ЦК поступило за год 255 тысяч экземпляров всякого рода служебной корреспонденции. Количество писем, полученных в Центральном Комитете, достигло более 600 тысяч. Только генеральному секретарю и другим членам высшего руководства доложено более 9 тысяч писем…{991}
Огромный отчет с массой цифровых выкладок, перемежаемых славословиями в адрес генерального секретаря… Однако в записке практически отсутствует глубокий анализ роли политбюро в преодолении кризисных явлений в обществе, слабой общественной активности населения, продолжающейся бюрократизации государственных структур, последствий подмены партийными комитетами советских органов власти и других вопросов.
Записка общего отдела, подготовленная по указанию Черненко, еще раз подтвердила, что шестой лидер оказался полностью неспособным на внесение в жизнь хотя бы некоторых реальных реформаторских идей. С другой стороны, историческая пауза безвременья лишь усилила ожидание необходимости кардинальных перемен в обществе. В той ленинской системе, где людям уровня Черненко становится возможным возглавлять партию и государство, эти перемены могли быть начаты только сверху. Оставалось ждать, придет ли на смену профессиональному партийному чиновнику человек, который услышит призыв своей судьбы в инициировании выстраданных перемен. Когда начнется долгожданная Реформация?
Страна чувствовала безвременье. Общественное умонастроение было таково, что все ждали крупных перемен. Но в такой стране, как СССР, они могли начаться только со сменой первого лица. Все смутно понимали, что общество подошло к тому незримому рубежу, когда должен начаться перелом, изменения, крупные перемены. Это как перед наступлением весны в средней полосе России. Март. Может заметелить, пойти обильный снег. Но все знают, что это ненадолго: на часы, максимум на сутки-двое до нового веселого натиска весны…
Весьма колоритно передал атмосферу перед уходом Черненко наблюдательный работник ЦК А.С. Черняев, ставший вскоре помощником М.С. Горбачева. – «…О Черненко. Из дневника. Москва полна анекдотами и смехом, а западная печать жуткими карикатурами и статейками по поводу его болезни. И все обсуждают, кто потом: Горбачев, Гришин, Громыко, Романов… Ходит даже «вариант» (от русских всего можно ожидать), что Черненко уже мертв. Поэтому и остановили матч Карпов-Каспаров в Колонном зале Дома союзов, чтобы освободить место «для прощания с телом». Обильно цитируют Громыко, Зимянина, других с восхвалением выдающихся заслуг, вклада и качеств Генерального секретаря, которые, отмечает «Express», будут забыты раньше, чем выгорят свечи у гроба. Видимо, поэтому дважды показали Черненко по ТВ: при голосовании якобы на избирательном участке и при вручении ему удостоверения депутата Верховного Совета РСФСР. В последнем случае он даже пытался что-то говорить. Зрелище убийственное и постыдное»{992}.
Проницательные люди давно поняли, что они скоро могут стать свидетелями обрыва консервативной традиции, возродившейся с приходом Брежнева на Олимп власти. Один из признаков этого акта заключался в том, что власть, ее официальная идеология уже почти не говорили о «достижениях» сегодняшнего дня, а просто прославляли режим и настойчиво переносили ожидаемые блага и свершения в неопределенное, туманное будущее.
В начале 1985 года в Софии должно было состояться заседание Политического консультативного комитета Организации Варшавского Договора. На заседании политбюро, состоявшемся 9 января 1985 года, Черненко предоставил Чазову слово. Тот без обиняков заявил: «Константин Устинович не сможет возглавить делегацию СССР. Выезд генерального секретаря куда-либо нежелателен и, более того, просто невозможен…»
Решили: сообщить в Софию, что «Константин Устинович в настоящее время нездоров» и выехать на ПКК не может{993}.
Затихли и соцстраны, выжидая, чем закончится очередная агония очередного советского вождя.
