10 вождей. От Ленина до Путина — страница 9 из 14

Ничто в истории не осуществляется по прямой линии, мирным нарастанием, без раздвоения и жертв, без зла, сопровождающего добро, без тени света.

Н. Бердяев

Все беды России в том, что она никак не может вступить в прочный альянс со Свободой. Горбачев, седьмой «вождь», попытался это сделать.

О Горбачеве писать трудно. По нескольким причинам.

Прежде всего – он наш современник; его воля и мысль вплетены в повседневье, он часть нас самих, сегодняшних. Писать о нем – это писать о его современниках, о самих себе. Горбачев среди нас и часто своими сегодняшними выступлениями и заявлениями входит в противоречие с тем, что делал в свой «звездный час». Ведь он считает, что «его время» еще не прошло.

Во-вторых, о нем так много написано! Только Ленин из всех советских лидеров (и то лишь в СССР) не уступает Горбачеву по количеству написанного о нем. Даже Сталин, крупнейший тиран XX века, удостоился меньшего издательского интереса. Что касается зарубежных публикаций, здесь седьмой советский «вождь» – абсолютный чемпион. Работая в библиотеке американского конгресса, я обнаружил более двухсот пятидесяти (!) достаточно крупных работ (книг) о Горбачеве. Правда, большинство публикаций поверхностны, с «грибной», короткой жизнью.

В-третьих, Горбачев, как и Ленин, «рубежный» лидер. Ленин получил то, к чему стремился: власть. Горбачев получил то, чего совершенно не хотел: крах социалистической системы. Но и первый лидер, и седьмой «вождь» своими судьбами рельефно очерчивают начало и конец тоталитарной системы.

Особняком стоят книги, написанные о Горбачеве его ближайшими помощниками. Большинство принадлежат перу тех, кто остался верен бывшему генсеку до конца. Среди них я бы отметил прежде всего книгу Г.К. Шахназарова «Цена свободы», весьма глубокую, спокойную, аналитическую работу. Любопытны и интересны книги А.С. Черняева, А.С. Грачева, A.M. Александрова-Агентова, В.А. Медведева. Любопытна книга ВТ. Медведева, генерала-охранника первого и последнего президента СССР, посвященная в основном закулисной жизни хозяев Кремля. Особняком стоит в этой обойме книга помощника Горбачева В. Болдина, вышедшая в Америке, а недавно и в России. Она является резким диссонансом всему, что написано о Горбачеве «верными» помощниками. Похоже, рукой автора водила глубокая, до неприличия, неприязнь к генсеку. Из-под пера Болдина вышел портрет Горбачева как человека самовлюбленного, эгоцентричного, подозрительного ко всем, падкого на лесть заграницы.

Помощник генсека В.И. Болдин, попросту изменивший Горбачеву в августе 1991 года, изливший на «хозяина» много темных чернил в своей книге, почему-то особо ополчился на его жену. С большим критицизмом относясь к «кухонным» наветам, похожим на сплетни, замечу, однако, одно место из книги Болдина, которое звучит как серьезное обвинение Горбачеву.

«…Раиса Максимовна, – пишет автор книги «Крушение пьедестала», – на протяжении многих лет правила не только домашним хозяйством, но и всем балом перестройки. Она участвовала в формировании политики, где это, разумеется, было возможно, и в расстановке кадров. Но главное, она формировала характер генсека-президента, помогала ему искать путь в бурном море политических течений в надежде привести государственный корабль к намеченным целям. И это можно оценивать по-разному, и как желание разделить ответственность, и как вмешательство в компетенцию президента, может, с его согласия, но ограничивающее его свободу действий и власти»{1003}.

Конечно, как помощник генсека, Болдин действительно много знал о положении в правящей верхушке, но не сыграл ли и с ним злую шутку советский менталитет, когда мы о женах вождей, по сути, никогда ничего не знали. А здесь активная общественная, политическая деятельность жены лидера так бросалась в глаза каждому… Впрочем, очень многие люди в деятельности Раисы Максимовны на всесоюзном и международном поприще расценили с помощью телевидения как явный «перебор» и выраженные элементы тщеславия. Ведь и Хрущева Нина Петровна занималась богоугодными делами, и Ельцина Наина Иосифовна тоже ими занята, но это никому резко не бросалось и не бросается в глаза.

Некоторые штрихи к силуэту Горбачева не политика, а человека добавляют размышления его жены Раисы Максимовны в книге «Я надеюсь». Ближайшее окружение последнего генсека, таким образом, «описало» Горбачева «со всех сторон».

Конечно, не имеют ни исторической, ни научной ценности такие грязные книжонки о Горбачеве, как опус Б. Олейника «Князь тьмы» или Л. Великодного «Энциклопедия горбачевизма». Каждому свое.

Горбачев после Ленина самый заметный деятель в истории России XX века, с чьим именем связываются столь кардинальные и необратимые перемены. Его главная историческая заслуга заключается в том, что он почувствовал глубинную необходимость перемен и решился, став первым лицом в партии и государстве, инициировать их.

Нет, у Горбачева не было никакого «плана», что бы сегодня ни писали его биографы, никакой «стратегии», кроме официальной ленинской «линии» ЦК, решений съезда, программных установок КПСС. И это естественно. Никто не мог на его месте открыто приступить к демонтажу коммунистической системы. И он не хотел и не собирался этого делать. Но кто-то должен был его начать! И это невольно сделал Горбачев – лидер переходного периода, исповедовавший начатые перемены как процесс «совершенствования», «улучшения», «ускорения», наконец, «перестройки» коммунистической системы.

Горбачев никогда, даже после августа 1991 года, не ставил вопроса о ликвидации советской социалистической системы: он хотел лишь ее «улучшения». Но как можно «улучшить» тоталитарное общество? Как можно «улучшить» монополию одной политической силы? Как можно вдохнуть новую жизнь в директивную экономику, полностью исчерпавшую себя? На эти вопросы нет удовлетворительного ответа. Не было их и у седьмого «вождя».

Седьмой «вождь» хотел «все» перестроить, не затрагивая при этом социалистического фундамента с господством государственной собственности, с «авангардной» ролью КПСС в обществе, ведущей ролью рабочего класса, сохранением коммунистических идеалов как цели движения. Нетрудно увидеть, что задача эта в принципе невыполнима. Все «перестроить» и сохранить основы, заложенные Лениным, невозможно. Коммунистическая система нереформируема. Она или есть, или ее нет. Этого не мог или не хотел понять (ведь он генсек КПСС!) Горбачев.

Спустя десятилетие после начала «перестройки», когда и сам термин уже почти предан забвению, а коммунисты – проклятию, все рельефнее предстает крупная историческая роль Горбачева в судьбах России, да и всего мира.

Конечно, для оценки огромной роли Горбачева в российской истории (и не только в ней) не имеет весомого значения то, что он говорит сегодня. И то, что эти заявления часто совсем не согласуются с прошлыми, времен его «правления». Хотя, конечно, это печально; в историческом Горбачеве сегодня слышны мотивы обиды, политического раздражения и вновь-жажда власти. Он не может понять, что нельзя «в одну и ту же реку войти дважды». Горбачев останется в истории зачинателем одной из самых великих в XX веке Реформаций, но его время ушло…

Прежде всего, Горбачев стал пионером либеральных перемен, начатых, правда, без кардинальных замыслов и ясных целей, в рамках желания полного сохранения марксистско-ленинских основ в обществе и государстве. Горбачев начал процесс назревших демократических перемен, которые, однако, все больше и больше выходили из-под его контроля. Его имя навсегда стало символом самых драматических реформ в XX веке.

Далее. Конечным внутренним результатом «перестройки», помимо воли и желания инициатора, стало тотальное крушение коммунистической системы. Но при этом не Горбачев ее разрушил. Нет. Он своими действиями не мешал ее саморазрушению, самораспаду. События, начало которым положил последний генеральный секретарь, стали развиваться по своим внутренним объективным законам, полностью игнорируя директивное мышление их инициаторов на Старой площади.

Наконец, внешним результатом реформистских деяний Горбачева стало существенное изменение характера международных отношений. Отодвинулась далеко вглубь угроза глобального ядерного конфликта и самоуничтожения человечества. Стали реальными многие планетарные категории, позволившие людям осознать, что есть некие общие великие ценности, достигнуть и сохранить которые можно только сообща. Пожалуй, никто не сделал в XX веке так много, как Горбачев, для устранения глобальной военной угрозы для человеческой цивилизации.

Разумеется, полную оценку исторической роли Горбачева человечество сможет сделать только где-то за порогом XXI века, когда годы «перестройки» отодвинутся от сегодняшней суеты в глубину истории. Однако уже сейчас можно сказать, что «правление» Горбачева не только стало источником эпохальных перемен позитивного характера, но и явилось катализатором резкого обострения многих противоречий и конфликтов, наложивших мрачную печать на их конкретные проявления. Об этом мы скажем в своем очерке о седьмом «вожде».

Горбачев был и еще долго останется в сознании своих соотечественников трагической фигурой, которую одни будут боготворить, а другие ненавидеть, одни видеть в нем великого реформатора, а другие – коварного разрушителя. В этом очерке автор книги, опираясь на документы КПСС, свидетельства очевидцев, личное восприятие человека, с которым я знаком, попытается написать еще один портрет генсека к тысяче уже имеющихся. Повторю: в отличие от абсолютного большинства из них это – строго документированный «силуэт» в большевистской галерее вождей, отражающий один из самых драматических этапов истории великого народа.

Когда я писал и завершил эту книгу портретов большевистских вождей, стало известно, что в Германии вышли мемуары Горбачева. Я незнаком с содержанием книги, хотя знаю некоторых людей, которые помогали ему ее готовить. Однако, прочитав фактически все им ранее произнесенное (а это десятки томов, если собрать вместе!), а также написанное с помощью сонма помощников, я заранее знаю, что он сказал в книге воспоминаний. Не думаю, что годы безвластия могли кардинально изменить Горбачева. Исторически самая уязвимая черта этого выдающегося человека – он быстро забывает свои главные промахи и ошибки или умышленно говорит об этом глухо и скупо. Другие «виновны», по его мнению, значительно больше.

Что ж, эта слабость присуща почти всем политическим деятелям. Здесь Горбачев не является исключением. Когда философ Юм начинал писать свою краткую автобиографию, он заметил: «Очень трудно долго говорить о себе без тщеславия». А Горбачев говорит о себе уже долго…

В будущем, думаю, профиль этого политического деятеля, совсем неприметного большую часть его жизни в масштабах даже КПСС и страны, можно будет высветить более рельефно. Наиболее точный политический портрет пишется тогда, когда есть значительная по времени историческая ретроспектива. Ее пока нет. Однако уже сегодня, мне кажется, можно было бы провести одну историческую параллель. Такие параллели иногда позволяют схватить нечто существенное, непреходящее. Эту «параллель», впрочем, еще раньше заметили и на Западе.

В российской истории есть крупный государственный деятель, судьба которого во многом схожа с судьбой Горбачева. Это император России Александр II.

У Александра II был весьма консервативный, даже реакционный предшественник, его отец Николай I. Так же можно расценить и предтечу Горбачева Черненко, хотя это слишком мимолетная фигура, более сравнимая с тенью Брежнева.

И Александр II, и Горбачев – явные либералы для своего времени. И тот и другой начали далеко идущие реформы: если император, вопреки воле многих своих сановников, освободил российских крестьян, то генсек дал духовную свободу всему обществу.

Александр II был воспитан поэтом Жуковским, мудрым политиком Сперанским, историком К.И. Арсеньевым. Он впитал в себя все лучшее из европейской культуры, как и непреложные самодержавные правила дома Романовых. Горбачев – воспитанник большевистского «дома», где главная роль принадлежала не выдающимся мыслителям и даже не юристам Московского университета, где он учился, а его партийным начальникам в Ставрополье: В. Мураховскому, Ф. Кулакову, Л. Ефремову. Однако, несмотря на традиционность (для каждого) воспитательного воздействия, и тот и другой где-то подсознательно лелеяли идеи назревших перемен.

Когда Александр II в 1855 году вступил на престол, мятежный Герцен, разбудивший «колокол» российской совести, обратился из Лондона к 35-летнему императору: «…Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тесно, мысль наша отравляет нашу грудь от недостатка простора, она стонет в цензурных колодках. Дайте нам вольную речь… Нам есть что сказать миру и своим. Дайте землю крестьянам – она и так им принадлежит»{1004}.

Роль Герцена в СССР спустя более чем столетие исполняли великие А. Солженицын и А. Сахаров. Горбачев давно слышал их голос, но совсем не внимал ему. Став генсеком, он почувствовал, однако, что без «вольной речи» даже частичное улучшение марксистской системы неосуществимо. Ну а в отношении крестьян он, Горбачев, был советским «профессором». Даже через два с лишним года после начала перестройки убежденно утверждал, что «коллективизация означала коренное изменение всего уклада жизни основной массы населения страны на социалистических основах»{1005}. Император Александр II освободил крестьян от крепостничества, а большевики через семь десятилетий после этого вновь возродили сословие, теперь советских, крепостных. Горбачев оценил этот факт в 1987 году как создание «социалистических основ»…

Александр II имел постоянно глухую оппозицию со стороны как помещиков, государственной бюрократии, так и революционных радикалов. Его не достал выстрел Каракозова, но бомба, брошенная у Екатерининского канала в коляску возвращавшегося из Михайловского дворца к себе императора, поразила царя – реформатора и освободителя.

Горбачев, к счастью, избежал этой участи, но его «низложили» те, кого он возвышал: янаевы, баклановы, болдины. Хотя именно Горбачев открыл шлюзы свободы. И если Александр II был цельной натурой, то Горбачев все время маневрировал, пытаясь сохранить добрые отношения как с партийным ортодоксом Е.К. Лигачевым, так и с вольнодумцем А.Н. Яковлевым.

Возможно, историческая параллель между двумя крупными деятелями российской истории выглядит не совсем корректно. Однако полезно, желая осмыслить настоящее и пытаясь приподнять полог над туманным грядущим, поискать аналогии в прошлом.

Александр II, осуществив самую крупную реформу России в XIX веке, получил в результате смятенное дворянство и нищее, но «свободное» крестьянство. И те и другие считали себя обманутыми. Горбачев, открыв спасительные клапаны свободы и гласности, в конечном счете тоже не снискал благодарных аплодисментов своих соотечественников.

Такова судьба всех крупных реформаторов: Александра II, Сперанского, Столыпина… Ведь революции «удаются» чаще, чем реформы…

Последний ленинец

В советской истории никогда еще так быстро не «рождались» генеральные секретари. Черненко скончался 10 марта в 19 часов 20 минут. Не прошло и суток, а в 18 часов 11 марта, за два дня до похорон шестого «вождя», на внеочередном пленуме ЦК КПСС был избран с огромной поспешностью новый генсек. Этому предшествовало заседание политбюро ЦК, открывшееся в 14 часов 11 марта.

Горбачев уже несколько месяцев фактически полностью исполнял обязанности генсека, готовил и рассматривал вопросы, поступающие в политбюро; определял, что нужно обсудить на высшей коллегии, а что «спустить» на секретариат и в отделы. Все нити управления партией и государством уже были у него в руках. Он, вероятно, не хотел, чтобы какой-нибудь новый «Черненко» в лице Гришина или Романова вклинился между ним и высшим постом[24]. Этого же не хотели Громыко, Алиев, Соломенцев, Чебриков. Щербицкий был еще в США. Если говорить по большому счету – этого не хотел никто. И особенно те, кем управляли Кремль и Старая площадь. Весь вечер 10 марта в Кремле и на Старой площади шли узкие «консультации». Определенные шансы имел сравнительно молодой, но бездарный Романов, как и опытный, но из племени стариков, Гришин. Однако еще до заседания политбюро пленуму стало ясно, что абсолютное большинство однозначно склоняется выдвинуть самого молодого члена партийного синклита – Михаила Сергеевича Горбачева.

Особенно активную «предварительную» работу в этом отношении провел А.А. Громыко, весьма консервативный, но умный политик. «Главный» дипломат страны чувствовал, что динамизм «партийной линии» может придать только новый, молодой, «без комплексов» человек.

Допускаю вполне, что было даже оговорено: Громыко получит на заседании политбюро слово первым. Это моя версия. От этого может зависеть все последующее. Едва ли кто решится после первого предложения нарушить «единство» и выдвинуть вторую кандидатуру.

Откроет и будет вести, как и все другие заседания в феврале и марте, Горбачев. Есть вещи, как то: беседы, разговоры, которые проходят между двумя политиками, без свидетелей, и их трудно точно воспроизвести, документально доказать или опровергнуть. Но, полагаю, Горбачев мог справедливо считать, что он был уже раз обойден, когда старик Н.А. Тихонов предложил на пост генсека другого старика и своего друга – К.У. Черненко. С точки зрения истории и реальных возможностей Горбачев в феврале 1984 года имел неизмеримо больше позитивных оснований претендовать на пост генсека, чем кто-либо другой. Поэтому, в соответствии с неписаными правилами коммунистического партийного соперничества, Горбачев вполне мог иметь предварительную встречу с Громыко. Я убежден, хотя и не могу подтвердить документально, что такая встреча была.

Раиса Максимовна, супруга Горбачева, в своей книге «Я надеюсь» вспоминает, что в день смерти Черненко Михаил Сергеевич приехал за город, на дачу, очень поздно. Вышли на улицу; по-мартовски было еще студено. Помолчав, супруг сказал: «Завтра – пленум. Может стать вопрос о том, чтобы я возглавил партию». «Для меня такой разговор был неожиданностью, – пишет Раиса Максимовна. – В какой-то степени – потрясением»{1006}. Едва ли Горбачев стал бы делать предположения, если бы для этого не было весомых оснований в виде предварительных «бесед».

Дальнейший ход заседания политбюро подтверждает мою гипотезу. После сообщения и ухода Чазова, доложившего обстоятельства болезни и смерти Черненко, Горбачев заявил: «Нам необходимо прежде всего решить вопрос о Генеральном секретаре ЦК КПСС. Прошу товарищей высказаться по этому вопросу».

Кремлевские тайны власти не только загадочны, но порой и весьма прозрачны. Еще не остыло тело лежащего в морге незадачливого Черненко, а его коллеги спешат определить преемника. Словно пытаясь быстрее исправить свою ошибку годичной давности. Как только Громыко произнес первые две-три фразы своей явно подготовленной речи, всем стало ясно, кто будет седьмым «вождем» КПСС, а значит, и СССР.

«Громыко:…Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Это был бы, на мой взгляд, абсолютно правильный выбор…»

Далее Громыко сформулировал три положения, которые, по его мнению, характеризуют Горбачева. Коротко – это энергия, партийность, опыт.

Затем первый оратор заявил: «Когда заглядываешь в будущее, а я не скрою, что многим из нас уже трудно туда заглядывать, мы должны ясно ощущать перспективу. А она состоит в том, что мы не имеем права допустить никакого нарушения нашего единства. Мы не имеем права дать миру заметить хоть какую-либо щель в наших отношениях…»{1007}

Последние фразы прозвучали предупреждающе: кто решится не согласиться с его предложением (только ли его?), тот рискует получить ярлык «раскольника» единства. Таковых в политбюро просто не могло быть: давно бы уже устранили…

Громыко, видимо, по старости, уже забыл, что 10 февраля 1984 года, когда он поддержал Н.А. Тихонова с его предложением избрать Черненко, то тоже говорил о необходимости «заглядывать в будущее», только чуть-чуть другими словами: «Мы должны смотреть дальше…»{1008}

Дело было сделано. Выступившие после Громыко Тихонов, Гришин, Соломенцев, Кунаев, Алиев, Романов, Воротников, Пономарев, Чебриков, Долгих, Кузнецов, Шеварднадзе, Демичев, Зимянин, Капитонов, Лигачев, Рыжков, Русаков – все поддержали Громыко. Оставалось искать эпитеты, которые не смог использовать Громыко. И искали. И находили. Судите сами. Приведу лишь по одной-две фразы из выступлений коллег Горбачева. Это будет коллективным портретом нового генсека…

Тихонов: «…Это первый из секретарей, который хорошо разбирается в экономике» (?!! Первый? – Д.В.). Знаменательное невольное признание.

Гришин: «Мы предрешили этот вопрос, договорившись вчера утвердить Михаила Сергеевича председателем комиссии по похоронам».