Двадцатилетняя зима консерватизма и «стабильности», похоже, приближалась к концу. Все чувствовали близкий приход оттепели, провозвестника долгожданной весны. В такие моменты люди особенно рельефно видят губительный, зияющий разрыв между провозглашаемыми режимом постулатами и реальной действительностью. А это означает все большее осознание неизбежности грядущих перемен. Но какими они будут – ответить никто не мог.
Черненко, посетивший в последний раз свой «генсековский» кабинет 7 февраля 1985 года, вскоре прочно и до конца своих дней перебазировался в лечебный корпус для самых высоких сановников страны.
Мобилизовав всю свою волю, Черненко приехал в Кремль. В последний раз. Словно чувствовал, что, как только он не сможет этого делать, и власть, и жизнь выскользнут из его ослабевших рук.
Оглядев длинный стол, где уже сидели его соратники, генеральный секретарь, собравшись с силами, зачитал свою последнюю крохотную речь.
– Этот отрезок времени прошел у нас по-боевому… Я на некоторое время как-то вышел из боевого строя, но старался внимательно читать все документы и по наиболее важным вопросам принимать решения. Скажу прямо, что прошедший период времени выявил необходимость еще раз посмотреть наши боевые ряды, выявить, на что способен каждый товарищ. Думаю, что нам следует продолжать в таком же духе нашу работу, не выдумывая каких-то новых форм…
Закашлявшись, Черненко не стал читать продолжение, а, собравшись с силами, поздравил Г.В. Романова с днем рождения… Приступили после этого к обсуждению двух записок генсека: о координации работы с братскими странами и о кадровой работе. Проекты постановлений уже были готовы. Черненко оставалось набраться сил выслушать хвалебные слова о «своевременности и глубокой аналитичности записок»{994}.
Закончив заседание и едва поднявшись, Черненко с трудом, держась за спинку кресла, чуть слышно произнес:
– Желаю всем товарищам больших успехов…
Шестой «вождь» фактически прощался со своими соратниками. Было 7 февраля 1985 года.
Многое в жизни не столь ужасно, сколь неотвратимо.
Судьбе было угодно обрушить на разваливающегося человека все мыслимые болезни: к легочной и сердечной недостаточности прибавилась пневмония, когда он лечился в Кисловодске; цирроз печени, усилились дистрофические изменения в других органах и тканях. Целый сонм врачей, возглавляемых академиком Чазовым, пытался продлить агонию шестого лидера СССР.
Один из кремлевских старцев, А.А. Громыко, вскоре напишет: «За три дня до кончины, почувствовав себя плохо, он (Черненко) позвонил мне:
– Андрей Андреевич, чувствую себя плохо… Вот и думаю, не следует ли мне самому подать в отставку? Советуюсь с тобой…
Замолчал, ожидая ответа. Мой ответ был кратким, но определенным:
– Не будет ли это форсированием событий, не отвечающим объективному положению? Ведь, сколько я знаю, врачи не настроены так пессимистично.
– Значит, не спешить?
– Да, спешить не надо, – ответил я.
Мне показалось, что он определенно доволен моей реакций.
– Что же, из этого и буду исходить…
На этой фразе мы и закончили телефонный разговор»{995}.
Но Черненко торопила смерть.
Генсек уже почти ничего не соображал, а от его имени нет-нет да и поступали в политбюро «бумаги»{996}.
Его факсимиле и печать по-прежнему скрепляют протоколы политбюро, которые он уже никогда не прочитает. Генсек как бы присутствует в Кремле, хотя его душа вот-вот отлетит от бренного тела. Энергичный Горбачев уверенно хозяйничает за председательским пультом: решают строить новые метрополитены в Челябинске, Омске, Красноярске; принимают постановление об увеличении выпуска обуви; намечают меры, направленные на сохранение палестинского движения сопротивления от раскола («важный фактор против израильской агрессии»); решают, как «распорядиться» принимаемым отработанным ядерным топливом (в частности, из Австрии и ряда других стран)…{997}
За три-четыре дня до кончины Черненко его посетили М.С. Горбачев и Е.К. Лигачев. Рассказывая затем 7 марта своим коллегам об этом посещении, Горбачев сообщил: проговорили около часа. Черненко якобы сказал, что надо сохранить достигнутое в промышленности, уберечь поголовье скота. Черненко согласился с предлагаемой датой очередного съезда – 3 декабря 1985 года. Будучи буквально на смертном одре, утвердил замену Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР Яснова (отправить его на пенсию), решили вопросы в отношении Бодюла, Непорожнего…
Горбачев в заключение буднично заметил: «Надоело ему в больнице… Передавал привет».