Соломенцев: «Михаила Сергеевича отличают неукротимая энергия, стремление активно вмешиваться в события».

Кунаев: «Как бы здесь ни развернулось обсуждение, коммунисты Казахстана будут голосовать за Михаила Сергеевича Горбачева». (Интересное и редкое заявление: Алма-Ата «устала» от старцев.)

Алиев: «Михаил Сергеевич – прост, скромен, доступен».

Романов: «В своей работе Михаил Сергеевич очень требователен». (Как раз «не очень». Но Романов, кстати, вскоре будет удален по настоянию Горбачева из политбюро.)

Воротников: «Мне пришлось встретиться сегодня с большим числом представителей областных партийных организаций России, и все товарищи высказываются за то, чтобы избрать т. Горбачева».

Пономарев: «За последние три года мы потеряли трех генеральных секретарей… Но сила нашей партии в том, что мы идем вперед, что мы сплочены, что никакие потери не могут поколебать единства…»

Чебриков: «…Чекисты поручили мне назвать кандидатуру тов. Горбачева М.С. на пост Генерального секретаря… А голос чекистов… это и голос народа». (Вот так – выразители интересов народа и их голоса – чекисты…)

Долгих: «У него за плечами не только большой опыт, но и будущее».

Кузнецов: «Он очень доступен, умеет быстро вникать в существо вопросов».

Шеварднадзе: «Выдвижения Горбачева – такого решения ждет сегодня вся наша страна и вся наша партия». (Шеварднадзе прав: все так и было.)

Демичев: «Уверен, что мы делаем сегодня совершенно правильный выбор… у него есть чувство нового».

Зимянин: «Он отличается тем, что постоянно пополняет свои знания».

Капитонов: «У него острый, аналитический ум».

Лигачев: «У него в запасе еще очень много интеллектуальных и физических сил». (Что верно, то верно.)

Рыжков: «Мы видим, как на наших глазах он растет как политический деятель…»

Русаков: «Это человек с большой буквы»{1009}.

Думаю, коллеги Горбачева, сами того не подозревая, написали обстоятельный портрет кандидата в генсеки. Но использовались, естественно, лишь яркие, светлые цвета фломастеров. Темные отсутствовали. Правда, с одним уточнением: в правила политической игры не входило упоминать здесь негативные черты характера, интеллекта, воли и чувств человека. А они, как и у каждого, были. Некоторые из них мы назовем в нашем очерке. Возможно, эти негативные черты сохранились и сейчас, хотя увидеть их теперь значительно труднее: частное лицо их реже демонстрирует. Политический портрет, написанный коллективным «художником», имя которому – члены политбюро, получился сусальным. Хотя и без нимба.

Горбачев сидел на председательском месте и, думаю, переживал самые сложные чувства в душе. Ведь через час, максимум два – он лидер, вождь, глава самой мощной коммунистической партии в мире и фактически первое лицо одного из двух самых могучих государств планеты. Не часто приходится при жизни выслушивать подобные панегирики: что он – само совершенство!

Одна «маленькая» деталь: из девятнадцати выступающих только один (!) вскользь упомянул, вспомнил о Черненко… Как будто того никогда и не было. А ведь прошло менее суток со дня его кончины…

Любая власть порочна. Но большевистская – особенно. Даже ради формальных приличий ни у кого не нашлось теплого слова для несчастного больного старца, довольно неожиданно и нелепо оказавшегося (по их же воле!) на высшем посту.

Горбачев сидел, склонив голову, и что-то набрасывал себе в блокноте. Елей, фимиам текли не останавливаясь. Все славили его, когда он был еще только на пороге превращения в седьмого «вождя».

Выступил каждый. Нужно было заключать и сразу же идти в зал заседаний пленума, где собирались со всей страны члены ЦК… Зал уже гудел в нетерпении и ожидании: что «принесут» вожди?

Горбачев волновался, о чем откровенно сказал в своем выступлении на политбюро: «…я воспринимаю все ваши слова с чувством огромного волнения и переживания».

Без пяти минут генсек в своей речи несколько раз повторял одно и то же слово – «потенциал». В «нашей партии заключен огромный творческий потенциал»; в «коллективной работе – потенциал»; «коллективистский потенциал должен работать еще активнее» и т. д.

Речь Михаила Сергеевича на политбюро была довольно бессвязной, сумбурной, хотя главные атрибуты заклинания в подобных случаях присутствовали: о единстве, коллективности руководства, готовности «оправдать доверие» и т. д. Однако там была одна мысль, которая является стержневой для понимания многих последующих шагов Горбачева. Он заявил: «Нам не нужно менять политику. Она верная, правильная, подлинно ленинская политика. Нам надо набирать темпы, двигаться вперед, выявлять недостатки и преодолевать их, ясно видеть наше светлое будущее»{1010}.

В начале руководящего пути мы видим установку на достижение «светлого будущего» с помощью ленинской верной политики. В этом отношении Горбачев был таким же, как все мы. Помню, когда к 1984 году я закончил двухтомник о Сталине, то все там написал так, как, видимо, сделал бы и сейчас. За исключением сюжетов о Ленине и октябрьском перевороте. Создателя советского государства мы все считали богом, не понимая, что именно он был духовным отцом Сталина и сталинизма, предтечей всех бед России в XX веке. Критическое отношение к Ленину пришло у нас позже всего. У меня, например, «ленинская крепость» пала в душе последней.

Не знаю, пала ли она сегодня у Михаила Сергеевича, но еще в 1991 году он верил Ленину. Возможно, его стремление соединить, синтезировать либеральные реформы с Лениным и предопределило те неудачи, которых не мог избежать последний генеральный секретарь.

Ленинцем его, как и многих из нас, сделала сама жизнь. Но генсека особенно: с самой молодости он находился в тесных «объятиях» родной партии. Именно она и сделала Горбачева первым лицом в государстве, главным, но и, видимо, последним «руководящим» ленинцем.

Детство, юность, молодость Горбачева прошли в Ставрополье, на его родине – в станице Привольной. Как рассказывал сам Михаил Сергеевич, «родители мои, и родители моих родителей – крестьяне…

Отец Сергей Андреевич и мать Мария Пантелеевна тоже трудились на земле – сначала в своем крестьянском хозяйстве, затем в ТОЗе позже в колхозе и МТС»{1011}.

Учился будущий генсек в школе всегда хорошо, как и в Московском университете, куда поступил в 1950 году. Во время учебы в школе, в летние каникулы, помогал отцу в поле, работал помощником комбайнера. Восемнадцатилетним получил, как тогда говорили, за «доблестный труд», орден Трудового Красного Знамени. Вероятно, это одна из лучших страниц жизни молодого Михаила Горбачева. И в школе, и в университете был замечен в прилежании, «политической сознательности», которая тогда ценилась превыше всего. Это и выдвинуло его в плеяду школьных и студенческих комсомольских вожаков. Горбачев всегда был «правильным» комсомольцем, а затем и образцовым членом партии, в которую он вступил очень рано, в 18 лет.

Возможно, на формирование мировоззрения сельского паренька оказала влияние сложная история родного края. Рассказы деда, отца о «расказачивании», которое прошло здесь в годы Гражданской войны, о коллективизации, проведенной под зловещий аккомпанемент массовых репрессий, немецко-фашистская оккупация, которую пережил одиннадцатилетний Миша, как и депортация северокавказских народов сталинским режимом, наложили свой глубокий отпечаток на мироощущение юноши. Может быть, знание всех классовых драм и трагедий Северного Кавказа и Ставрополья способствовало, под влиянием школы и комсомола, «идейной прочности» понятливого паренька. И дед, и отец были колхозными активистами, что не могло не отразиться на коммунистической цельности юного Горбачева.

Горбачев любит рассказывать о своей семье. Однажды на заседании политбюро, когда обсуждался его доклад на торжественном заседании, посвященном 70-летию Октября, он вспоминал: «Я спрашивал свою бабушку Василису Лукьяновну:

– Как там, бабушка, колхозы создавали? – Она очень любила меня, потому что единственный внук. Она говорит:

– Люди так говорили: вот черт-те гопило, что он там затеял?

Я говорю:

– У нас с колхозами как шло?

– Да как, – говорит, – всю ночь твой дед гарнизует, гарнизует (организует. – Д.В.), а наутро все разбиглись.

Вот какая борьба шла. Через все семьи. Это великая была борьба, гигантская»{1012}.

Прошлое лепило настоящего, нынешнего Горбачева.

Вернувшись из Москвы с дипломом, полученным на юридическом факультете университета, Горбачев делает важный выбор: он решает идти не по тропе полученной профессии, а отдает себя комсомольской работе, этому важному и необходимому предполью партийной карьеры. С ним теперь была уже спутница жизни – Раиса, на которой он женился осенью пятьдесят третьего. Жена защитила кандидатскую диссертацию о жизни колхозного крестьянства, стала доцентом, преподавала марксистскую философию более 20 лет. В Ставрополе у молодой четы родилась дочь Ирина. Время идет, и вот уже в семье дочери, муж которой хирург, родились две девочки, внучки Горбачевых, Ксения и Анастасия.

Партийная карьера молодого 24-летнего Горбачева была прямой и ровной, без зигзагов: заведующий отделом в горкоме комсомола, первый секретарь горкома ВЛКСМ, заведующий отделом теперь уже крайкома комсомола, а потом еще выше – второй секретарь крайкома, а в 1960 году уже первый молодежный секретарь края. Пройдены, и быстро, все ступени начальной лестницы. По обыкновению отсюда нужно было переходить уже на партийную работу. В крайкоме партии так и думали. В 1962 году Горбачев становится заведующим отделом краевого комитета партии. В тридцать лет это очень неплохой разбег в партийной карьере. У него сложились хорошие отношения с первым секретарем крайкома Кулаковым, а когда тот пошел на повышение в Москву, в ЦК, такие же добрые связи установились и с новым «первым» – краевым руководителем Ефремовым. Молодой Горбачев, и это сохранилось на всю жизнь, умел не «ссориться», превращать сослуживцев в друзей. Был всегда очень доверчив, что сыграет с ним, когда Горбачев окажется на самой вершине, злую шутку.

Люди постарше знают, что первый секретарь обкома, крайкома партии это человек с огромной властью и влиянием в регионе. Царский губернатор не мог даже близко с ним сравниться: секретарь посматривал только на Москву и Кремль. Главным толкователем партийного устава и законов страны был всегда «первый». Здесь, на месте, в провинции, в его руках все: кадры, суд, военкомат, хозяйственные и советские органы.

Ко множеству льгот, которые уже были у «первых» лиц обкомов, крайкомов республик, в 1987 году ввели еще одну. Они могли теперь при выходе на пенсию получать квартиры в Москве, осуществлять их бесплатный ремонт и т. д.{1013}. Только после активного наступления молодой демократии на привилегии партократов в 1990 году эта льгота была упразднена.

Горбачев активен в исполнении партийных директив, его ценит Ефремов. И вот важная ступень – в 1966 году он первый секретарь горкома партии в Ставрополе, а уже через два года – второй секретарь краевого комитета партии. По сути, это «кандидатская» должность в обойму самых престижных и высоких в стране. Как только Ефремова вновь вызывают для работы в Москву, он, не колеблясь, рекомендует вместо себя Горбачева.

Это был весьма ответственный момент в карьере молодого руководителя. Дело в том, что Москва очень часто на должности первых и вторых секретарей в регионы отправляла людей из своего огромного «питомника» – аппарата ЦК. Нередки были случаи, когда просто инструктор отдела, чаще инспектор, зав. сектором или заместитель заведующего отделом направлялись в край, область на должность первого секретаря. Такова была кадровая линия Центрального Комитета.

Во-первых, на местах оказывались люди, прошедшие аппаратную, идеологическую «школу» ЦК. Это очень ценилось. А во-вторых, само чиновничество партийного аппарата постоянно нуждалось в приливе свежей крови, притоке новых людей. Довольно часто ЦК практиковал переброску людей по «горизонтали»: из одной области в другую. «Местных» выдвигали на роль «первых» лиц редко.

Но у Горбачева были важные козыри. Прежде всего – безупречная биография, блестящая «анкета». Будучи секретарем горкома, он заочно закончил еще и второй вуз – сельскохозяйственный институт. Благо в такой должности это было несложно: трудно представить в советской системе, чтобы у «первого лица» в краевом городе какой-нибудь доцент мог дотошно принимать экзамены или зачеты… Во всяком случае, Москва (а решать о «первом лице» в крае должно только политбюро) видела дополнительный серьезный козырь: два диплома о высшем образовании. Ну и, наконец, очень пригодились рекомендации Кулакова и Ефремова. Горбачева «рекомендуют» (что означало согласие на открытое избрание) на пост первого секретаря Ставропольского крайкома партии. Это уже очень высокая номенклатура в партийной иерархии.

Первый секретарь – всегда «депутатская» должность. На очередных выборах (благо они были «без выбора») это лицо почти автоматически становится депутатом Верховного Совета СССР, на очередном съезде партии часто избирается в Центральный Комитет КПСС…

Молодой Горбачев, фактически не работая ни одного дня по дипломной специальности, становится профессиональным партийным работником (продолжение ленинской линии «профессиональных революционеров»). Когда новый руководитель занял кабинет «первого», ему было только 35 лет! Хорошая позиция для дальнейшей карьеры! Важно только, чтобы заметили в Москве. Для этого нужно прилежно выполнять все государственные планы (огромный сельскохозяйственный край, дающий стране очень много зерна), ну и при случае поближе лично познакомиться со старцами из политбюро. А это вполне возможно: на минеральные воды в Кисловодск частенько приезжают лечиться больные партийные патриархи. Кстати, именно здесь Горбачев ближе познакомился и с Сусловым, и с Косыгиным, и с Андроповым.

Это пространное биографическое отступление автор сделал для того, чтобы показать: Горбачев имел прочную платформу, чтобы стать правоверным ленинцем. Блестящая коммунистическая карьера не только «воспитывала», но и обязывала его быть ленинцем.

Я прочитал весь огромный объем того, что написано и сказано Горбачевым. Чтение довольно скучное, ибо все это официальные материалы, подготовленные многими людьми. Но есть в них и личностные моменты, позволяющие судить о человеке. Думаю, Горбачев не был фанатиком Ленина и его идей. Заметил, что кое-когда у него даже проскальзывали критические, хотя и косвенные, мотивы в отношении Ленина. Тем не менее Горбачев в Ленина верил всегда. По сути, его «перестройка» явилась призывом «вернуться к подлинному Ленину», которого «исказила» сталинская диктатура. Возможно, здесь и кроются причины многих неудач горбачевской Реформации.

По себе знаю, что такое Ленин. Я в него тоже очень долго верил. Но уже после 1985 года, той освежительной струи, ворвавшейся в нашу жизнь вместе с Горбачевым, началась в душе неумолимая, необратимая эрозия ленинизма и самого облика «основателя». Не только множество новых ленинских документов, десятилетиями скрываемых в партийных архивах, настраивали сознание на критический лад, но прежде всего сам крах большевистского эксперимента. Когда пришло осознание того, что в Ленине и ленинизме заложены истоки многих бед России в XX веке, то это состояние было сродни духовному очищению. Осталась лишь непреходящая горечь: столько лет и стольких людей большевистская система держала в догматических объятиях ленинизма. Только тогда я понял, почему Ленина не могли принять Мартов, Дан, Плеханов, Аксельрод. Ленин, по сути, был врагом социал-демократии, которая и сейчас имеет исторические шансы. Он был и остался навсегда большевиком. Как и его последователи.

У Горбачева, перечитывая его речи (правда, очень похожие одна на другую), я не заметил переоценки ленинского наследия. В Ленине генсек видел главные аргументы своей исторической правоты. По-моему, подчеркну еще раз, именно здесь лежит генезис, источник незавершенности, ограниченности, даже известной двусмысленности всего огромного дела, начатого после 1985 года великим реформатором XX века.

Возможно, Горбачев и не мог поступать иначе, особенно на первых порах. Через месяц с небольшим на «своем» первом пленуме 23 апреля 1985 года, когда рассматривался вопрос о созыве очередного, XXVII съезда КПСС, Горбачев с самого начала в докладе сделал основную методологическую и мировоззренческую запевку:

«…Вся жизнь, весь ход истории убедительно подтверждают великую правоту ленинского учения. Оно было и остается для нас руководством к действию, источником вдохновения, верным компасом в определении стратегии и тактики движения вперед…»{1014}

А.А. Громыко в своих воспоминаниях (в которых, пожалуй, автор больше умолчал о том, что знал, чем сказал), апологетически оценивая Горбачева, проводит параллель между «апрельскими тезисами» Ленина и «апрельскими» установками Горбачева на пленуме{1015}.

«Апрельские мотивы» у Горбачева, в частности, выразились и в том, что он начал свой доклад на пленуме с клятв в верности ленинскому курсу и закончил ленинской цитатой о необходимости выработки «правильной и точной тактики и стратегии рабочего класса»{1016}. Но именно здесь крылись все самые опасные рифы курса генсека-реформатора. Ленинская главная ставка на рабочий класс (разве это не социальный расизм?), монополию одной партии (разве это не глубинный антидемократизм?), директивную экономику (разве это не отрицание тысячелетнего опыта человечества?), вера в правоту только одной идеологии (разве это не светская «религия»?) и многое, многое другое постоянно сыпали песок в подшипники горбачевского локомотива перестройки.

Спустя почти три года после начала нового, перестроечного курса Горбачев о Ленине и ленинизме думал все так же апологетически. Очень характерно в этом отношении обсуждение на политбюро 15 октября 1987 года проекта доклада на торжественном заседании, посвященном 70-летию Октября. Почти четыре часа члены ареопага рассматривали текст предстоящего выступления генсека.

Весьма характерна пространная реплика, «вставленная» генсеком в ход обсуждения и касавшаяся фактически оценки роли Ленина в судьбе России.

Отвечая на замечания Б.Н. Ельцина по докладу, Горбачев длинно и долго говорил, но соль его выступления следующая.

«…Одну проблему я хочу снять сразу. Я считаю это своим личным достижением в этом докладе… Октябрь вобрал в себя все прогрессивное, что было в нашей истории (более ошибочное заключение трудно представить! – Д.В.)… Здесь проявилась гениальность Ленина и то, что его соратники стоят на порядок ниже него. В этом кругу можно сказать: ведь до приезда Ленина в Петроград – и Сталин, и все те другие, кто был в России, уже подготовились к тому, что, как хорошо теперь – будет легальная оппозиция. И они будут в оппозиции…

А Ленин появился и с ходу сказал: «Да здравствует социалистическая революция!» Потому что он разглядел особый характер Февраля… Именно Ленин увидел возможность перерастания Февраля в Октябрь… Эта прозорливость – это то, что отличает гений от нас с вами»{1017}.

Что верно, то верно: только Ленин увидел возможность подобрать власть, валявшуюся в октябре 1917 года на мостовых Петрограда. Но все дело в том, что была использована именно та возможность для России, которая оказалась трагической, роковой, зловещей. Октябрьский переворот большевиков стал возможен благодаря редчайшему стечению обстоятельств, которые действительно разглядел Ленин. Именно отсюда начались все беды России в XX веке…

И еще упомянем один фрагмент из многочисленных реплик, «вставок», которые делал Горбачев при обсуждении доклада к 70-летию прихода большевиков к власти: «Октябрь и перестройка: революция продолжается». Перебив в ходе обсуждения В.В. Щербицкого, что он обычно делал в беседах, обсуждениях, генсек еще раз дал оценку Ленину, теперь уже в перестройке.

«…Вы знаете, мне очень хотелось связать историю и современность. Мы хотели не просто искусственно это сделать, а действительно перекинуть мост от Ленина, связать ленинские идеи, ленинские подходы к событиям тех лет с делами сегодняшних наших дней. Ведь та диалектика, с которой решал вопросы Ленин, – это ключ и к решению нынешних задач…»{1018}

Вот так: ленинская диалектика и подходы – «ключ к решению нынешних задач». Хотя уже тогда было ясно, что ленинская методология классового подхода, директивного управления, господства одной партии, признание только общественной собственности, вера в коминтерновские ценности показали свою историческую несостоятельность. Но Горбачев не просто по «инерции» преклонялся перед Лениным, он верил в жизнеспособность его методологии.

Горбачев оказался единственным из всех генеральных секретарей КПСС, который совершил паломничество в большевистскую Мекку-село Шушенское, где Ленин в конце прошлого века находился в ссылке. «Мемориал произвел на меня сильное впечатление», – рассказывал Михаил Сергеевич о своей поездке в одно из исторических ленинских мест{1019}.

Когда уже безумие установки множества новых памятников, строительства музеев, чем характеризовалась подготовка к 100-летию первого вождя, постепенно прошло, Горбачев поддержал идею Управления делами ЦК КПСС о создании квартиры-музея В.И. Ленина в Женеве. Для этого нужно было купить дом 3 по улице Плантапоре{1020}. Брежневская традиция «массированного» увековечения вождя была поддержана и продолжена Горбачевым. При Горбачеве активизировалась работа по подготовке нового, 70-томного шестого (!) издания сочинений Ленина. Первое было – 20 томов (26 книг). Каждое последующее возрастало на десяток томов… Неисчерпаемый кладезь. Сколько здесь «ключей»…

Конечно, почти все мы были тогда «проленинскими». Но суть в том, что у Горбачева в вопросе об отношении к Ленину, несмотря на исторический крах его «подходов» и одномерность его «ключей», практически никакой эволюции не просматривается вплоть до 1991 года – момента быстрого крушения КПСС.

Партия устами Горбачева повторяла ошибку Хрущева на XX съезде, который, по сути, утверждал: вот разоблачим, «спихнем» Сталина с пьедестала, вернемся к Ленину, и все пойдет «как надо». Немногие тогда понимали: дело не в Сталине, а в системе, идеологии, ленинской архитектуре в целом.

Так теперь и именно Горбачев, критикуя застойные явления (кстати, к кризису общества и привела народ и государство ленинская КПСС), полагает, что «диалектика Ленина» – это «ключ к решению нынешних задач». Еще раз скажу, что данный глубоко ошибочный тезис, который Горбачев, КПСС, политбюро, по сути, до конца существования системы хотели реализовать на практике, предопределил неудачу многих перестроечных планов генсека.

Все генсеки КПСС по своему положению были авгурами, жрецами, которые в Древнем Риме толковали волю богов по полету и крикам птиц. Села птица на дворец – знак… Издал клекот орел – знак… Кружится ворон над жертвенником – знак. Так и генсеки-авгуры были главными толкователями Ленина. Хотя Горбачев, еще раз подчеркну, не являлся слепым фанатиком ленинизма, он искренне восхищался Лениным, при том, что советские люди уже давно почувствовали в своей душе, по крайней мере, равнодушие к этому человеку. Тогда, правда, никто из нас и предположить не мог, что Ленин, как та зловещая птица, принес России самые большие беды, от которых не можем избавиться и сейчас.

Когда из Академии общественных наук при ЦК КПСС в 1988 году Горбачеву пришло разгромное письмо о пьесе М. Шатрова «Дальше… дальше… дальше!», генсек придал ему немалое значение. Авторы «анализа» пьесы категорически не согласны с идеей трактовки «случайности» Октября, как недовольны и «ущербным» обликом Ленина. Горбачев предлагает ученым академии активнее включиться через прессу для защиты большевистского вождя. А сам во время встречи с руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов 8 января 1988 года заявил: «Драматург посадил на одну скамью 23 человека (в том числе четырех белогвардейских генералов) – Керенского, Ленина, Бухарина, Троцкого, Зиновьева и Сталина, и между ними идет то, что я не назвал бы дискуссией. Это, скорее, на какую-то склоку похоже. При этом рецензент пишет, что перед судом истории все равны. И оказывается, Ленин тоже судится, он кается перед судом Истории. За что кается?»{1021}

Горбачев даже не допускает мысли, что Ленину есть в чем «каяться». А грехов у него больше, чем у любого из семи «вождей». Земной бог, по Горбачеву, совершенен, и даже его преступления должны считаться благодеяниями… И слово «склока» – одно из любимых у «раннего» Ленина.

В 120-ю годовщину рождения Ленина Горбачев делает доклад «Слово о Ленине», в котором утверждает, что отвернуться от Ленина – это значит «подрубать корень общества и государства, опустошая умы и сердца поколений»{1022}.

Преступный Брестский мир, когда Ленин отдал половину европейской части России лишь для того, чтобы сохранить свою власть, Горбачев, например, считает гениальным примером ленинской политики «крутых поворотов». В чем «крутой поворот»? Непобежденная Россия благодаря Ленину признала себя побежденной! Полурухнувшей Германии Ленин дал шанс продержаться еще несколько месяцев… А бездарно отданные пространства европейской России вернули благодаря не Ленину, а усилиями союзников, которых вождь Октября цинично предал в 1917 году…

Горбачев был и остался в плену ленинских догм, его якобинства и антинародной политики. Михаил Геллер, весьма проницательный парижский историк, в этой приверженности «седьмого генсека» к Ленину и ленинизму видит путь, который объективно вел к гибели советскую систему{1023}. Трудно с этим не согласиться.

Исторически парадоксально, но это так: правоверный и, вероятно, последний «ленинец» (если говорить о главных вождях России) прямым путем вел страну к «деленинизации».

Для последнего генсека, по нашему мнению, не имел большого значения ленинский катехизис (руководители СССР традиционно плохо знали ленинские «труды»), но суть взглядов советского «основателя» была ему близка по духу, по убеждениям. Здесь Горбачев почти не эволюционировал. Когда генсека КПСС и президента СССР демократы вызволили из форосского заточения, Горбачев на первой же встрече с журналистами заявил: он верит по-прежнему в идеалы социализма и готов совершенствовать и дальше коммунистическую партию: Горбачев даже про себя не мог повторить ставший крылатым девиз: «Карфаген должен быть разрушен». Генсек (пока еще – генсек…) хотел перестроить коммунистический «Карфаген», хотя все уже видели: это занятие бесплодное, пока «город» зиждется на ленинской платформе.

Феномен перестройки

Мы уже упоминали раньше, как Раиса Максимовна узнала от мужа 10 марта, в день смерти К.У. Черненко, о том, что ему, Михаилу Сергеевичу, может быть, придется «возглавить партию». На этой же прогулке, как вспоминает Раиса Максимовна, супруг размышлял вслух: «Столько лет работал на Ставрополье. Седьмой год работы здесь, в Москве. А реализовать что-либо крупное, масштабное, назревшее – невозможно. Как будто стена. А жизнь требует, и давно. Нет, – услышала я, – так дальше жить нельзя».

Так я впервые услыхала эти слова. Сегодня их повторили миллионы людей, вокруг них возникли целые легенды. В ту ночь, пожалуй, и начался новый этап, круто изменивший и нашу, и мою жизнь»{1024}.

Звучит довольно провидчески, даже с элементом мистицизма. Хочу сказать, однако, что в народе уже давно говорили о том, «что так жить нельзя». Более того, диссидентское движение, выразившее в годы стагнации совесть великого народа, Солженицын, Сахаров, десятки и сотни мужественных людей всеми своими деяниями, словом, протестами, книгами заявляли: «По-человечески при коммунистическом режиме жить нельзя». Об этом я говорю к тому, что Горбачев не был мессией. Как умный человек он не мог не чувствовать общественных умонастроений, выражавшихся сутью: «Так жить нельзя». Протест родился не у Горбачева, а в народе, и родился давно.

Но особенностью этих слов было то, что произнес их человек, который завтра, 11 марта 1985 года, станет лидером, вождем этого государства, получив фантастически огромную власть. При всем нравственном величии большинства диссидентов, узников совести, они не обладали никакой властью… Кроме моральной. А Горбачев получал эту власть, и формула «Так жить нельзя» обретала смысл реальной надежды.

Добавлю, что даже в кругу, к которому принадлежал Горбачев, были люди, которые задумывались над тем, как жить дальше. Ведь так жить нельзя…

Наблюдения приводят к выводу: тоталитарная система столь стабильно консервативна, что заметные перемены принципиального характера в ней может осуществить (или начать их) лишь первое лицо. Или группа лиц из «руководящих кругов». Примеры рядом: Хрущев, вопреки многим, смог нанести благодаря своему мужеству страшный удар по личной диктатуре тирана-вождя, правившего страной три десятилетия. И наоборот, Брежнев, обладавший не меньшей властью, смог «погасить», приостановить, замедлить процесс десталинизации.

Горбачев, беседуя с супругой 10 марта 1985 года, прав в том, что до того он действительно ничего крупного, масштабного в своей жизни не сделал. Более того, став «первым» лицом в Ставропольском крае, кроме как своей должностью, ничем и не запомнился. Мне довелось быть гостем и делегатом нескольких съездов КПСС, но я не помню ни одного выступления Горбачева на них, в памяти не осталось, были ли заметные крупные газетные публикации краевого секретаря, какие-то инициативы, которыми пытались обычно как-то выделиться многие местные «вожди» (Федирко, Медунов, Бондаренко, Ларионов, другие). Горбачев в Ставрополье был просто незаметен и для страны, и для партии. Незаметен!

Оказавшись с 1978 года в Москве, Горбачев возглавляет в ЦК область сельскохозяйственного производства, а затем и претенциозную «Продовольственную программу СССР». Как и следовало ожидать, она блистательно провалилась. Директивами таких проблем не решить. Судьбе было угодно почти во все годы, пока Горбачев работал секретарем ЦК по сельскому хозяйству и до начала «генсекства», фиксировать едва ли не самые низкие послевоенные урожаи зерна в СССР. В эти годы, как, впрочем, и раньше, и после 1985 года, страна закупала в огромных количествах зерно за рубежом. Не думаю, что Горбачев внес нечто принципиально новое в аграрную политику КПСС. То, что сделал Сталин вместе с ВКП(б) в 1929–1933 годах, до сих пор «расхлебать» не может никто[25].

…В конце 1979 года готовился очередной пленум ЦК. Естественно, там должны были быть отражены и вопросы состояния и развития народного хозяйства. Доклад Брежнева (проект) разослали членам политбюро для высказывания возможных замечаний и пожеланий. У М.С. Горбачева они оказались традиционными (как у всех других членов политбюро): «…Со свойственной Леониду Ильичу глубиной, масштабностью и конкретностью в выступлении рассматривается широкий круг актуальных проблем экономического и социального прогресса страны. С ленинской принципиальностью поставлены вопросы стиля и методов работы партийных кадров и государственного аппарата, развития их инициативы и повышения ответственности за порученное дело». Так писали все, так должен был писать и Горбачев. А пожелания, связанные с сельским хозяйством, свелись… к предложению «увязать» эти вопросы с «решениями июльского (1978 г.) пленума ЦК КПСС»{1025}.

Ни Горбачев, никто другой были не в состоянии вывести сельское хозяйство из того глубочайшего кризиса, в который его завели большевики еще десятилетия назад. А если и предпринимались попытки, то они были заранее обречены на провал.

В январе 1989 года политбюро ЦК собралось, чтобы обсудить вопросы подготовки к пленуму по аграрной политике.

Генсек, как специалист по этому вопросу, говорил много. «Мы подошли к решающему этапу по подготовке и формированию позиций и решений, с которыми должны выйти на пленум. Перестройка на селе упирается в кадры (создается впечатление, что коммунистические руководители все 70 лет настойчиво решали «кадровые проблемы», но так и не смогли с ними справиться. Дело-то «упирается» не в кадры. – Д.В.). Оклад первого секретаря сельского райкома на уровне оклада управляющего отделением совхоза… Кто же пойдет в райком?»{1026}

Если бы так много зависело от окладов партийных чиновников, то мы давно бы уже не покупали десятками миллионов тонн зерно, а продавали бы его всему миру…

Горбачев был обречен заниматься вопросами, которые в полной мере в этой системе не способен был решить никто. Он добросовестно подписывал бумаги, письма, рекомендации, но они ничего не могли изменить. Вроде его записки в политбюро 9 февраля 1982 года «О подготовке техники к весенним полевым работам 1982 года»{1027}. Чиновничья бумага, констатирующая, например, что из 128 тысяч тракторов типа К-700 – 34 тысячи не отремонтированы. Это больше похоже на некую страховку: ведь я предупреждал, бил тревогу…

Трудно за что-то зацепиться мыслью, чтобы припомнить личностное выражение Горбачева как руководителя-новатора. Как и в Ставрополье, он был незаметен. Точнее, выделялся среди других членов политбюро своей относительной молодостью. Но скажем честно: такова была система. Выделяться, кроме как генсеку, не позволено было никому… Абсолютно никому.

Став генеральным секретарем, Горбачев поначалу вел себя так, как поступали предыдущие генсеки, которых он лично знал и работал под их руководством: Брежнев, Андропов, Черненко. Однако, если присмотреться пристальнее, вел себя «так», но и не совсем так.

Уже через два дня после похорон Черненко, 15 марта 1985 года, Горбачев приглашает к себе в кабинет на совещание секретарей ЦК Романова Г.В., Долгих В.И., Пономарева Б.Н., Зимянина М.В., Лигачева Е.К., Русакова К.В., Рыжкова Н.И., а также зав. общим отделом Боголюбова К.М. и управляющего делами ЦК Кручину Н.Е.

Горбачев проинформировал секретарей о встречах, которые были у него в траурные дни с руководителями зарубежных делегаций, приехавших на похороны. В конце совещания (мы еще его коснемся) Горбачев неожиданно заговорил о том новом, что он хотел бы ввести, относительно своей роли как генерального секретаря. Приведу несколько фрагментов из стенограммы, которую вел Боголюбов.

«…Возник вопрос, – сказал Горбачев, – стоит ли разрабатывать план мероприятий в связи с разъяснением моего выступления на мартовском пленуме ЦК. Я думаю, что такие планы мероприятий и сейчас, и в будущем вообще разрабатывать не нужно. Выступление опубликовано, до партийных организаций оно дошло, и сами товарищи на местах знают, что нужно в связи с этим делать…»

Все переглянулись. Раньше любое выступление генсека на пленуме ЦК – событие. Комитеты партии «вокруг» него «накручивали» самые разные «мероприятия» по «разъяснению», «пропаганде», «реализации указаний» и т. д.

Но Горбачев пошел дальше. «…Мне сегодня звонил Виктор Васильевич Гришин. Он сказал, что в Москве намечается провести партийный актив в связи с реализацией решений прошедшего пленума ЦК, указаний и выводов Генерального секретаря. Мне кажется, что «указания и выводы Генерального секретаря» упоминать в повестках дня наших пленумов не следует…»

Все это было внове. Участники совещания строчили в своих блокнотах, конспектируя необычные «указания» нового генсека… Но и это было не все.

«…Сегодня также мне позвонил Зия Нуриевич Нуриев. Он едет в Эстонскую ССР вручать республике переходящее Красное знамя и просит разрешения передать участникам торжественного заседания мой привет. Я ему сказал, что такой привет передавать не надо и вообще… с этим пора кончать…»{1028}

Слышать все это было непривычно. Ведь то, от чего Горбачев добровольно отказывался, было традиционной, ритуальной частью повышения роли генсека, его особого положения на вершине иерархической лестницы КПСС. Но Горбачев понимал, что эти достаточно мелкие, но со значением вопросы тут же будут замечены на всех уровнях партии как добрый знак возможных перемен.

Чтение стенограммы, на которую я ссылался выше, вместе с тем наглядно свидетельствует, как много еще тогда было в Горбачеве партийного провинциализма и просто невысокой культуры. Некоторые его выражения, фразы, утверждения весьма плоски. Речь идет об оценках Горбачевым своих зарубежных собеседников, с которыми он встречался 12–14 марта.

Не буду голословным, приведу лишь отдельные фразы, которыми он информировал секретарей о своих беседах.

– Когда дело дошло до Чаушеску, то он стал вилять… Пришлось ему достаточно решительно ответить, что мы все едины в вопросе подписания протокола о продлении Варшавского Договора… Чаушеску проглотил эти слова и промолчал.

– Президент Франции Миттеран выглядел больным, ему трудно было говорить… Мы прямо ему заявили, что Советский Союз и Франция стояли у истоков разрядки… и необходимость в таком сотрудничестве еще больше возрастает.

– Очень рвался к нам на беседу канцлер ФРГ Коль… Его беспокоит сложившееся положение, когда ФРГ активно обходят и Англия, и Франция, и Италия… стремясь налаживать сотрудничество с Советским Союзом. Нам пришлось в прямой форме высказать Колю…

– Трудным был разговор с премьер-министром Японии Я. Накасонэ. Он начал беседу с территориальных претензий к Советскому Союзу. Мы самым решительным образом отвели эти домогательства и показали, куда постепенно дрейфует японское руководство…

– Самой продолжительной (почти два часа) была наша беседа с вице-президентом США Бушем и государственным секретарем Шульцем. Общее впечатление, которое произвела на нас американская делегация, скажу прямо, довольно среднее. Не очень это серьезная команда… Когда я затрагивал вопросы, которые выходили за рамки текста, имевшегося у Буша, он терялся…

– О беседе с президентом Пакистана Зия уль-Хаком. Это изворотливый политик… Пришлось в прямой форме сказать Зия уль-Хаку, что поскольку мы соседние государства, то следует и вести себя по-соседски… Мы указали президенту Пакистана… Я прямо сказал Зия уль-Хаку… В целом мы довольно серьезно нажали на Зия-уль-Хака, и выходил он с беседы явно расстроенным…{1029}

Пожалуй, довольно. Генсек как бы красуется перед секретарями ЦК, какой он «решительный» и «прямой», «указывает» президентам, хотя содержание его бесед (есть стенограммы) в основном носило довольно общий, часто протокольный характер. Но меня всегда удивляла способность Горбачева на хлесткие, часто непечатные выражения. Об этом мне рассказывали люди, близко знавшие генсека. Впрочем, его помощник А.С. Черняев прямо пишет об этом в своей книге. Обсуждая мою записку, вспоминает Черняев, Горбачев «сильно при этом ругался матом»{1030}.

Впрочем, уничижительные оценки своих партнеров, соперников (заочные, разумеется) долго были стилем Горбачева. Так «выходили» из нового генсека глубокий провинциализм и партийная безапелляционность. Вот, например, как генсек оценивал американского президента после Рейкьявика.

«…В лице Рейгана нам пришлось вести борьбу в Рейкьявике не только с классовым противником, но и с таким его представителем, который характеризуется чрезвычайным примитивизмом, пещерным обликом и интеллектуальной немощью…»{1031}

Даже историку писать такое неловко, а ведь это говорил коллегам Горбачев о своем недавнем собеседнике… Партнере по переговорам. Все это, повторимся, от общего недостатка культуры, провинциализма, избытка «партийности» и ленинской непримиримости в оценке «классовых врагов». Со временем Горбачев со многими из этих «сорняков» справится. Но… не совсем.

И все же это частности. Горбачев замахнулся на нечто большее: он решил попытаться «вылечить» ленинскую систему. В его арсенале постепенно и последовательно появились три термина, которые стали фирменным знаком «правления» седьмого генсека: ускорение, гласность, перестройка.

Горбачев, став 11 марта 1985 года генсеком, ничего конкретно «не замышлял», хотя и полагал, что «как жили раньше, так дальше жить нельзя». Идеи «что-то» улучшить, изменить, от чего-то освободиться приходили к Горбачеву постепенно, хотя и довольно быстро. Многие горбачевские выражения становились крылатыми, близкими людям. Это как на Эльбрусе: можно сбросить с вершины снежок и вызвать обвал.

Горбачев почти каждый день удивлял своих коллег. Ну, прежде всего, он стал часто встречаться с очень многими людьми: министрами, послами, писателями, секретарями обкомов, редакторами газет и журналов. Возможно, что кое-кто думал: «оботрется», «дыхание перехватило от высоты нового поста», «хочет таким образом быстрее утвердить себя», знаем мы этих «народников». Но Горбачев не унимался и продолжал удивлять своим «необычным» поведением членов политбюро и секретарей ЦК.