Незаменимость вождя у большевиков приняла гротескные формы. Брежнев, Андропов, Черненко, уже прощаясь с жизнью и будучи не в состоянии делать что-то рациональное, должны были решать кадровые перестановки, определять даты форумов, уточнять повестки дня каких-то совещаний.
Даже великое таинство, смерть, наследники Ленина не хотели принимать во внимание. Земная суета до последних минут, до последнего вздоха… А вокруг умирающего генсека все еще суетились, пытаясь представить «дееспособность» власти. Вся страна запомнила, как еще один старец, Гришин, не отказавшийся, скорее всего, от самых честолюбивых надежд, вытащил полумертвого, едва стоявшего на ногах Черненко из койки к избирательной урне, принесенной к нему в больничную палату. Призрак дрожащей рукой едва-едва смог поднять и опустить бюллетень…
Что мог думать Черненко в последние минуты бытия, пока его не покинуло сознание и смерть не похитила и эту жизнь?
В истории было разное.
Когда в 1793 году голову Людовика XVI, короля Франции, положили на плаху и она через минуту скатилась в корзину гильотины, Луи Капет, подняв окровавленную голову, вдруг спросил палача:
– Нет ли вестей о Лаперузе? (Уже пять лет как экспедиция Лаперуза исчезла бесследно…)
Наверняка Константин Устинович в свои последние минуты думал не о Продовольственной или Энергетической программе… Но это вечная тайна истории.
Когда генсек находился уже почти в коме, последним документом, скрепленным помощниками его факсимиле, был ответ в Токио на письмо Миямото вечером 9 марта 1985 года{998}. Фактически это был ответ с «того света». Ведь получил Миямото письмо несколько дней спустя.
Игра исторического случая или особый мистический знак: последнее письмо уже потерявшего сознание Андропова с его факсимиле (сам уже подписать был не в состоянии) ушло 8 февраля 1984 года в Токио руководителю компартии Миямото… У Черненко последнее в этой земной жизни письмо было тоже адресовано Миямото… Переступая невидимую черту, отделяющую земное бытие от небытия, пятый и шестой «вожди» последние импульсы угасающей жизни направили на Восток, одному и тому же человеку…
В полдень 10 марта 1985 года шестой лидер КПСС и СССР потерял сознание, а в 19 часов 20 минуту него остановилось сердце. Смерть, которую все давно предвидели, никого, кроме близких, не взволновала и не огорчила. Старцы из политбюро уходили один за другим. Анна Дмитриевна, жена генсека, и трое его детей скорбели о муже и отце. Они не могли не понимать, что неожиданная карьера резко сократила земную жизнь человека, призвание которого было совсем в другом.
Умер в январе 1982 года «серый кардинал» ЦК Суслов, в декабре 1984 года – Устинов. Черненко, ставший высшим руководителем страны в наиболее преклонном возрасте за всю историю СССР, не оставил после себя ничего памятного, кроме образа нелепого, случайного, исчерпавшего себя человека. Но нет, он не был случайным: такова была «воля» деградирующей Системы. Смерть отобрала у шестого «вождя» жизнь, которая уже едва ли могла пригодиться власти, той, что всю жизнь укреплял Черненко. Возможно, это было наиболее достойным завершением необычной карьеры Большого Чиновника? Может быть, прав Н.А. Бердяев, сказавший однажды: «Смерть есть знак, указующий на существование высшего смысла жизни»{999}.