Менее чем через месяц на политбюро, 4 апреля 1985 года, обсуждалось: «О повестке дня и порядке проведения апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС», который договорились провести 23 апреля. Горбачев для себя, видимо, решил, что сделает этот пленум исходным, рубежным, переломным, хотя вроде выносимый на него вопрос был сугубо внутрипартийный, даже технический: «О созыве очередного XXVII съезда КПСС и задачах, связанных с его подготовкой и проведением». Быстро, что нужно, решили, благо, как всегда, аппарат все подготовил заранее. Члены коллегии уже задвигали креслами, стали складывать свои бумажки в папки, как вдруг Горбачев остановил их:

– Прошу задержаться товарищей на несколько минут. Мне хотелось бы поделиться мнениями с членами политбюро вот по какому вопросу. Неожиданно большой резонанс в стране получила высказанная на мартовском пленуме ЦК мысль о необходимости последовательной борьбы с парадностью, чванством, славословием и подхалимством…

Горбачев, не выжидая, решил нанести осторожный, но точный удар по предыдущим генсекам, благо их было за что осуждать. Здесь новый генсек ничего не выдумал: все лидеры (кроме Сталина) в значительной мере упрочивали свое положение критикой и разоблачениями своих предшественников. Действовали так, словно внимали мыслям русского поэта А.Н. Майкова: «Чем ночь темней, тем ярче звезды». И не опасно, и традиционно-привычно. Но Горбачев осторожен. Но похвально настойчив. Он решил этот удар нанести зачтением письма старого коммуниста В.А. Завьялова из Ленинграда.

Члены политбюро настороженно подняли головы. Генсек около десяти минут зачитывал большое письмо в ЦК КПСС. Приведу лишь некоторые его фрагменты.

«…В свое время Сталин дал добро на славословие. Я имею в виду избрание почетных президиумов, написание приветственных писем в ЦК по случаю каких-либо событий или дней рождений важных персон, хвалебные речи в адрес Генерального секретаря, сочинение рапортов на его имя о трудовых подвигах и т. п…Парадность не способствует делу…

Исторический опыт учит, что за парадной шумихой руководители теряют ориентировку и чувство меры. Народ считает, что 19 «Золотых Звезд» Л.И. Брежнева и третья «Золотая Звезда» К.У. Черненко не только подмочили их собственный авторитет, но и рикошетом ударили по членам Политбюро… Неужели его члены считают, что Генеральных секретарей, да и их самих, можно награждать как угодно и сколько угодно?»{1032}

Горбачев еще долго читал справедливые сентенции старого коммуниста, возмущавшегося кастовостью, неприкасаемостью высшего руководства. Отложив письмо в сторону, генсек наконец сказал: давайте укреплять авторитет партии, но не будем перегибать с «авторитетом вождей». Помолчав, добавил в том смысле, что везде нужна мера.

Все поняли, что Горбачев отмежевался и от Черненко, и от Брежнева, хотя сам еще недавно привычно вел свою «партию» в общем хоре славословия первого «вождя». Менее четырех месяцев назад, 10 декабря 1984 года, в своем докладе о совершенствовании развитого социализма Горбачев начал с панегирика своему беспомощному шефу: «В приветствии Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко участникам конференции высказаны глубокие и принципиальные положения по узловым проблемам совершенствования развитого социализма, сформулированы главные задачи идеологического фронта, вытекающие из решений июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС, с учетом текущего момента и широкой исторической перспективы. Мы должны неукоснительно руководствоваться этими положениями и выводами»{1033}.

Однако сегодня Горбачев не хотел связывать себя с прошлым, компрометирующим и ЦК, и его самого. В нем жила и искала выход идея перемен, идея очищения, идея улучшения социализма. Именно социализма!

Решения по письму ленинградца принимать не стали, но генсек устно подытожил: можно сохранить традицию написания приветственных писем в адрес ЦК по торжественным случаям (только без упоминания генерального секретаря) и почетный президиум в составе политбюро стоило бы по-прежнему избирать… Но в целом надо придерживаться «ленинской скромности, не допускать ни перехлестов, ни любого рода восхвалений»{1034}.

Шаг за шагом, часто не очень заметным, Горбачев пытался настойчиво освободиться сам от рутинных и постыдных партийных вериг. Хотел освободить и других. Генсек все больше задумывался о крупном, радикальном, кардинальном, которое необходимо осуществить, чтобы изменить жизнь к лучшему. Не знаю, понимал ли он тогда, что система, которая оказалась в его руках, функционировала более или менее эффективно только в условиях чрезвычайных – войны, общенационального кризиса, революций. В обычных же – на каждом шагу выказывала свою косность, ущербность, даже несостоятельность. Как изменить эту систему, сделать ее более эффективной, гибкой, привлекательной? При этом, естественно, он не ищет демократической альтернативы всевластию КПСС (Горбачев об этом говорит почти все годы перестройки). Ни в коем случае. Его помощники Александров, Черняев, Фролов, Шахназаров вооружали в то время генсека обзорами, справками, книгами, переводами из западных газет и журналов не только с материалами о нем, но и с размышлениями, как могут развиваться дальше события в СССР под эгидой нового руководителя. Большинство в 1985 году сходились на мысли, что «железобетонная система» способна только на косметический ремонт. Горбачев, мол, подходит для этой цели. Не более.

Известный еретик Милован Джилас писал: «Тот факт, что на высшую партийную должность Горбачева выдвинул Громыко, столп консерватизма и советского экспансионизма, может в каком-то смысле свидетельствовать о том, что Горбачев – человек, который скорее будет идти протоптанными дорогами, чем бросаться на поиски новых, неизведанных путей… Существующие в Советском Союзе условия еще не позволяют руководителю действовать смело и самостоятельно…

Горбачев не является настолько решительной и творческой личностью, чтобы предпринять радикальные изменения»{1035}.

Горбачев думал совсем иначе, чем Джилас. Он желал и стремился к крупным переменам. История теперь это точно знает. Я полагаю, последний генеральный секретарь ЦК КПСС понимал, что СССР приблизился к историческому перекрестку, от которого веером расходятся три пути: радикальных реформ, либерального развития и консервативной реставрации. Судя по речам и действиям, Горбачев однозначно отбрасывал консервативный выбор. Три предшествующих ему генсека, по сути, шли этой дорогой и привели страну к глубокому кризису.

Радикальные реформы – это разрушение «социалистических основ»: обращение к частной собственности, свободному рынку, политическому плюрализму, ликвидация монополии одной идеологии.

Думаю, Горбачев страшился даже анализировать такой вариант. На пленуме ЦК (23 апреля 1985 г.), который вся печать КПСС дружно, по инерции стала называть историческим, в действительности ничего принципиально и исторически нового не было сказано. Все те же унылые, привычные разговоры «о ленинской традиции», «преимуществах нового строя», «углублении социалистической демократии», «социалистическом образе жизни», об «успехах дела социализма и коммунизма, которые зависят от партии…»{1036}.

Лозунг ускорениие – действительно был относительно новым. Но этот пропагандистский призыв является малосодержательным. Что значит добиться «социально-экономического прогресса» без кардинальных изменений в общественных и политических структурах? Это все тот же старый экстенсивный путь развития, увеличение темпов, подстегиваемых «дисциплиной», «соревнованием», «правильным партийным руководством». Старый бег к «количеству» не смог кардинально что-либо изменить. Сталин называл это понятнее: «Пятилетку в четыре года».

Наконец, есть еще один путь перемен: либеральное развитие. Думаю, что Горбачев и раньше, да, по всей видимости, и теперь является сторонником этой политической и социально-экономической методологии. Здесь, если внимательно прочесть «позднего» генсека, уживаются план и рынок, государственные и частные предприятия, централизация и децентрализация. По сути, путь либерализации системы – это попытка создать модель, которая бы включала в себя, скажем упрощенно так: лучшие социалистические и капиталистические элементы. Согласится или не согласится со мной уважаемый Михаил Сергеевич, но его шаги, особенно на «первом»… втором этапах (ох, сколько он их намечал!) свидетельствовали о намерениях сохранить социалистическую экономику, которая по своему принципу была бы смешанной. Исторический опыт показывает (Югославия, Китай), что такая модель способна давать некоторые временные позитивные результаты, но порождает много новых сложных проблем, которые не могут быть успешно решены. Конечно, более понятна и, видимо, перспективнее – социально-демократическая модель развития, о которой в последние годы тоже говорил Михаил Сергеевич.

Сегодня многие, в том числе и я, порой и в этой книге, критикуют Горбачева за отсутствие эффективной «стратегии» перестройки. А кто предложил в те годы другой, более рациональный путь? Кто в партийном руководстве выдвинул, сформулировал более эффективную стратегию перестройки? Кто предложил иную методологию мышления и действий? Пожалуй, никто. За порогом XXI века нам еще яснее и рельефнее будут видны «ошибки» Горбачева. Но он-то не имел столько времени для их осмысления! Реформатор не созерцал, а действовал! Генсек часто должен был действовать немедленно, в этот день и даже минуту. Лучший способ избежать облыжных обвинений – уметь мысленно ставить себя на место человека, которого критикуешь, да еще и «погрузиться» в «то» время. Нельзя забывать, что ему, возможно, как «первому» лицу в партии и государстве, изменять себя было еще труднее, чем нам, грешным. Как Горбачев однажды заявил своим коллегам: «Идет огромная перестройка, перестройка нас самих. Мы – не боги…»{1037} Хотя, по правде, раньше всегда генсек в СССР был земным богом…

Слов нет, Горбачев имел просчеты. И крупные. Особенно в национальном вопросе. Но я не знаю ни одного политика в истории, который обходился бы без них. Обратитесь к Ленину – мы все считали гением. А теперь доподлинно выясняется, что именно «основатель» заложил генетические корни всех наших главных исторических неудач в XX веке…

Горбачев действовал «по ситуации». Ему не у кого было учиться. Наиболее рельефная его слабость – нерешительность, половинчатость предпринимаемых шагов. Многим позитивным усилиям как бы подрезались «жилы», и им так и не суждено было завершиться. Двойственность Горбачева не только от избранной либеральной, смешанной линии движения, но и от мучительного процесса освобождения от цепких стереотипов, которыми нас всех «наградила» большевистская ментальность. Без этого трудно понять феномен перестройки – процесса попыток внесения качественных изменений в социалистическую систему.

Все дело в том, что эти изменения люди пытались осуществить, еще являясь носителями многих старых стереотипов. Вот один пример: переоценка Сталина.

В октябре 1987 года при обсуждении на политбюро проекта доклада на торжественном заседании, посвященном 70-летию Октября, зашла речь о Сталине. Все были за то, чтобы дать ему критическую оценку, но с разными оговорками. Высказал свое мнение и Горбачев:

«…Доклад не получался, пока не родилась мысль выделить 20-е и 30-е годы после Ленина, тогда выявилась большая, огромная заслуга (курсив наш. – Д.В.) Сталина… Тогда Сталин и нашел свое место. А ведь это был решающий этап: решался вопрос, куда пойдет страна»{1038}.

Трудно поверить, что так говорил Горбачев спустя более чем три десятилетия после XX съезда… «Заслуга» в дальнейшем «бетонировании» системы, в которой не оставалось места человеку, но был гигантский резервуар для «массы».

Или вот еще фрагмент из его выступления на политбюро 4 апреля 1985 года: «…не секрет, когда Хрущев довел критику действий Сталина до невероятных размеров, это принесло только ущерб, после которого мы до сих пор в какой-то мере не можем собрать черепки»{1039}.

В своем докладе о 70-летии Октября, произнесенном 2 ноября 1987 года в Кремлевском Дворце съездов, Горбачев трижды упомянул Сталина и получил в ответ бурные аплодисменты, когда произнес: «В достижении победы сыграли свою роль огромная политическая воля, целеустремленность и настойчивость, умение организовать и дисциплинировать людей, проявленные в годы войны И.В. Сталиным…»{1040}

Человек, по вине которого накануне войны были разгромлены военные кадры, заключен позорный договор о «дружбе» с Гитлером, не позволивший привести в нужный момент войска в боевую готовность, оказывается, явился чуть ли не спасителем Отечества. А как забыть те 26,5 миллиона жертв в войне, большая часть которых рождена прямыми преступлениями и просчетами Сталина?

У Горбачева в сознании долго оставалось какое-то двойственное отношение к Сталину: изверг, но ведь «защитил» социализм.

Когда встал вопрос о разрешении СИ. Аллилуевой вновь покинуть страну, после ее импульсивного возвращения, решили, что неплохо бы с ней побеседовать. Может, дочь Сталина передумает. Но Горбачев отказался встречаться с Аллилуевой:

– Если встречаться мне, то потребуется оценивать Сталина, Сталинград и т. д. Я сам из такой семьи. Дяде подорвали здоровье.

Пять детей у матери из беднейшей семьи. Я медаль получил за сочинение «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет!».

Может, поэтому целесообразнее встречу поручить тов. Соломенцеву М.С.?{1041}

Сталинская мифология уходила из сознания Горбачева с большим трудом.

Так менялся Горбачев: в некоторых вопросах весьма медленно и почти всегда – противоречиво. Если ему было так трудно изменить себя, то можно представить, как сложно было изменить общество.

Вы не забыли о моем упоминании, как бурно рукоплескал зал, когда Горбачев произнес имя кровавого диктатора? Мы все тогда по капле выдавливали из себя рабов. Кстати, моя двухтомная книга о Сталине, написанная к 1984 году, до 1988 года не могла увидеть света… Не было соответствующих указаний и разрешений…

А то, что в брошюре с докладом Горбачева значится, что после его хвалебных слов в адрес Сталина были «продолжительные аплодисменты», не верьте. Я был на этом заседании. Даже редакторам стенограммы заседания было стыдно, и опустили на ступень ниже они шумную, бурную овацию зала. Мы были роботами… Тогда я еще раз подумал, как трудно мне будет опубликовать свою книгу о Сталине…

По сути, процесс перестройки под руководством КПСС – это попытка трансформировать косную, догматичную, бюрократическую, директивную систему в направлении некоего либерализма. Но по замыслу ее архитектора слом коммунистических устоев совсем не предполагался. Поэтому столь ограниченны ее результаты, которые послужили, однако, важнейшими предпосылками для последующих демократических преобразований и перемен. Горбачев, видимо, не мог сделать больше, чем он сделал. Как и никто другой. Главное в его свершениях – расширение каналов поступления в общественное сознание различной истинной информации, что повышает возможность людей обсуждать и контролировать многие процессы, ранее бывшие закрытыми. Гласность…

Когда-то М.М. Сперанский, ближайший советник Александра I, и сам император выдвигали идею расширения гласности судопроизводства и государственной воли. Горбачев начал этот процесс, развитие которого затем уже не зависело от его решений. Фактически гласность взорвала изнутри систему, основанную на классовой лжи. Это – главное. Возможно, самое главное в подвиге Горбачева. Да, подвиге!

Генсек не сидел на теоретической вершине, обдумывая сущность, формы и методы перестройки. Жизнь ежеминутно, каждодневно диктовала ему свои условия. Он должен был отвечать на эти вызовы. Игнорировать их он не мог. Тем более что с самого начала у него появилась оппозиция. Вначале незаметная, просто настороженная, затем более сильная и очевидная. Уже в феврале 1986 года Горбачев вынужден констатировать: «Уже и после апрельского пленума (1985 г.) пошел новый клан людей, которые занимаются словоблудием, вместо того чтобы дело двигать… Опять появляются приспособленцы…»{1042} Горбачев недоволен, что многие руководители начавшиеся перемены поддерживают лишь на словах.

Что решает высшая партийная коллегия после прихода Горбачева в кабинет генсека? Те же вопросы, что и при Брежневе, Андропове, Черненко. Почти те же…

Вот лишь несколько из множества вопросов, по которым под руководством генсека приняты «соответствующие решения» на политбюро:

– О праздничной демонстрации 1 мая 1985 г. (4 апреля 1985 г.).

– О подготовке и ходе весеннего сева (11 апреля 1985 г.).

– О техническом перевооружении Горьковского автозавода (6 мая 1985 г.).

– Об усилении требовательности в расходовании хлеба (6 мая 1985 г).

– Об обеспечении сандинистской армии (Никарагуа) обмундированием, питанием и оружием (6 мая 1985 г.).

– Об итогах совещания секретарей ЦК братских партий членов СЭВ (23 мая 1985 г.).

– О розничных ценах на фруктовые соки и хлебопекарные дрожжи (1 августа 1985 г.).

– О плане экономического и социального развития СССР на 1986 год и на XII пятилетку (29 августа 1985 г.)…

«Суперправительство» по-прежнему рассматривает сотни, многие сотни вопросов.

Например, в 1985 году, когда «короновался» Горбачев, политбюро приняло 4112 постановлений, что по сравнению с предыдущим годом больше на 9,3 процента! Количество совместных постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР увеличилось с 228 в 1984 году до 241 в году 1985-м… Плюс к этому 5512 постановлений, которые принял секретариат ЦК КПСС…{1043}

Где тут думать о «стратегии» перестройки? Если политбюро не может себя «перестроить», то как же изменить страну? Разве не ясно, что уж если и заниматься севом, косилками, хлебом, дрожжами, соками, транспортом, столовыми и т. д. и т. п., то это должно делать, по крайней мере, правительство? А в последующем, по мере децентрализации – другие органы, другие структуры, другие организации, государственные и частные.

На заседании политбюро в июне 1986 года долго обсуждают, кого избрать в состав нового руководства Союза писателей на их предстоящем съезде. Точнее, кого поддержать и как это сделать? Рассматривают кандидатуры Бондарева, Залыгина, Распутина.

«Горбачев: Конечно, избрание Маркова было бы лучшим вариантом. А как расценивается кандидатура т. Бондарева?

Громыко: Это крупный писатель.

Соломенцев: Он придерживается правильной линии.

Горбачев: Если т. Марков не пройдет, то можно пойти на Залыгина. Но он в годах, силенки маловато. Наверное, все-таки крен нужно держать на т. Бондарева».

Затем генсек спрашивает: «Филипп Денисович, какое Ваше мнение?»

«Бобков (зам. председателя Комитета госбезопасности СССР): Если распространятся сведения об ориентации на т. Бондарева, то его могут не избрать, так что этот факт преждевременно огласке не предавать.

Горбачев: Давайте договоримся в первую очередь ориентироваться на то, чтобы т. Марков был избран председателем, а т. Бондарев секретарем. Нужно использовать для этого возможности нашего влияния…»{1044}

На этом же заседании обсуждали, нужно ли решение политбюро по разрешению операции по пересадке сердца… Хватило ума решение не принимать, а вдруг операция пройдет неудачно.

Вот таким было политбюро через год после начала перестройки. Таким (почти) оно останется и до 1990 года…

Все, конечно, не случайно. Политбюро без власти над всем и всеми – уже не политбюро. Именно этот главный вопрос, который вроде бы и должна затронуть горбачевская перестройка, никто рассматривать и не собирался.

Новый генсек справедливо хочет развязать инициативу масс, понимая, что верхушечные реформы дадут косметические результаты. Но люди, отученные за семь десятилетий от самостоятельности, предприимчивости, не знают, как, кроме обличений рутинных порядков или поддержки решений верхов, проявить себя. Фундамент, каркас здания – ленинский; основные элементы никто пока и не думает менять. Все большему количеству людей становится ясно, что коммунистическая система не реформируема. Она или есть, или ее нет. Но столь радикальные выводы, призывы, заявления вольнодумцев тут же получают отпор. Как заявил генеральный секретарь в своей красноречивой статье «Социалистическая идея и революционная перестройка», появившейся в конце 1989 года: те, кто считает, «что прошлый путь якобы полностью опрокинул выбор Октября, предлагают капитализацию общества». Мы этот путь, заявляет Горбачев, «отвергаем»{1045}.

Что же тогда понимает под перестройкой ее главный архитектор? Он отвечает: «Перестройка – это решительное преодоление застойных процессов и слом механизма торможения, создание надежного и эффективного механизма ускорения социально-экономического развития общества, придание ему большего динамизма»{1046}.

Все эти «механизмы» торможения и ускорения ни в философском, ни в практическом отношениях не отвечают на главный вопрос: какова цель перестройки? Думаю, Горбачев это чувствовал и формулирует в разное время все новые и новые дефиниции. Вот еще одна из них: «Перестройка – это целостный революционный процесс, осуществляемый демократическими методами, народом и для народа, по отношению к которому партия выступает как политический авангард»{1047}.

Цель вроде бы теперь и обозначена – «для народа». Но что для него? Просто «революционный процесс»? Это уже было. Революцией все сыты по горло. О народе и революции так много наговорили и Ленин, и Сталин, что сразу возникают подозрения: опять чрезвычайщина? Ведь революция – это всегда экстремальность.

Партия, политбюро и ее генеральный секретарь не хотят сказать очевидного: перестройка тогда станет подлинной, когда она будет нацелена на переход тоталитарного, бюрократического общества к обществу цивилизованному, демократическому. Без социализма. Но и без капитализма. Другими словами, создание качественно нового политического, экономического, социального и духовного образования в стране. Некий продукт конвергенции, которую мы так долго отрицали. Но к этому КПСС не готова. Это для нее – самоубийство. Большевики никогда не пойдут в Каноссу – на покаяние[26]. Их цель – «продолжать» дело Октября. Ведь Горбачев сказал: «Перестройка продолжает дело революции»{1048}. Естественно, что революции не февральской 1917 года, а октябрьской…

Горбачеву, стронувшему с места камень, который безуспешно пытался вкатить на гору Сизиф, было страшно трудно. Вдохнувшие первый глоток свободы люди уже не могли молчать. Язвы, которые десятилетиями камуфлировались, сразу же обнажились. Старая система стала трещать по всем швам, но ясности, что же должно возникать на ее месте, не было.

Сама атмосфера, климат перестройки оказались чрезвычайно конфликтными. Страна полыхала многотысячными митингами. ЦК выпускает постановления, подобные тому, что родилось 8 сентября 1989 года, где констатируется: исчезли из свободной продажи мыло, стиральные порошки, школьные тетради, лезвия для бритья, зубная паста, электрические утюги, чайники, обувь и т. д. и т. п.{1049} Следом идет постановление о «Серьезных недостатках в обеспечении лекарственными средствами населения»{1050}. Ну и, конечно, очередное постановление ЦК «О повышении ответственности руководителей-коммунистов за обеспечение населения продовольствием»{1051}. Страна сплошных дефицитов, очередей, черного рынка. Только Москва кое-как снабжается, но сюда за товарами едут сотни тысяч людей…

Большевики всегда гордились отсутствием в стране безработицы, забывая, что при крепостном строе ее тоже не было… Но в республиках Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа 10,4 процента трудоспособного населения «не занято в общественном хозяйстве»{1052}. Аппарат ЦК завален письмами. И преимущественно-жалобами. В 1989 году-485 214 писем. У советских людей осталась одна отдушина – жаловаться, просить заступничества у ЦК… Уже в 1990 году не единичны случаи самороспуска партийных организаций вузов, учреждений. Из партии выходят тысячи людей, выражая тем самым протест против единовластия партии и методов ее руководства. Идеологический иммунитет членов КПСС быстро падает, идет девальвация «основополагающих ценностей» марксизма-ленинизма.

Брожение в стране нарастает. Уже трудно публично защищать Ленина, ленинизм, «классовую линию». Маятник перестройки все заметнее идет вправо. Ни политбюро, ни Горбачев не знают, как замедлить этот ход. Еще никто не знает, что через 5–6 лет этот маятник «постперестройки» так же неумолимо двинется влево. Это не внове. После социальных «приливов» в истории всегда следуют «отливы». После 1991 года завышенные ожидания, дезинтеграция великой страны, социальное расслоение, рост преступности, неумение воспользоваться свободой начнут быстро пополнять резервуар народного недовольства. В воздухе появятся флюиды большевистского термидора. Но все это еще только будет в эпоху «после Горбачева».

А пока вождь перестройки борется, отчаянно борется в желании создать социалистическое общество с демократическим, человеческим лицом…

Вопреки провозглашенным целям, горбачевские реформы ускорили процесс саморазрушения тоталитарной системы. К достижениям перестройки – огромным, историческим! – естественно, следует отнести фактическое устранение угрозы мировой ядерной войны. Это еще не оценено в полной мере и сейчас. А достижение историческое, эпохальное.

Феномен перестройки, который не был до конца понят ее творцами (и исполнителями) во всей исторической глубине, явился промежуточным, но важным условием выхода страны на рельсы, ведущие в демократическое, цивилизованное, процветающее общество.

А пока… пока Горбачев ежедневно решал многие десятки дел, пытаясь запустить главный мотор перестройки – «демократизацию общества». Но, как говорил генсек, при решающей роли его «авангардной силы» – КПСС. Эта «добавка» сразу же обессиливала двигатель, который на таких условиях никак не хотел «запускаться»…

Парадокс Горбачева

Выше я рассказывал, как Горбачев 4 апреля 1985 года на заседании политбюро, используя письма коммунистов, повел атаки на нескромность бывших руководителей: лесть, славословие, угодничество, процветавшие в высшей партийной среде. Генсек понимал, что не только получит самую широкую поддержку коммунистов, но и окажется теперь в эпицентре самого пристального внимания всех: и почитателей, и недоброжелателей, и руководителей, и людей из «масс».

Да, Горбачев не стал вешать на свою грудь ордена, воспротивился, чтобы в повестках дня собраний ссылались на его «указания», запретил коллегам передавать на местах дежурные «приветы» от него. Помню по себе, что это было сразу замечено всеми. И одобрено тоже всеми.

Но вот наступает осень первого «горбачевского», 1985 года. Захожу в Дом политической книги и вижу на стенде, на самом видном месте, книгу Горбачева…

Не устоял новый генсек от тщеславного соблазна и, как и его предшественники, сразу же стал «писателем». Черненко, например, на очень короткий срок очутившись в кресле генсека, тут же переиздал свои нудные «Избранные речи и статьи», даже успел их напечатать в Германской Демократической Республике… На другие страны времени не хватило.

Печатались все члены политбюро. Толстые кирпичи казенных фолиантов с речами и докладами лежали во множестве магазинов без всякого движения. Я не знаю ни одного человека, кто когда-нибудь купил хоть одну книгу «неприкасаемого». Горбачев об этом тоже, наверное, знал. Председатель Госкомиздата М.Ф. Ненашев докладывал в ЦК, что 166 наименований книг и брошюр Л.И. Брежнева количеством в несколько миллионов мертвым грузом осели в магазинах. Лежат без спроса в огромном количестве книги Андропова, Гришина, Кулакова, Пельше, Пономарева, Романова, Суслова, Тихонова, Устинова, Черненко… «В книготорговой сети, – говорится в докладной, – находится также свыше 700 тысяч портретов Брежнева, 130 тысяч – Андропова, 170 тысяч – Черненко…» Реализованы только книги по коллективной разнарядке в общественные библиотеки.

Горбачев наложил резолюцию на докладной Ненашева: «Ознакомиться только членам ПБ (вкруговую). 06.08.86»{1053}. Фраза звучит как трезвое предостережение: смотрите, читатель полностью игнорирует бюрократическое, секретарское творчество. Но, оценивая вполне справедливо унылое и безликое «творчество» своих коллег, Горбачев по отношению к себе воспользовался другим нравственным «аршином». Не устоял новый генсек перед услужливыми доброхотами… Мол, к съезду нужно…

Уже в 1985 году с необыкновенной скоростью была подготовлена и выпущена в декабре книга «М.С. Горбачев. Избранные речи и статьи». Прекрасная бумага, 420 страниц «секретарского» текста. Поскольку Горбачев и раньше, в Ставрополе, и будучи семь лет в Москве почти не печатался в центральной прессе, в «избранное» подмели все, даже то, что не заслуживает политического внимания, тем более прошедшее через газеты. Читая оглавление «труда», складывается впечатление, что это «банкетная» книга: «выступление в Варшаве на приеме 26 апреля 1985 г., выступление на приеме в Кремле 9 мая 1985 г., речь на обеде в честь Р. Ганди 21 мая 1985 г., речь на завтраке в честь В. Брандта 27 мая 1985 г., речь на обеде в честь Б. Кракси 29 мая 1985 г., речь на обеде в честь Г. Гусака 31 мая 1985 г., речь на обеде в честь Ле Зуана 28 июня 1985 г., речь на обеде в честь Ж. Батмунха 29 августа 1985 г., речь на обеде в Елисейском дворце 2 октября 1985 г., речь на обеде в Большом Кремлевском дворце в честь М. Каддафи 12 октября 1985 г…»{1054}.

Осуждая на словах привилегии, славословие, тщеславие, Горбачев не удержался и невольно стал «увековечивать» себя. Потом тома реформатора пойдут один за другим. Успело выйти несколько фолиантов, большая часть текста которых довольно малоинтересна и для современников, и для истории, как и все подобные книги, ибо в них нет личностного момента – писали их помощники и референты. Хотя справедливости ради следует сказать, что идеи о перестройке, бескровной «революции», новом мышлении важны для понимания процесса, начатого Горбачевым.

Скажу еще вот о чем. Возможно, это неизвестно читателям, кроме архивистов. В шестом секторе общего отдела ЦК вскоре после того, как Горбачев был избран генсеком, стали тщательно перепечатывать, систематизировать, переплетать все, что говорит Горбачев: речи, указания, распоряжения, статьи, подготовленные от его имени, доклады, записки. В красивых сафьяновых переплетах, с золотым тиснением целых 39 томов… Да, в два с лишним раза больше, чем у Сталина. Хотя все это «собрание сочинений» не издано (и возможно, и не предназначалось для этого), не покидает ощущение, что при жизни закладывался литературный памятник. В двух экземплярах. Пока.

Еще раз повторю, что я долго был горячим поклонником Горбачева, да и сейчас весьма высоко оцениваю его роль в истории, но никак не мог понять: зачем генсеку спешка со своим «увековечением»? Ни один генсек с такой скоростью не избирался и не издавался. Почти все сказанное в 1985-м в том же году вышло отдельной книгой! А как же его установка о том, что «необходимо строго придерживаться… ленинской скромности, не допускать ни перехлестов, ни любого рода восхвалений»?{1055}

Человек слаб. Соблазны бывают столь обворожительны, пленительны, сладкоголосы, что устоять перед ними нелегко. Даже такой выдающейся личности, как Горбачев. Но в этой слабости кроется парадокс Горбачева: это человек большого ума, но слабого характера. Без уяснения данного личностного парадокса трудно понять эту историческую личность. Личностный парадокс вторичен. Но он виден и в сущностном парадоксе.

Такое бывало уже в истории у королей и полководцев, у президентов и министров. Специфика подобной «конструкции» связи интеллекта и воли часто находит свое выражение в смелых планах и слабой их реализации; ясном понимании необратимости процесса и желании еще «подождать», авось, все уладится; принятии важных решений и их обесценивании, амортизации половинчатыми, запаздывающими практическими шагами.

Все это имеет относительную роль в основном парадоксе Горбачева: начав перестройку под лозунгом «обновления» социализма, он пришел спустя шесть лет к самой его ликвидации. Помимо своей воли и желания. Это сущностный парадокс Горбачева. Он не учел, что «преимущества» советской системы в ее «железобетонности», рутинности, косности, консервативности. Как только опоры начали рушиться в результате гласности, относительной демократизации общества, – социалистическая система стала рассыпаться.

Горбачев понимал, не мог не понимать, что социализм в СССР обречен, но ему не хватило характера, воли согласиться с этим естественным выбором истории. За год до полного крушения, в августе 1990 года, держа в Одесском военном округе речь перед военными, он вновь заявлял: смысл реформы «остается незыблемым: реализовать социалистическую идею»{1056}.

По сути, перестройка явилась не стратегией улучшения, обновления социализма, а, как справедливо писал Михаил Геллер, попыткой «оттянуть как можно дальше гибель советской системы»{1057}. Этот исторический парадокс – ортодоксальный коммунист объективно, помимо его намерений, выступает могильщиком ленинской системы – находит и личностное выражение.

Интеллект, чувства, воля Горбачева наложили неизгладимый отпечаток на процесс мучительных перемен, названных им перестройкой. Раньше, касаясь облика «вождей», мы тут же поспешно корректировали их значение «решающей ролью народных масс». Не хочу возвращаться к мудрым размышлениям Плеханова о роли народных масс и личностей в истории. Всеми понято, что важны и «массы», и «вожди». Но каждые в своем «срезе», своей функциональной исторической заданности, в свое время. «Массы» свершают то, что предписывают, указуют им «вожди» или избранные демократическим путем их представители. Чем более бюрократична, тоталитарна система, тем роль первого лица судьбоноснее. И наоборот. Горбачев был седьмым лидером в государстве, созданном Лениным, где никогда не существовало подлинных демократических институтов, где люди не знали по-настоящему, что такое права человека, где свобода не была главной духовной ценностью. Последний генсек оказался лидером великого народа в самом начале его мучительного переходного пути к новому историческому состоянию.

Анализируя (и порой критикуя) деятельность Горбачева, его достижения и просчеты, замыслы и свершения, мы не должны забывать, лидером какого общества он был. Как должны также представлять, что Горбачев не был ни земным богом, ни мессией, ни пророком… Горбачев многое задумал, но значительно меньше осуществил; часто результаты поражали воображение своим диссонансом первоначальным замыслам. И это не только от стихийной игры обстоятельств и факторов, но и от известной дисгармонии между умом и характером, интеллектом и волей лидера.

Каждое утро Горбачев рассматривал массу документов. Как до него все другие генсеки. Важные и не очень, срочные и рутинные, сенсационные и, очевидно, формальные. Генеральный секретарь чувствовал, смею думать, глубокий внутренний дискомфорт, например, когда у него в руках оказывались бумаги из Кабула, как и доклады из Министерства обороны и КГБ. В горной стране шла кровавая гражданская война, в которой СССР поддерживал одну сторону. Конца ей не было видно, так же как не видно, въезжая, выхода из тоннеля Саланг, многокилометрового подземного прохода, «проткнувшего» одноименный хребет в Афганистане. Доклады Громыко, Соколова, Чебрикова, несмотря на обязательные дозы казенного оптимизма, были малоутешительными. СССР находился в хитрой ловушке, из которой можно было освободиться, лишь прямо и изначально признав ошибкой всю «интернациональную миссию» в этой стране и выведя войска из Афганистана.

Вот в руках Горбачева (есть его виза) очередной проект Указа Верховного Совета СССР о награждении военнослужащих 40-й армии «За мужество и героизм при выполнении интернационального долга». Это действительно герои, которых заставили умирать за неправое дело. Почему-то глаза задерживаются в бесконечном списке прежде всего у тех фамилий, рядом с которыми стоит скорбное – «посмертно».

Орденом Ленина

капитана Белицкого Леонида Николаевича

лейтенанта Нафикова Хамита Мугиновича

капитана Никулина Сергея Петровича

майора Смирнова Анатолия Леонидовича…

Орденом Красного Знамени

капитана Анисимова Сергея Владимировича

капитана Бабко Валерия Владимировича

капитана Галицкого Михаила Ивановича

мл. сержанта Гомелюка Анатолия Константиновича

подполковника Гусева Владимира Владимировича

рядового Ивашутина Валерия Альфредовича

мл. сержанта Журавлева Валерия Анатольевича

лейтенанта Земцова Александра Николаевича

лейтенанта Кожанова Мурата Узановича…{1058}

Список кажется бесконечным, как и сама война. Во имя чего? Зачем? Она уже тянется дольше, чем Великая Отечественная… Что делать? Во имя чего погибли эти люди? Как выпутаться из этой кровавой паутины? Горбачев, как мы теперь знаем, уже давно задумывался над этим вопросом. Для него было ясно: нужно быстрее вывести советские войска из Афганистана. Горбачев не участвовал в принятии рокового решения 25 декабря 1979 года о вводе войск в Афганистан – слишком незначителен был тогда его политический вес. Но почти тут же, 27 декабря, Горбачева ознакомили с выпиской из протокола политбюро № 177. Его не спросили, вводить ли советские войска в независимую и суверенную страну, но тут же «проинформировали», навязав роспись об ознакомлении с этим решением, означавшую фактически одобрение.

Известно, что Горбачев уже в 1986 году говорил о необходимости быстрее «развязать афганский узел». Говорил, а дело тянулось еще почти четыре года… Обладая огромной властью, он не решался пойти против консерваторов, Министерства обороны, КГБ…

Такова парадоксальная методология последнего генсека: приходя к верному решению, часто являясь в этом деле пионером, он не спешил реализовать задуманное и выношенное. Колебался, раздумывал, взвешивал, откладывал. Еще долго Горбачев с членами своего «партийного штаба» пытался что-то выиграть из безнадежно проигранной авантюры.

В год прихода Горбачева страна бросила в топку грязной войны около 3 миллиардов рублей. В 1986 году около 4 миллиардов, а в 1987 году – более 5,5 миллиарда. (В старых ценах.) В сутки эта грязная война обходилась СССР: в 1984 году-4,3 миллиона рублей, в 1985-м – 7,2 миллиона, в 1986-м – 10,0 миллионов, в 1987 году – 14,7 миллиона рублей…{1059} С декабря 1979-го по февраль 1989 года по горным дорогам Афганистана прошли 546 255 советских офицеров и солдат, из них 13 826 человек сложили там свои головы…{1060}

Фактически Горбачев уже к началу 1986 года для себя однозначно решил: войска надо выводить. Это мужественное, верное решение. Но без конца поручал «изучить вопрос», «доложить предложения», «подготовить условия для вывода», а между тем гибли люди, уходили миллиарды рублей, бессмысленно сжигаясь в топке войны, где не могло быть военной победы. Даже в ноябре 1987 года, когда прошло почти три года перестройки, Горбачев, в очередной раз встречаясь с просоветским лидером Афганистана Наджибуллой, говорил о многом, но лишь косвенно и мало о выводе войск. Ведь принципиальное решение уже было принято, и в Министерстве обороны СССР разрабатывался конкретный план вывода советских войск из Афганистана. А Горбачев в течение почти часа говорил о том, как действовал Ленин в кризисной ситуации, о «гибкости ленинской национальной политики», о предстоящих выборах президента Афганистана, о созыве Лоя Джирги в Кабуле… Советы генсека были немудреными: «…вы провели хорошую партийную конференцию. Теперь перед вами стоит задача – настойчиво осуществлять принятые решения, идти вперед. Что касается тех в НДПА, кто не верит в национальное примирение, то этим маловерам надо давать хорошую пенсию или отправлять за границу». Уже посреди беседы Горбачев заторопился: «Вообще, т. Наджиб, сейчас начинается исключительно важный и ответственный этап. К сожалению, у нас нет возможности подробно обсудить все стоящие проблемы, т. к. у меня намечена встреча с тов. Яношем Кадаром…»{1061}

Когда Горбачев в апреле 1988 года полетел в Ташкент и встретился еще раз с Наджибуллой, политбюро уже 1 апреля утвердило план вывода советских войск из Афганистана, которых к этому времени там насчитывалось 109 тысяч человек, 513 самолетов и вертолетов, около 30 тысяч единиц боевой техники и автомобилей. Здесь наконец Горбачев был тверд: «Войска будут выведены к 15 февраля 1989 года. Начнем вывод 15 мая». Решение, которое созрело у Горбачева вскоре после того, как он стал генсеком, начало осуществляться лишь через… три года. Потребуется еще почти год, чтобы уйти из Афганистана.

Уже перед началом вывода советских войск в мае 1988 года Горбачев фактически защищал безнадежно ошибочную акцию политбюро в декабре 1979 года. Решая практические вопросы операции на заседании высшей партийной коллегии, Горбачев 18 апреля 1988 года заявил, что в специальном письме партии по этому вопросу «мы должны сказать, что наши люди не зря отдавали свои жизни…»{1062}.

Не зря… А тогда за что же отдавали? На этот вопрос не смог ответить Горбачев. На него уже ответила история.

Горбачеву явно не хватило здесь характера. Это человек, у которого воля, к сожалению, значительно слабее интеллекта. Иногда он долго ищет компромисс там, где таковой уже невозможен. Все знали, что Горбачев почти до «августовского» (1991 г.) путча до конца пытался сохранить одинаково добрые отношения и с консерватором Лигачевым, и с реформатором Яковлевым. Но это все равно что дружить одновременно с писателями Баклановым и Бондаревым и разделять взгляды обоих. Правда, когда вопрос обострялся до предела, у Горбачева хватало твердости «отрезать», выдать категорическое «да» или «нет». Вот один пример.

В марте 1989 года, когда советские войска уже были выведены из Афганистана, вдруг Шеварднадзе, поддавшись на уговоры Наджибуллы, поставил вопрос о необходимости поддержать шатающийся режим в Кабуле. Вопрос стоял о нанесении с территории СССР бомбовых авиационных ударов по скоплениям моджахедов около Джелалабада. Военные в лице маршала Язова вяло, нехотя, но поддержали министра иностранных дел. И вот тут Горбачев яростно взорвался: «Никакого другого ответа Наджибулле, кроме абсолютного отказа от этих бомбо-штурмовых ударов!» – и тут же приказал направить соответствующую телеграмму в Кабул{1063}.