Люди устали от высоких похорон. За три года страна «простилась» с тремя генеральными секретарями. С Черненко действовали «сноровисто» и быстро. События развивались даже стремительно. Менее чем через сутки после смерти Черненко страна уже имела следующего, седьмого «вождя» КПСС (а вскоре, естественно, он стал и первым лицом государства).
Ничего не оставил после себя Черненко: ни сенсационных рабочих записей, ни каких-то личных заметок или воспоминаний, ни завещания. Когда вызвали мастера, чтобы вскрыть личный цифровой сейф, то после небольшой возни с кодами была распахнута стальная дверца. Последовала немая сцена. Все были поражены: кроме тонюсенькой папочки с документами весь сейф был забит пачками с деньгами…{1000} В ящиках письменного стола генсека тоже были деньги, деньги. Откуда они и зачем вождю такие огромные суммы? О происхождении их можно только догадываться и предполагать. Да и не хотелось бы развивать эту тему, зная, что Черненко, будучи генсеком и ранее заведующим общим отделом, мог контролировать бюджет ЦК и его расходы.
На другой день утром политбюро уже заседало; не приехал пока лишь из Киева Щербицкий. Горбачев дал в начале заседания слово академику Чазову. Это невольно выглядело так: смотрите, мол, друзья, хватит, козыряя «преемственностью», утверждать геронтократию. Страна, вместо того чтобы скорбеть, смеется… После медицинского сообщения Горбачев добавил лишь несколько фраз: «Болезнь у него действительно была тяжелая. Мы сами это видели. Врачи, конечно, старались помочь больному, но болезнь была настолько тяжелой, что терапевтические меры, предпринимавшиеся врачами, не привели к положительному результату. Очень тяжело сознавать, что среди нас нет Константина Устиновича…»
Тут же Горбачев перешел к главному вопросу: «О Генеральном секретаре ЦК КПСС…»{1001} Ни сам Горбачев, ни его сотоварищи не хотели откладывать дела «оформления» передачи власти новому лицу. Все уже знали – кому.
Предложив Горбачеву возглавить Комиссию по похоронам, члены политбюро тем самым, по традиции, предрешили: очередным лидером партии и страны будет самый молодой член партийной коллегии.
Горбачев, как само собой разумеющееся: «Похороним Черненко на Красной площади». Там, возле мраморного могильника Ленина, уже лежат три генеральных секретаря. Черненко оказался четвертым и, вероятно, последним «вождем». Хрущеву не нашлось места. Историческая площадь столицы великого народа была превращена большевиками в кладбище…
В книге А.С. Грачева «Кремлевская хроника» хорошо сказано: «…не только империи, но и социальные системы, подобно динозаврам, вымирают, если не успевают адаптироваться к переменам, происходящим на земном шаре»{1002}. Похороны Черненко-симптом скорых похорон и Системы, которой он так преданно, по-чиновничьи, служил. По предложению В.М. Чебрикова, председателя Комитета государственной безопасности, могилу Черненко решили разместить рядом с «красным конником», СМ. Буденным.
Соратники спешили перевернуть страницу, связанную с Черненко. У всех в душе, по себе помню, были смутные ожидания и даже какой-то страх. Да, страх: неужели какой-нибудь Гришин вновь поведет страну в никуда? Все устали от безвременья. Ведь история – это не просто годы, связанные цепью событий. История – это Библия Вечности, которую пишут сами люди. Они уже оставили на скрижалях советской истории имена шести руководителей, шести «вождей», которые столько обещали…
Кто будет седьмым? Мы, читая эту книгу, это уже давно знаем. Тогда же для нас эта недолгая неведомость была мучительной. Что было за кулисами событий? Люди тревожились: будут ли наконец перемены к лучшему? Будут ли?
Естественные, но наивные вечные ожидания.
Дело в том, что прошлое не менее совершенно (для своего времени), чем будет XXI век для своего столетия…
Будущее, только мы этого не знаем, всегда дает предписания нашему настоящему.