Думаю, что подлинные причины и последствия этой войны еще подлежат глубокому анализу. Шеварднадзе после своей поездки в Кабул сказал: «Уходя из Афганистана, мы вынуждены признать, что оставляем эту страну в буквальном смысле слова в плачевном состоянии: разрушенные города, кишлаки, голодающая столица, почти полностью парализованная экономика… Сотни тысяч людей погибли…»

Горбачев: «Важно, чтобы этот режим и все его кадры не были сметены дотла… Нам нельзя предстать перед миром в одних трусиках или даже без них… Пораженческая позиция недопустима…»{1064}

Но, что бы ни говорил президент, перед миром мы предстали как страна, потерпевшая крупное политическое поражение, и было не важно – в «трусиках или даже без них»…

Еще одной гранью парадоксальной жизненной методологии Горбачева является его увлеченность какой-то одной идеей, которая вдруг покажется ему панацеей, «ключом» к решению «очередной» важной задачи. Но он не просто увлекался сам, мог увлечь и других, обладая большим талантом убеждения людей, внушения им новой «мессианской идеи». Спустя год-два он мог больше никогда о ней и не вспомнить. Это, конечно, не только от характера личности, а больше от традиционного большевистского понимания роли руководителя в обществе.

Начали «ускорение» социально-экономического развития в обществе, тут же выяснилось, что количественные показатели производства (как у Сталина – «темпы») тут же приходят в непримиримое противоречие с качеством. Кто-то из очередных инициаторов и советчиков, имена которых обычно остаются неизвестными, порекомендовал генсеку резко ужесточить контроль за качеством продукции, «пропустить» ее через «государственный прием».

Идея страшно понравилась Горбачеву. Я однажды присутствовал на крупном совещании в ЦК, когда генеральный секретарь очень горячо и долго убеждал зал, что если решим с проблемой качества, то сделаем наконец «крупный рывок» вперед. А качество нельзя улучшить без усиления роли и количества «надсмотрщиков». Способ нашли, конечно, старый: вводили еще один огромный, многотысячный слой «независимых» государственных контролеров. Опять контролеров…

Приняли закон. С 1 января 1987 года на значительной части предприятий была введена так называемая «госприемка». В течение года более 15 процентов продукции не выдержало элементарного экзамена на качество. Но сразу усилилось недовольство директоров заводов и фабрик, «загудели» рабочие. Они трудились ведь так, как работала вся система. Иначе не могли. Через два года «золотой ключ» к качеству был потихоньку «потерян». Горбачев больше публично не вспоминал об этой панацее.

Затем пришла очередь увлечения идеей перестройки государственных предприятий, имея в виду, как говорил Михаил Сергеевич, «сочетание планового начала и полного хозрасчета, самостоятельности и ответственности»{1065}. Горбачев полагал, что Закон о государственном предприятии откроет шлюзы для «использования непосредственной демократии». Но генсек не учел, что, сохраняя старую социалистическую базу, все верхушечные колебания надстроечных конструкций мало что изменят. «Самостоятельность» предприятий тут же была обуздана уже не планом, а государственным заказом… Бюрократия сразу же взяла реванш.

Горбачев, однако, уже был увлечен новой «демократической» идеей: выборность руководителей. Назрела «необходимость перемен, демократизации процесса формирования руководящих кадров предприятий на основе применения выборных начал»{1066}. По стране прокатилась волна смены многих директоров, управляющих, заведующих под влиянием резолюций и решений общих собраний и «советов трудовых коллективов». На освободившиеся места приходили их заместители, люди той же закваски и школы.

Прошло немного времени, и появились новые идеи, похожие на прежние, что естественно.

Возникла «спасительная» идея о необходимости совмещения должности первого секретаря (обкома, райкома) с постом председателя Совета народных депутатов соответствующего региона. Своеобразный гибрид партийной и государственной власти, но, естественно, под полной эгидой КПСС.

Мне довелось быть делегатом памятной XIX партийной конференции в июне 1988 года. В большом и по-своему интересном докладе Горбачева немало места было отведено обоснованию идеи: первый секретарь партийного комитета КПСС – он же председатель Совета народных депутатов. Здесь генсек также высказал убежденность о необходимости возвращения к «ленинским» съездам Советов, некоторые другие мысли о реформе политической системы в СССР. Многие его рассуждения выглядели убедительно и здраво.

А в отношении «синтеза» партийного и государственного постов Горбачев был непреклонен. Он видел в этом легализацию, придание «законности» всевластию КПСС. На XIX партконференции он с такой страстью и самозабвенно отстаивал (и отстоял!) эту порочную идею, которая, по сути, лишь продлевала агонизирующую власть партии, сохраняла на какое-то время ее политическую монополию. Сам генсек очень долго, дольше, чем кто-либо другой, стоял на позиции, что «КПСС – правящая партия»{1067}, а посему никак не соглашался на отмену 6-й статьи брежневской конституции, где о КПСС говорится как о «ядре» политической системы СССР. Считал это требование «преждевременным» и «поспешным».

Можно долго перечислять «странности» в позиции генсека. Это не только отставание его действий от решений или абсолютизация тех или иных административных мер, но и прежде всего вера в то, что только КПСС, только партия коммунистов способна осуществить эти перемены. Как это ни странно звучит на первый взгляд, здесь во многом Горбачев прав. Дело в том, что в стране была только одна мощная, формально «общественная», а фактически огосударствленная сила – КПСС. У нее был накоплен огромный организационный опыт и сохранялось большое влияние на миллионы людей. Игнорировать КПСС было невозможно. Но нельзя было ее и укреплять! Только постепенный демонтаж коммунистической партии, поддержка новых демократических формирований, утверждение политического плюрализма могли создать условия перехода в более цивилизованное состояние общества.

Говоря об этих «увлечениях» Горбачева, нельзя в них видеть только бездумное экспериментирование. Он был вынужден, обязан искать новые конкретные рычаги инициирования назревших перемен, возможность управлять ими. Многое здесь оказалось ошибочным, поверхностно традиционным. Эти неудачи административного реформирования высшего руководства постепенно аккумулировали недовольство рядовых коммунистов, вызывали разочарование людей в лозунгах перестройки. Начался выход коммунистов из партии, явление абсолютно новое для КПСС. Если в 1988 году сдали свои партийные билеты 18 тысяч человек, то в 1989 году уже 136,6 тысячи. Причем больше половины вышедших из партии были рабочие{1068}.

Таким образом, личностный парадокс Горбачева заложен, конечно, не только в антиномии его интеллекта и характера, но и кое в чем другом. Вероятно, более важном. Коммунист Горбачев своими неэффективными попытками укрепить систему в действительности способствовал тем самым ее саморазрушению. Первый коммунист – могильщик коммунистического монолита! Вопреки его воле. Это действительно исторический парадокс, отражающий, однако, сложнейшую диалектику глубинных перемен в СССР. Причем эти перемены выражались не в «ускорении» социально-экономического развития, не в «повышении авангардной роли» КПСС, не в усилении «хозяйственной самостоятельности» предприятий. По истечении трех-четырех лет перестройки стало ясно, что никакого радикального перелома в экономике не наступило и фактическое состояние брежневской стагнации продолжилось и углубилось. СССР стал страной сплошных «дефицитов». Но шли очень глубокие перемены в общественных умонастроениях, в постепенном распаде мифов о КПСС, о «преимуществах социалистического строя», «демократизме» советской системы и т. д.

Духовный демонтаж с помощью потрясающего феномена гласности, действительно великого средства перемен, начался раньше, чем демонтаж материальный и организационный. Для проницательных людей скоро стало ясно, что «ускорение» – это реставрация большевистского призыва «пятилетку в четыре года», которая легализует низкое качество производства и совершенно не способствует утверждению деятельности в соответствии с объективными экономическими законами.

Горбачев не поставил под сомнение большевистский метод перенесения «земного рая» все дальше и дальше вглубь, к линии горизонта. Как писал известный западный экономист А. Каценелинбойген, принимаемые советской властью экономические меры не просто плохи, а они «попросту неадекватны кризисному состоянию экономики. Достаточно вспомнить жилищную проблему. Если еще недавно было обещано предоставить каждой советской семье квартиру к 1980 году, то теперь это обещание отнесено на 2000 год{1069}. А сколько других посулов в качестве вечного социального пряника использовалось коммунистическими властями? Горбачев не захотел ломать этот принцип. Если «ленинские идеалы социализма станут достоянием народа», заявлял он, то мы достигнем желаемых целей{1070}. Обещания сохранились, только стали более туманными и неопределенными.

По существу, уже к началу 90-х годов стало совершенно очевидно, что экономическая часть реформ Горбачева оказалась полностью несостоятельной. Однако, думаю, и никто другой на его месте не добился бы иного результата. Нужно было не «ремонтировать» старую машину, а создавать новую. Но это ясно всем только теперь, Горбачев не был ни пророком, ни мессией. Он был либеральным коммунистическим руководителем, который медленно, мучительно, как и вся страна, изменялся.

Демократизация производства, удовлетворение огромного потребительского спроса, решение проблем качества оказались принципиально невозможными на платформе старых большевистских экономических отношений. Система, созданная Лениным, еще раз продемонстрировала, что она не подвержена радикальным демократическим реформам. Коммунистическая система или есть, или ее нет. Коммунизма с демократическим лицом, свободным рынком и политическим плюрализмом не существует. По сути, к концу горбачевского пятилетия система могла бы выразить, словами Ф.М. Достоевского, «административный восторг» по поводу своей живучести, устойчивости, сопротивляемости.

Парадокс Горбачева, говоря иначе, заключался в том, что он верил в возможность изменить то, что изменить было нельзя. Требовалась не перестройка, а по большому счету – «новостройка». Но реальный процесс в стране был другим.

Пленум ЦК КПСС 27–28 января 1987 года, обсудив доклад Горбачева «О перестройке кадровой политики партии», сформулировал в своем постановлении: «Конечная цель перестройки – обновление всех сторон жизни нашего общества, придание социализму самых современных форм общественной организации, наиболее полное раскрытие творческого потенциала социалистического строя»{1071}. Но этим «совершенствованием», «улучшением», «обновлением» социализма занимались долгие десятилетия все вожди и до Горбачева с одинаковым «успехом». Последний генсек отличается от них в самую лучшую сторону тем, что пытался сделать все возможное, чтобы социализм обрел человеческий облик. Задача благородная, но едва ли посильная кому-либо.

На этом пути он сделал главное – утвердил гласность как процесс ликвидации Лжи. Дело в том, что ленинская система, независимо от желания ее функционеров, вся построена на лжи, неправде, сокрытии, контроле за информацией, управлении состоянием общественного и индивидуального сознания. Как только правда о власти, многих мифах большевистской истории, «революционных переломах» советского пути (индустриализация, коллективизация, «большая чистка» и т. д.) стала быстро поступать в общественное сознание, то сразу затрещали устои строя, укреплявшиеся столько десятилетий. Правда и истина оказались оружием, против которого ленинская система была бессильна.

Горбачев, став генсеком, с самого начала повел фронтальное наступление на изъяны, пороки, язвы советского образа жизни. И в своем стремлении получил большую общественную поддержку. Его первый удар пришелся на пьянство и алкоголизм.

Это действительно давняя и острая проблема российского, а затем и советского общества. Партийные комитеты, поддерживавшие Горбачева, помогли собрать ошеломительные данные. В 1984 году, например, на улицах городов и сел страны было подобрано (именно так в справке – «подобрано») 9,3 миллиона пьяных. В 1984 году на душу населения потреблялось «чистого алкоголя» 8,3 литра. Это кроме самогона и других домашних алкогольных напитков. При этом в некоторых регионах употребление спиртного стало носить характер национального бедствия. На Камчатке потреблялось на душу населения 14 литров, а на Сахалине – почти 17 литров! Прогулы, преступность, деградация личности стали столь массовым явлением, что закрывать глаза на эти язвы стало уже невозможно.

4 апреля 1985 года состоялось заседание политбюро, на котором были обсуждены «Меры по преодолению пьянства и алкоголизма». Председатель комиссии по этому вопросу М.С. Соломенцев доложил «разработанные предложения». В основном – меры запретительного характера: повышение цен на винно-водочную продукцию и сокращение ее производства, усиление штрафных санкций, лишение граждан премий, путевок в дома отдыха, задержка с получением квартир и т. д. Додумались даже до такой меры, как запрет продажи спиртного людям моложе 21 года. Как всегда, создали и новую «общественную организацию» – Всесоюзное общество «Трезвость», с введением многих тысяч штатных работников…

Первый заместитель министра финансов СССР В.В. Деменцев, поддерживая общую тональность обсуждения на политбюро, осторожно заметил, что сокращение производства и продажи спиртного одновременно крупно сократит доходы государственного бюджета в 1984 году на 4 миллиарда рублей, в 1987-м – на 7,5, в 1988-м – на 11, в 1989-м – на 14 и в 1990 году – на 15–16 миллиардов рублей. Чем компенсировать доходы в государственный бюджет, как? Бюджет будет разбалансирован…

Генсек резко прервал заместителя министра: «В том, что вы сказали, ничего нового нет. Каждому из нас известно, что имеющиеся на руках деньги покрывать нечем. Но вы не предлагаете ничего другого, как спаивать народ. Так что докладывайте свои соображения короче, вы не в Минфине, а на заседании политбюро…»{1072}

Горбачев, утверждая себя в новой должности, демонстративно тверд, тем более «страна требует» – остановите пьянство.

Но уже через короткое время после принятия постановления стало ясно: запреты малодейственны. В городах выстроились колоссальные очереди за спиртным, сразу же появилась спекуляция водкой, широко развернулось самогоноварение. Огромное количество сахара (сотни тысяч тонн) стало проходить через аппараты самодельного изготовления водки. Сахар исчез из магазинов. Пришлось вводить на него карточки… Как во время войны.

Через три года Горбачев сдался. Новое «постановление» (октябрь 1988 г.) говорило уже о «перегибах», чрезмерном «администрировании», непозволительных «методах запрета» без учета общественного мнения и т. д.

Легковесная кавалерийская атака на пьянство не дала, естественно, положительного нравственного результата, серьезно усложнив со временем экономическую, социальную, да и психологическую ситуацию в стране.

Горбачев менялся вместе с обществом. Трудно, противоречиво, но эволюция была заметной. Особенно это можно проследить в сфере, которая традиционно в советском обществе всегда была на самом заднем плане. Речь – о правах человека.

Летом 1985 года Чебриков, Федорчук и Рекунков в преддверии XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве обратились к Горбачеву за разрешением на время международного праздника применить «превентивные меры» по отношению к неблагонадежным в политическом отношении лицам. КГБ и МВД предлагали 25 антисоветски настроенных граждан столицы «на период проведения фестиваля подвергнуть аресту в административном порядке».

Генсек, похоже, не задумываясь, наложил предельно лаконичную резолюцию: «За. Горбачев. 24. VI-85 г.»{1073}.

Не знаю, знал ли о том Горбачев, но во время правления второго вождя методология сохранения «нравственного здоровья» советского общества была такой же. Только масштабы и методы более внушительные. Например, в феврале 1940 года Берия подобным образом предлагал «очистить» столицу (к слову, с ним в Кремле согласились).

«1. Арестовать и решением Особого совещания НКВД заключить в исправительно-трудовые лагеря сроком до 8 лет нелегально проживающих в Москве и области 5–7 тысяч человек уголовно-преступного элемента.

2. Решением Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелять 300 человек профессиональных бандитов и грабителей, имеющих неоднократные судимости…

Народный комиссар внутренних дел

Л. Берия»{1074}.

Конечно, с размахом второго вождя трудно сравняться. Но здесь, в 1985 году, приемы те же: без суда за «антисоветские настроения подвергнуть аресту».

Горбачев, как и все мы, был рожден ленинской системой, и «выскребать» большевизм из своей души и ему, и нам придется долго.

Генеральные секретари всегда опекали спецслужбы, органы безопасности и верили прежде всего им. В мае 1986 года в Москве состоялось Всесоюзное совещание руководящего состава КГБ. Генсек принял в нем участие, благословив «органы» на «эффективную» защиту государственной безопасности. Сохранилась фотография Горбачева в президиуме совещания в окружении главных жрецов всемогущего КГБ. Подпись на обороте В. Чебрикова: «Дорогому Михаилу Сергеевичу. На добрую память от верных и преданных Вам чекистов. 27–28 мая 1986 г.».

Любовь – не знаю, но верность и преданность у всех генсеков и чекистов была взаимной.

Через год, когда Горбачев получил очередную регулярную записку от того же Чебрикова «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции», генсек был уже более сдержан и осмотрителен. В записке перечислялись фамилии многих известных советских писателей, которых настойчиво «обрабатывают» империалистические разведки. Чебриков сообщает, что «Рыбаков, Светов, Солоухин, Окуджава, Искандер, Можаев, Рощин, Корнилов и другие находятся под пристальным вниманием спецслужб противника». Вновь упоминаются Солженицын, Копелев, Максимов, Аксенов как «вражеские элементы». Генсек реагирует вроде нейтрально: «Разослать членам политбюро ЦК КПСС, кандидатам в члены политбюро и секретарям ЦК КПСС. Тт. Лигачеву Е.К. и Яковлеву А.Н. переговорить со мной. Горбачев. 16 июля 1986 г.»{1075}.

Сегодня известно, что уже тогда Горбачев не хотел полностью соглашаться с предложениями КГБ, а был намерен добиваться более гибкой работы с творческой интеллигенцией, чтобы влиять на нее в «нужном направлении». Вскоре Горбачев принимает смелое, важное решение: позвонить Сахарову в Горький и предложить тому вернуться к научной работе.

Хотя до возвращения Сахарова из ссылки, в чем решающая роль принадлежит Горбачеву, в августе 1985 года он со своими соратниками обсуждал вопрос: как поступить с просьбой Сахарова о разрешении на выезд его жены Боннер за границу для лечения.

Как тут ополчились мужчины из политбюро против свободолюбивой дамы!

Чебриков заявил, что «Боннер влияет на Сахарова на все 100 процентов» и вообще все «поведение Сахарова складывается под влиянием Боннер». Горбачев в этом месте бросает реплику:

– Вот что такое сионизм.

А Н.И. Рыжков оказался терпимее:

– Я за то, чтобы отпустить Боннер за границу. Это гуманный шаг. Если она там останется, то, конечно, будет шум. Но и у нас появится возможность влияния на Сахарова{1076}.

Горбачев, однако, скоро смог понять, что, освободив Сахарова из ссылки, режим выиграет неизмеримо больше, нежели если будет продолжать удерживать его в городе, закрытом для иностранцев.

На Западе, где стало известно о высоком звонке правдолюбцу, рейтинг Горбачева просто подпрыгнул вверх: «Такая доброта, щедрость души, гуманизм нового советского лидера». Все как-то сразу забыли, а почему он был сослан, на основании какого закона? Почему Горбачев не извинился перед Сахаровым за произвол властей? Как может генеральный секретарь возвращать одним своим звонком человека из ссылки?

Как-то все это осталось в стороне. А по большому счету царственный звонок, подтвердивший начало перелома отношения к диссидентам, одновременно подтвердил глубинное беззаконие системы. Однако именно с этого времени имидж Горбачева в глазах западной общественности стал быстро меняться. Не хватало только нимба.

После звонка было «продолжение». Президиум Верховного Совета СССР принимает указ о прекращении ссылки и помиловании его жены Боннер Е.Г. В ЦК, к генсеку приглашают президента Академии наук СССР Г. Марчука, инструктируют его и посылают к Сахарову в Горький. В своем докладе после поездки в ЦК, подписанном 22 декабря 1986 года, Марчук, в частности, писал: «Существенным моментом в беседе была идея, которую поручил мне развить на встрече с Сахаровым Горбачев М.С., что он поверил в искренность письма Сахарова. Реакция на это оказалась самой сильной. Сахаров в течение длительного времени молчал, пытался что-то сказать, но не смог».

Я уже отмечал выше, что Горбачев умел убеждать людей. Сахаров, обложенный КГБ со всех сторон, с трудом мог допустить, что первый коммунист страны был способен поверить его честному письму. Сама эта возможность его поразила.

Марчук далее пишет: «Мое впечатление от двухчасовой беседы с Сахаровым следующее. Сахаров находится в состоянии шока и полной растерянности от телефонного разговора с Горбачевым М.С. Он явно не ожидал такого оборота дела и еще долго будет переосмысливать изменившуюся ситуацию. Понимая, что его письму к Горбачеву поверили, он оказался в новом и очень ответственном положении. Он начинает понимать, что ему предстоит в Москве борьба прежде всего со своей женой и антисоциальным (?! – Д.В.) окружением, и он просто устал от всего этого и хотел бы спокойной научной работы»{1077}.

История с Сахаровым свидетельствует не только о том, что Горбачев способен на обычное человеческое сострадание, может прислушаться к движениям своей души, но и о другом. Горбачев не уставая говорил о том, что «демократизм – не просто лозунг, а суть перестройки»{1078}. Он хотел, чтобы ему поверило все общество. Поверил же ему Сахаров?! В свою очередь, царственный жест в сторону опального академика, по мысли Горбачева, был способен повысить степень доверия к нему не только внутри страны, но и за рубежом. И генсек здесь не ошибся.

Летописцу проще фиксировать события и факты, пытаясь проникнуть в их суть. Горбачеву, как человеку, от которого многое зависело, приходилось с трудом, в муках освобождаться от того, что было им позже осуждено. Генсек почти до самого путча в августе 1991 года безоговорочно верил спецслужбам, в основе своей враждебно принявшим реформы, инициируемые Горбачевым. Говоря о гласности, демократии, правах человека, генсек продолжал читать донесения КГБ, которые, по сути, дезавуировали его демократические устремления. Еще в 1988 году генсек продолжал изучать донесения В. Чебрикова, председателя КГБ, «О итогах работы органов госбезопасности по розыску авторов анонимных материалов враждебного характера». Например, 21 марта 1988 года Горбачеву доносилось, что «увеличилось на 9,4 процента лиц, участвовавших в изготовлении и распространении этих материалов. Выявлены 1312 авторов листовок, писем и подписей антисоветского характера». Скрупулезно подсчитано, сколько из числа разысканных авторов являются рабочими, служащими, студентами, пенсионерами; сколько из них «профилактировано» и сколько лиц «привлечено к уголовной ответственности…»{1079}.

За кулисами перестройки продолжалась прежняя чекистская жизнь. И Горбачев знал об этом. Не только знал, но и принимал активное участие, как генсек, в руководстве этим ведомством. По-прежнему основной костяк кадров в КГБ утверждался в ЦК. Например, политбюро дало добро направлению в «органы» в течение 1986–1990 годов многих специалистов из самых различных сфер, министерств и ведомств. Особенно большое пополнение шло за счет Министерства высшего и среднего специального образования, Министерства обороны, специализированных НИИ, КБ, военно-учебных заведений. Партия сама, непосредственно, растила кадры спецслужб.

За семь десятилетий господства большевиков страна привыкла к их фарисейству: когда говорили одно, думали другое, а делали третье. Поэтому любые демократические проявления нового лидера большей частью общества воспринимались как неожиданное откровение, государственная незаурядность, способность к мессианству. И нужно сказать, генсек во многом не обманывал ожиданий. Когда Генеральный прокурор СССР В.И. Теребилов написал записку в ЦК с предложением сократить «использование» высшей меры наказания (отказаться от применения ее к женщинам, лицам 18–20 лет и т. д.), то Горбачев решительно поддержал его. На полях записки генсек откликнулся на поставленные вопросы так:

«Мы недавно решили вопрос о расширении практики помилования осужденных с заменой смертной казни лишением свободы на 20 лет. Это было сделано правильно. В записке тов. Теребилова В.И. данный вопрос ставится шире: нужно ли нам сохранять в законодательстве много составов преступлений, за которые предусматривается смертная казнь? Обменяемся на политбюро.

Горбачев. 26. 05. 86»{1080}.

Горбачев прекрасно понимал, что главный враг перестройки – сама партия, но без нее сейчас нельзя ничего сделать, ведь именно партия и начала косметический ремонт Системы. Тем не менее генсек никак не хотел «добровольно» отказаться от 6-й статьи Конституции СССР. Она начиналась так: «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза»{1081}.

Политбюро несколько раз обсуждало вопрос: как сохранить статью? Все понимали, что это не удастся, но надеялись… Ведь от власти добровольно отказаться так трудно!

Горбачев 20 ноября 1989 года заявил: «Придется сражаться за пункт 6-й Конституции… Надо придерживаться тезиса – это не пожарный вопрос, это не чрезвычайка…»{1082}

Через пару недель генсек вновь предложил путь затягивания, откладывания в долгий ящик этого кардинального вопроса. Мол, скажем на Втором съезде депутатов СССР: «Впереди съезд партии. Мы там обсудим и внесем предложение» (о 6-й статье. – Д.В.). Добавив при этом: «Партия держится не на 6-й статье, а на своей реальной политике и действиях…»{1083}

Выдающийся политик отступал медленно, пытаясь зацепиться за любую мало-мальскую позицию для безнадежной обороны.

Подобные шаги и действия Горбачева говорят о том, что перед нами, возможно, один из последних коммунистических «романтиков», человек, поверивший в возможность построения социализма с человеческим лицом, возможность сохранения ленинской системы после ее «обновления». Зденек Млынарж, один из видных авторов «пражской весны», учился вместе с Горбачевым в Московском университете. В его публикациях, появившихся, уже когда на мировом небосклоне ярко засияла звезда Горбачева, встречается мысль: новый советский лидер верил в то, что социализм можно освободить от деформаций, привнесенных в него Сталиным. Социализм можно сделать гуманным…

Такова еще одна парадоксальная грань Горбачева: будучи убежденным коммунистом, ленинцем, он верил в возможность максимальной демократизации ленинской системы. Но демократизации коммунистической. Даже когда была отменена печально известная 6-я статья Конституции СССР, Горбачев делал все возможное для сохранения господствующего влияния КПСС в обществе. Состоялось несколько заседаний политбюро, совещаний в ЦК, обсуждавших, как сохранить привычную роль КПСС в изменившихся условиях. Было принято специальное постановление «О некоторых мерах по правовому обеспечению жизнедеятельности партии». Многие общенародные объекты оформили как партийную собственность: типографии, архивы, библиотеки, санатории. Глухо упомянули и о финансировании деятельности КПСС{1084}. Думаю, именно к этой области относится загадочная проблема «денег партии», разобраться в которой оказались не в состоянии новые демократические власти. Партия без шума готовилась действовать в новых условиях. Убежден, что партии удалось найти «новую жизнь» очень крупным суммам денег здесь, в России, и за рубежом. И не напрасно. В 1995 году, например, когда демократические силы имеют считаное число изданий, которые можно пересчитать по пальцам одной руки, у коммунистических организаций в России более 100 центральных и провинциальных газет…

Так КПСС готовилась жить в «демократическом обществе».

В своей программной статье «Социалистическая идея и революционная перестройка», появившейся в конце 1989 года, Горбачев признает, что «у нас обычно негативное отношение вызывал даже сам термин «демократический социализм», отождествлявшийся с выражением реформистской, оппортунистической линии в социалистическом движении». Однако Горбачев, российский Дон-Кихот Ставропольский, упрямо утверждает, что с помощью перестройки мы создаем «не только гуманный, но и демократический социализм»{1085}.

По сути, Горбачев признает, что является выразителем реформизма и оппортунизма в социалистическом движении. Для этого заявления на пороге 1990 года уже не нужно было много мужества.

Не знаю, убедился ли сегодня Михаил Сергеевич в том, что синтез демократии и коммунизма возможен только в речах, статьях, внешне красивых теоретических концепциях. Пока эта утопическая идея не реализована нигде. Коммунизм и демократия несовместимы. Одно время на российских съездах народных депутатов в начале 90-х годов возникла фракция «Коммунисты за демократию». Но скоро она тихо умерла. Коммунизм и демократию синтезировать оказалось невозможно. Не смог воплотить эту идею в жизнь и Горбачев. Однако желающих построить, создать вечный двигатель коммунистической идеи едва ли намного уменьшилось. Правда, сегодня уже мало осталось тех, кто для достижения «лучезарной» цели, говоря словами Маяковского, готовы «загнать клячу истории»…

«Суть Горбачева как лидера, – говорится в журнале «Проблемы Восточной Европы», – формулируется достаточно просто или, если хотите, достаточно сложно: человек, убивший коммунизм, был верующим коммунистом»{1086}. Даже на XXVIII съезде КПСС, состоявшемся летом 1990 года, в программном заявлении «К гуманному, демократическому социализму», где есть немало новых, верных положений, был тезис, который все сразу обесценивал: «КПСС является партией социалистического выбора и коммунистической перспективы»{1087}. Со старым ленинским коммунистическим хламом никак не могли расстаться. На этом съезде, к слову сказать, я был в проекте списка программной комиссии, но, когда перешли к голосованию по каждой кандидатуре, мою фамилию вычеркнуло ортодоксальное большинство.

Горбачев искренне хотел приближения демократии, но не ценой лишения ее «коммунистической перспективы».

Внешняя противоречивость и внутренняя гармония – мантия парадокса. Ею обладал Горбачев – любимец истории конца XX века.

Рок Чернобыля

Время безжалостно. Оно всегда наступает. Самые великие и неприступные цитадели рано или поздно рушатся под его безжалостным натиском. Это самый загадочный и неуязвимый феномен бытия. Диктатура времени абсолютна. Никто не в состоянии «выскочить» из своего времени и оказаться на баррикадах Парижской коммуны или побывать на жилом космическом острове во Вселенной в конце XXI века…

Время делает свое «дело». Одно из них – самораспад СССР. Пишу об этом с болью, веря, что в какой-то новой форме, возможно, конфедерации, «Союз Советских Суверенных Республик» (так на Четвертом съезде народных депутатов страны М.С. Горбачев предложил именовать СССР) продолжал бы жить. Именно в другой форме, ведь все империи в истории человечества рано или поздно распались: римская, византийская, германская, австро-венгерская, британская, российская… История показала, что существует только один удовлетворительный способ сосуществования наций и народностей в составе одного государства, который счастливо «нащупали» отцы-основатели США, – в форме штатов (административно-географического деления), а не национальных образований.

Россия была в этом же ряду: русские цари придерживались губернского устройства государства (те же штаты!), что создавало дополнительную историческую устойчивость и малоконфликтность общества. Печальный опыт Югославии, распад Чехословакии, борьба ирландских католиков с протестантами в Ольстере, баскских сепаратистов в Испании, соперничество франкоязычного и англоязычного населения Канады – перечень можно продолжать долго – лишь подтверждают чрезвычайную чувствительность национальной материи и религиозного духа.

Главный разрушитель (как и создатель) СССР – Владимир Ульянов-Ленин, который вместе со своими соратниками-соучастниками в 1920 году начал ликвидировать самую прогрессивную форму административного деления государства – губернии, образовав вместо них национальные формирования. Пока СССР был унитарным государством, такое «новшество» не играло почти никакой роли. Но как только после 1985 года начался процесс реальной демократизации общества с ее главной судьбоносной составляющей – гласностью, произошел мощный взлет, даже взрыв национального духа.

Не все понимали тогда, что, борясь против коммунистического тоталитаризма, мы невольно боролись и против формы его существования – СССР. Система общественно-политическая и система национально-государственная были теснейшим образом связаны. Чем слабее становилась коммунистическая олигархия, тем беспомощнее, слабее выглядели и государственные скрепы СССР. Безмозглый и бездарный путч в августе 1991 года оказался последним толчком, который разрушил здание государственности. Сейчас архитекторы мятежа считают себя чуть ли не национальными «героями», не ведая (точнее, маскируясь неведением), что они оказались последними могильщиками Союза ССР.

Когда в мае 1991 года в Ново-Огареве началась работа по подготовке нового Союзного договора, было ясно, что в современных условиях это будет, скорее всего, уже не федерация, а фактически конфедерация. Возможно, то было бы историческим благом, историческим компромиссом. Мне довелось в то время, как советнику по военным вопросам, несколько раз вместе с Б.Н. Ельциным, другими его сотрудниками ездить к М.С. Горбачеву в Кремль для согласования наиболее сложных статей договора, в частности статуса бывших автономий. Татария, например, настаивала на своем праве подписать договор не как автономная, а как союзная республика. Однажды дискуссия, достаточно конструктивная, на которой кроме Горбачева и Ельцина присутствовали Хасбулатов, другие российские руководители, был там и я, – с российской стороны, и Шахназаров и Лукьянов, ряд других союзных деятелей, закончилась беседой, суть которой: надо спешить. Время в данный момент не являлось союзником долгих согласований и «утрясок». Горбачев и Ельцин (я был и на некоторых других встречах) стремились подготовить такой договор, который бы сохранил Союз, хотя уже и не в унитарной, жесткой форме. Об этом я говорю с полной определенностью, ибо сейчас есть немало критиков, которые обвиняют то Горбачева, то Ельцина, то обоих вместе в развале Союза. Это не так: оба деятеля хотели, добивались сохранения Союза, возможно, в измененной форме{1088}.

В июле 1991 года Верховный Совет СССР «поддержал в основном проект Договора о Союзе суверенных государств»… А 2 августа президент СССР М.С. Горбачев, выступая по телевидению, заявил: «Договор открыт для подписания с 20 августа нынешнего года»{1089}. Оставалось сделать один шаг до сохранения Союза. Этим была бы реализована воля народа, выраженная на референдуме 17 марта того же года, – сохранить обновленный СССР… Президенту и нужно было бы сразу же заняться подписанием готового Союзного договора. Проект договора был согласован; непонятно, зачем откладывать его окончательное оформление? А он уехал отдыхать на юг, согласившись с датой подписания – 20 августа. То была грубая тактическая ошибка. Конечно, сейчас можно найти много оправдывающих причин…

А стратегическая ошибка заключалась в том, что, несмотря на собственные заявления: демократия – это суть перестройки, Горбачев не нашел общего языка с антикоммунистическими силами. «Я не вижу других путей, кроме демократии»{1090}, – заявил Горбачев и после путча. Однако и до драматических событий 19–21 августа выразителей отечественной демократии Горбачев держал на дистанции. Сегодня Михаил Сергеевич говорит: какие же это «демократы»?

Но мы никогда не жили и не будем жить в рафинированном, «стерильном» обществе. Какова страна, испохабленная коммунизмом, такова и демократия…

На проект договора шли атаки слева и справа. «Демократическая Россия» считала, что договор должен быть подписан сроком до одного года, в течение которого нужно провести выборы Учредительного собрания: оно-то и решит все вопросы власти и формирования нового Союза{1091}.

Не думаю, что это решение являлось лучшим. Новый Союзный договор нужно было обязательно подписывать, и как можно быстрее, а затем, видимо, уже вести дело к Учредительному собранию, исходя из «нового» СССР, как из объективной данности. А может быть, после подписания обновленного договора Учредительного собрания и вовсе не потребовалось бы.

Другая сторона, и в частности Председатель Верховного Совета СССР А.И. Лукьянов, 20 августа 1991 года, когда уже начался путч, поставил под сомнение зрелость текста договора и предложил «дополнительное обсуждение на сессии Верховного Совета СССР, а затем, видимо, и на Съезде народных депутатов страны»{1092}. Если бы путч удался, а на это рассчитывал Лукьянов, нетрудно представить, каким бы стало это «обсуждение» проекта договора.

Консервативные силы не были согласны с самой сутью документа: «Договор о Союзе суверенных государств». Слово «социалистических» в результате долгой борьбы демократических сил дипломатично «выпало», с чем вынужден был согласиться 12 июля 1991 года и Верховный Совет СССР. Речь шла о кардинальном, историческом, эпохальном: СССР мог сохраниться, но уже не как социалистическое государство. А какое? По мнению демократов, это должно было решить новое Учредительное собрание, прежнее, как известно, большевики разогнали еще в начале 1918 года… Но демократическое, цивилизованное государство, во всяком случае.

В этом глубинная подоплека путча: руководство КПСС, КГБ, Министерства обороны, государственной бюрократии были абсолютно не готовы к новому историческому шагу. Как не были бы готовы никогда. Именно путч был последним ударом, который покончил со страной, где мы родились и выросли. От этого никуда не уйти. Как пишет А.С. Грачев, по мнению Горбачева, «два человека могли немедленно остановить путчистов, если бы того захотели: это Лукьянов и Ивашко – его заместитель в политбюро ЦК КПСС, однако не сделали этого»{1093}.

На Пятом съезде народных депутатов СССР в своем выступлении 3 сентября 1991 года президент РСФСР Б.Н. Ельцин заявил: «Переворот сорвал подписание Союзного договора, но не смог уничтожить стремление республик построить новый Союз». Новый Союз будет как «свободное содружество суверенных государств» с единым экономическим пространством, едиными вооруженными силами, при строгих гарантиях обеспечения прав человека на территории всей страны…{1094} К слову, я, как сопредседатель парламентской фракции «Левый центр» и советник президента по военным вопросам (до 1993 г.), и в Верховном Совете, и где только мог защищал идею: единые вооруженные силы могут сохраниться в полной мере только в едином государстве. Как будто все с этим тогда соглашались…

После путча начался горестный самораспад СССР, в чем Украина сыграла особую роль. Одна из причин быстрой стихийной дезинтеграции СССР заключалась в том, что победа демократических сил в России вызвала глубокую тревогу в столицах других союзных республик, где влияние партийной номенклатуры было еще слишком сильным. Начался печальный парад обретения «независимости» республик. Разрыв экономических, духовных, семейных связей, раскол общей многовековой истории. Трагедия огромного масштаба…

Самое худшее, чего боялся Горбачев, свершилось. Союз рассыпался, самораспался.

Бессмысленно искать виновников. Почти все мы, желая порвать со старой регламентированной большевиками жизнью, помимо своей воли, вместе с коммунистической системой ослабили и государственное образование – Союз, который не устоял. Такова горькая цена освобождения…

Путч, строго говоря, не был неожиданным. О возможности военного переворота много говорили, писали. На Съезде народных депутатов звучали прозрачные намеки на необходимость «твердой руки». При выборах президента России в списках претендентов на посты первого и второго лица появились генералы. Ельцин, которому не нужны были дополнительные голоса (он тогда победил бы с кем угодно), пригласил на пост вице-президента полковника в надежде получить дополнительный рычаг влияния на армию. Но как окажется позднее, то будет роковой ошибкой Ельцина. Амбициозный, тщеславный полковник, весьма экономно наделенный природой интеллектуальными способностями, почувствовав вкус власти, захочет большего… Хотя в ликвидации путча он и сыграл весьма заметную роль. Тогда он был с Ельциным…

По мере обострения ситуации в СССР Горбачев, не имевший популярности среди военных, старался как-то заручиться хотя бы их лояльностью. Но так никогда глубоко и не занялся военными вопросами. Накануне нового, 1989 года он заявил в узком кругу: «…При любых поворотах нам надо армию совершенствовать. Кстати, армия нужна и с точки зрения поддержания внутренней стабильности. Это инструмент, важный во всех отношениях…» Что верно, то верно.

Армия – последний аргумент во внутренних распрях. К нему прибегали в России много раз. К нему прибегли коммунисты и в августе 1991 года. За армию борются и сегодня (националисты, социал-патриоты, неофашисты), пока еще хрупкая незрелая демократия в России не пустила глубоких здоровых корней. Уже целый легион генералов «двинул» в политику. Ничего хорошего от этого ждать нельзя.

Но почему этот раздел назван «Роком Чернобыля»? Ведь он не имеет прямого отношения к крушению СССР? И почему – «рок»?

Я уже писал раньше: не Горбачев уничтожил тоталитарную систему, нет. Но он всей своей деятельностью не мешал ее самораспаду, саморазрушению. Система была обречена. Она и без Горбачева бы распалась: через один-другой десяток лет. Стремительный прогресс передовых стран мирового сообщества лишь рельефнее подчеркивал: ленинское детище исчерпывало свои ресурсы. Оно могло конкурировать с другими передовыми странами в основном лишь в ракетно-ядерной области. Приближение самораспада системы (не СССР!) определялось множеством факторов. Назову лишь некоторые.

Безумная гонка вооружений, в которой мы, достигнув фантастической ценой стратегического паритета, окончательно «надорвались». Если более трети всех сил и ресурсов страны уходило на милитаристские нужды, это рано или поздно должно было кончиться крахом.

Стагнация экономики стала перманентным явлением, все полнее вскрывая крайне низкую ее эффективность в постиндустриальную эпоху.

Бюрократическое окостенение общества, сопровождаемое господством догматических мифов в общественном сознании, все больше превращало личность в одномерное существо.

Унитарный характер союза до поры до времени сдерживал «пары национализма» под крышкой большевистского котла. Было ясно, что они, пары, когда-нибудь вырвутся.

Монополия одной политической силы, показавшей свою жесткую эффективность в годы войн и социальных потрясений, стала глубочайшим тормозом исторического развития страны.

Сложившаяся во имя «коллектива» и «общества» система нивелировала личность, лишив ее важнейших прав и свобод. За годы советской власти около 3 миллионов граждан СССР покинули страну (или были изгнаны), влекомые одним – свободой…

Тяжелый удар системе нанесла бессмысленная авантюра в Афганистане, куда советские руководители ввели свои войска и на протяжении десятилетия участвовали в гражданской войне на одной из сторон. Эрозия несправедливости, неоправданных жертв и бессилия победить народ все больше разъедала систему.

В стране было много событий на первый взгляд регионального характера, но которые отложили неизгладимую печать на последние годы существования СССР. Таким печальным событием явилась самая крупная в мировой истории авария на атомной электростанции в Чернобыле. Трагедия тысяч людей, пострадавших от неумелого (небрежного, преступного, неосторожного?) обращения с плодами научно-технического прогресса, стала роковым символом самораспада коммунистической системы. Это был ее исторический рок, как будто случайный, непреднамеренный, но отразивший в то же время глубокое пренебрежение властей судьбами и интересами своих сограждан.

Ядерных «сюжетов», провозвестников Чернобыля, в СССР были десятки. Но общественность о них мало что знала.

Советский Союз еще при Сталине втянулся в ядерную гонку, приняв вызов Запада. Когда 29 августа 1949 года в семь часов утра на Семипалатинском полигоне советские военные взорвали свою первую атомную бомбу, мало кто мог предположить, что к январю 1992 года страны – члены «ядерного клуба» взорвут уже 2053 атомных устройства. Причем по количеству испытаний США превзойдут всех (1093), а по мощности впереди окажется СССР. Именно советские создатели водородных устройств 30 октября 1961 года взорвут на Новой Земле бомбу в 50 мегатонн! Специально «в честь XXII съезда КПСС» было взорвано изделие мощностью в 30 мегатонн… безумные рекорды.

Хрущев был чрезвычайно доволен и согласился на испытание еще более страшного чудовища в 100 мегатонн… Ученые, однако, отговорили Никиту Сергеевича, других политиков и военных проводить этот леденящий душу эксперимент.

Но еще раньше, 14 сентября 1954 года, под руководством маршала Г.К. Жукова на Тоцком полигоне в Оренбуржье (тогда Чкаловской области) прошло первое в истории, и, надеюсь, последнее, войсковое учение с реальным использованием ядерного оружия. В восьмидесятые годы я был депутатом Верховного Совета от Оренбургской области и не раз приезжал в с. Тоцкое. Первый раз – много раньше, когда участвовал в тех же местах в обычных учениях, где ранее была взорвана ядерная бомба. Обезображенная земля, потрескавшаяся, как старый асфальт, хранила в своей немоте чудовищный эксперимент 1954 года.

Население деревень Елшанка-2, Орловка, Ивановка, Маховка (всего 1633 семьи) выселялось из своих жилищ на 3–4 дня… Всего. А испытать действие смертоносного оружия должны были на себе 40 голов крупного скота (коровы, лошади, верблюды) и 300 овец. С самолета Ту-4 на высоте 9 тысяч метров была сброшена атомная бомба, которая взорвалась в 350 метрах над землей. Здесь уже было настроено для испытаний множество убежищ, блиндажей, окопов, домов, «заселенных» животными. Везде расставлена реальная боевая техника. Нужно было опробовать реальную бомбу, на реальных объектах, которые могут быть в реальной войне. После взрыва войска на танках и бронетранспортерах прошли через эпицентр взрыва…{1095}

Опыт сбрасывать бомбу чуть ли не в центре России, таким образом, уже появился. Лишь спустя почти сорок лет, при демократическом правительстве, сочли необходимым предусмотреть некоторые льготы пострадавшим от того зловещего памятного взрыва в оренбургской степи…

Через три года после Тоцких учений, в октябре 1957 года, в Челябинской области на комбинате № 187 по производству оружейного плутония произошел мощный взрыв, разрушивший 14-й бак – хранилище радиоактивных растворов. То был малый Чернобыль, правда, полностью скрытый тогда от народа и мира. Сильному загрязнению подверглись территории нового строящегося завода, казармы военно-строительных частей, лагерь заключенных, деревни Бердяниш, Салтыкове, Голикаево и другие. Стронций-90 покрыл своим смертоносным «покрывалом» большие пространства.

И что же? Совет Министров, с согласия ЦК, постановил «в двухнедельный срок представить предложения о переселении до 1 марта 1958 года (!!!) жителей деревень Бердяниш, Салтыкове, Голикаево, Кирпичики. После сильнейшего радиоактивного загрязнения предлагается «спланировать» отселение населения из пораженных деревень фактически в течение пяти месяцев!{1096} Авария произошла 29 сентября 1957 года, в ЦК докладывают 7 октября, а Президиум (так тогда именовалось политбюро) рассматривает вопрос лишь 19 октября! Постановление президиума в высшей степени красноречиво и лаконично:

«Ограничиться мерами, принятыми Министерством среднего машиностроения по данному вопросу»{1097}. А меры, кроме выселения «до 1 марта 1958 года» (!), сводятся к выставлению дозиметрических постов, выделению единовременного денежного пособия трудоспособным переселенцам в размере 400 рублей и по 100 рублей на каждого нетрудоспособного, постройке щитовых домиков…

Постановление игнорирует, что полоса радиоактивного заражения проходит через многие населенные пункты: Юго-Конево, Багоряк, Камышлов и другие места. Отсутствие какой-либо гласности лишило население возможности узнать о размерах реальной опасности для людей, хотя заражено было, по явно заниженным данным, только сразу после взрыва свыше 20 тысяч квадратных километров.

Ядерный век в условиях отсутствия «ядерной» культуры. Большевики ведь давно приучили страну к тому, что жизнь человеческая – всего лишь статистическая единица.

В конце октября 1978 года министр судостроительной промышленности М.В. Егоров сообщает в ЦК: «Докладываю: 20 октября 1978 года в 23 часа 52 минуты в 18 милях северо-западнее о. Колгуев затонула на глубине 45 метров баржа с радиоактивными отходами с ремонтируемых атомных подводных лодок… Для выяснения несанкционированного затопления баржи создается специальная комиссия…»{1098}

«Санкционированно» топили, вероятно, в другом месте или хоронили на Новой Земле. Все знали об этом в секторе среднего машиностроения отдела оборонной промышленности ЦК. Там занимались «атомными делами». В стране ее руководители привыкли, что можно бросить атомную бомбу на поля России, окропить тысячи квадратных километров смертоносными радиоактивными выбросами военного комбината, затопить судно с отходами ядерного горючего в районе рыбных промыслов… Народ безмолвствовал, не зная реальной картины преступлений большевистского режима. А если бы и знал, то сделать ничего бы не смог. Но когда случилось новое, очередное «ядерное» происшествие, время уже существенно изменилось. Шел 1986 год. Перестройка. При всем желании скрыть масштабы крупнейшей ядерной катастрофы в мирной энергетике XX века не представилось возможным. Хотя попытки, причем и настойчивые, были.

Спустя год после занятия высшего поста в стране Горбачеву пришлось вынести серьезнейшее испытание. Возможно, что именно тогда он окончательно понял, что гласность, провозглашенная им, вещь обоюдоострая и любые попытки ее истолковать по-своему, по-старому, жестоко мстят. Чернобыльская катастрофа (как и продолжающееся участие в афганской войне) серьезно усугубила экономические и политические стороны кризиса страны и положение ее лидера-реформатора.

Так случилось, что 25–27 апреля 1986 года Министерство обороны проводило учебные сборы высшего командного и политического состава армии во Львове, на окружном полигоне. Все там шло, как обычно: доклад министра обороны, начальника Главного политуправления, выступления, показательные занятия, заслушивания…

В перерыве совещания 26 апреля я с группой генералов услышал от начальника Генштаба, что в Чернобыле, 130 километров севернее Киева, на атомной станции – авария. Сказано это было довольно спокойно. Никто не придал особого значения услышанному. Мало ли аварий происходило в нашей стране! Больших и маленьких! Никто не думал, что авария катастрофична. Однако министр обороны маршал Соколов улетел раньше намеченного в Москву. Через сутки, 27 апреля, улетали несколькими военными самолетами и другие участники совещания. Когда пролетали севернее Киева, вышел из пилотской кабины командир корабля и, наклонившись к иллюминатору, показал вниз и немного в сторону:

– Вон там – Чернобыль…

Мало кто думал, что это слово уже облетело весь мир и скоро станет символом ядерной беды.

В полдень 26 апреля первый заместитель министра энергетики СССР А.Н. Макухин прислал «Срочное донесение» на Старую площадь в ЦК КПСС. Бумаге, даже с таким грифом, не придали особого значения. Из общего отдела она пошла в сектор атомной энергетики, затем в секретариат и лишь во второй половине дня была доложена генеральному секретарю.

В донесении сообщалось:

«26.04.86 в 1 час 21 мин. при выводе энергоблока № 4 Чернобыльской АЭС в плановый ремонт после остановки реактора произошел взрыв в верхней части реакторного отделения».

Говорилось о разрушениях и пожаре. «В 3 часа 30 мин. возгорание было ликвидировано. Силами персонала АЭС принимаются меры по расхолаживанию активной зоны реактора.

По мнению 3-го Главного управления при Минздраве СССР, принятие специальных мер, в том числе эвакуация населения из города, не требуется…»{1099}

Уже вечером 26 апреля весь мир говорил о крупнейшей ядерной катастрофе в СССР. Москва молчала.

В течение всего дня 27 апреля средства массовой информации Востока и Запада сообщали о радиоактивных облаках, движущихся на запад, север, юг. От Кремля требовали разъяснений. Москва молчала.

Наконец 28 апреля в 11 часов дня, как обычно, собралось политбюро. СССР – такая страна, где ни одно крупное решение не могло быть принято без его одобрения, будь то гастроли Большого театра или крупные маневры, строительство моста или информация об аварии на атомной электростанции.

Кандидат в члены политбюро В.И. Долгих сбивчиво доложил о ситуации на станции: «Произошел взрыв… Уровень радиации в районе реактора-1000 рентген… Население эвакуируется, из 25 тысяч в городе находится еще 5 тысяч… С вертолетов начали сыпать в кратер красную глину и свинец…»

Обсуждение неспециалистов, каковыми, естественно, являлись члены партийного ареопага, было дилетантским. Почти все говорят о свинце, мешках с песком, температуре в реакторе. Наконец генсек спрашивает:

«– Как поступить с информацией?

Долгих: Надо закончить локализацию очага радиации.

Горбачев: Надо быстрее дать сообщение, тянуть нельзя…

Лигачев: Информацию о случившемся не надо откладывать…

Яковлев: Чем скорее мы сообщим об этом, тем будет лучше…»{1100}

Идут часы, закончилось заседание политбюро, а Москва все еще молчит…

Лишь поздно вечером 28 апреля по радио и ТВ проходит безобидное сообщение об аварии и принимаемых мерах.

Но весь мир гудит. Везде делают замеры воздуха на радиоактивность.

Западные журналисты обрывают телефоны советских официальных органов. По обыкновению, они, естественно, молчат. В дело включаются послы многих стран. Горбачеву докладывают: событие в Чернобыле захватило умы сотен миллионов людей. Это больше, чем гибель южнокорейского «Боинга»… Тогда была истерия возмущения, а сейчас волна огромной тревоги… Горбачев вызывает физиков-академиков, министра обороны, ядерных энергетиков, кагэбэшников: нужен комплексный подход к проблеме. Он понял – случай совсем не рядовой; это грозное предостережение научно-технического прогресса человечеству, планете, всей цивилизации. По-иному теперь предстает и тень угрозы ядерной войны.

Назавтра, утром 29 апреля 1986 года, Горбачев снова созывает внеочередное заседание политбюро. Генсек идет на него, теперь вооружившись советами специалистов. Открывая заседание, генсек кидает реплику:

«Может быть, мы менее строго реагируем, чем государства вокруг нас?»

Не приходится сомневаться, что да, менее остро. Бросив в жертвенник Гражданской войны 13 миллионов россиян, в кровавое чистилище большого террора 21,5 миллиона, оставив на полях сражений и пепелищах войны 26,5 миллиона человек, опутав страну сетью ГУЛАГа с миллионами смертей в них, обезглавив десятки тысяч церквей, большевики могли гордиться: они изменили мироощущение оставшихся людей. Жертвенный социализм приучил людей молча, сжав зубы, терпеть голод, трудовые мобилизации, ссылки целых народов, мириться с атомными учениями на сельской равнине…

Весь мир был в огромной тревоге. Москва была сдержанна и почти спокойна.

Вновь докладывает на политбюро Долгих: «Свечение кратера уменьшилось… Заброс мешков с вертолетов продолжается. Работают здесь 360 человек плюс 160 добровольцев. Но есть факты отказа от этой работы…»

Горбачев выступает с конкретным рабочим предложением, которое ему подготовили помощники: «Надо создать Оперативную группу Политбюро (Рыжков – председатель, Лигачев, Воротников, Чебриков, Долгих, Соколов, Власов)».

Но генсека не меньше аварии тревожит вопрос:

«Как работать с населением и международной общественностью?»

Помолчав, говорит:

«Чем честнее мы будем вести себя, тем лучше. Кое-где имеются панические настроения. Надо проинформировать: станция была поставлена на плановый ремонт, чтобы не падала тень на наше оборудование…»

И вновь: как информировать общественность? Лишь А.Н. Яковлев и Г.А. Алиев определенны: надо дать полную информацию зарубежным журналистам и своему народу.

«Громыко: Надо дать братским странам больше информации, а «определенную» информацию дать Вашингтону и Лондону. Разъяснить ситуацию совпослам.

Лигачев: Возможно, не следует делать пресс-конференцию?

Горбачев: Наверное, целесообразно сделать одну информацию о ходе работ по ликвидации аварии»{1101}.

В конце концов на заседании политбюро утвердили сообщение «От Совета Министров СССР» величиной в 19 строк. Сообщение было спокойным. Словно речь шла об обычном пожаре на каком-нибудь складе: «…авария произошла в одном из помещений 4-го энергоблока и привела к разрушению части строительных конструкций здания реактора, его повреждению и некоторой утечке радиоактивных веществ. Три остальных энергоблока остановлены, исправны и находятся в эксплуатационном резерве. При аварии погибли два человека.

Приняты первоочередные меры по ликвидации аварии. В настоящее время радиационная обстановка на электростанции и прилегающей местности стабилизирована, пострадавшим оказывается необходимая медицинская помощь…» В тексте сообщения в социалистические и иные страны добавлялось: «Уровень загрязненности несколько превышает допустимые нормы, однако не в такой степени, чтобы требовалось принятие специальных мер для защиты населения»{1102}.

Теперь регулярно заседает Оперативная группа политбюро. Всех беспокоит вопрос: а как обстоит дело на остальных 18 станциях страны? Запад предлагает техническую, специальную и медицинскую помощь. В Москве к этому относятся очень сдержанно.

Уже почти сорок тысяч военнослужащих вокруг Чернобыля. Сооружаются дамбы. Под реактор пробивается тоннель… решено строить могильник для четвертого блока. Горбачев замечает по этому поводу: «Мы первыми построили АЭС и первыми создали могильник для АЭС…»{1103}

Но один вопрос по-прежнему мучает политбюро. Его вновь выразил генсек 5 мая: «Как быть с внешним миром?» И тут же отвечает: «Спокойно и взвешенно давать информацию, но без самоуверенности».

Чернобыль стал не только символом огромной беды советского народа, но и школой для генсека. Проверкой на готовность справиться с критической ситуацией и истинную гласность. Если вначале Горбачев пытался делать многое сам: отдавал личные распоряжения, вызывал людей, пытался непосредственно влиять на события, в которых, естественно, дилетантски разбирался, то вскоре он изменил стиль управления. Создание Оперативной группы политбюро во главе с Н.И. Рыжковым, обладавшим большими полномочиями, освободило лидера от непосредственной ноши тяжелого несчастья.

Тем более что в глазах народа он все равно будет выглядеть главным виновником и главным спасителем. Вон Николай Иванович Рыжков спустя две недели после катастрофы на очередном заседании Оперативной группы начинает свою речь многозначительно:

«Главное заключается в том, что ликвидацией аварии занимаются непосредственно политбюро ЦК и Генеральный секретарь М.С. Горбачев, которые постоянно держит в руках этот вопрос»{1104}.

Главное – организовать дело и тверже спрашивать с подчиненных, которые должны «крутиться», искать практические решения, выполнять волю высшего партийного органа и его генсека. Пусть даже они будут растеряны, встревожены, обескуражены. Руководителю надо сохранять спокойствие в этой сумятице мирских тревог. Михаил Сергеевич на заседании 5 мая подарил своим коллегам фразу, которая, сохранись КПСС, могла быть занесена в книгу афоризмов великих: «Паника – роскошь подчиненных, а не политбюро и правительства»{1105}.

Думаю, что вскоре после аварии генсек понял, сколь колоссальной силой является мировое общественное мнение. Горбачев долго старался выработать позицию: что сказать и что не сказать? Как сохранить реноме страны и свое собственное при дозировании информации? Хотя на первом же заседании политбюро он заявил: «Надо быстрее дать сообщение, тянуть нельзя»{1106}, в последующем генсек неоднократно пытался «управлять» содержанием и объемом информации. Так 5 мая 1986 года он дает «методологическое» указание: «Более расширенную информацию давать на Украине по местным каналам. По союзным каналам – давать фактологическую (?!) информацию. Может быть, расширить рамки информации на внешний мир. Противник задает нам вопросы, которые позволили бы оценить нас в целом, а одновременно – облить грязью»{1107}. Все же для него внешний мир – «противник», который, конечно, хочет «облить нас грязью».

Почти в это же время председатель Комиссии политбюро по Чернобылю Рыжков и председатель КГБ Чебриков направляют Горбачеву записку, в которой предлагают «не менять характера информации об аварии на Чернобыльской АЭС (особенно для правительств США, Англии, Канады и других капиталистических стран)»{1108}. Горбачев расписался на этом документе, видимо, соглашаясь с предложением. Впрочем, в своей книге о «новом мышлении» он напишет в специальной главе «Урок Чернобыля»: о трагедии «сказана вся правда… Думать, что мы можем ограничиться полумерами и ловчить, – недопустимо… Трусливая позиция – недостойная политика»{1109}.

Все мы долгие годы жили, поделив мир на друзей и врагов. Автор этой книги не был исключением. В примере с Горбачевым, личностью выдающейся, он лишь видит, как глубоко в классовые дебри ненависти и непримиримости завели страну Ленин и его последователи. Активные попытки «капиталистического» мира помочь нам в общечеловеческой беде рассматривались с подозрением. Даже «вопросы», по мнению генсека, которые задаются советскому руководству, – не случайны, а затем, чтобы «облить грязью»… Большевики, начиная с Ленина, любили тайны. Может быть, Горбачев, став первым лицом великой страны, просто был согласен с французским кардиналом Ришелье: «Умение скрывать – наука королей…»

В июле 1986 года председатель совета директоров компании «Оксидентал петролеум» А. Хаммер и профессор Калифорнийского университета Р. Гейл предложили провести в Лос-Анджелесе международную конференцию по рассмотрению последствий аварии на Чернобыльской АЭС и их преодолению. Естественно, Москва получила приглашение. И что же? Министр здравоохранения СССР СП. Буренков и один из руководителей отдела науки ЦК В.А. Григорьев предложили политбюро отказаться от участия в конференции, посвященной в первую очередь советской беде…{1110}

Повторю, мы долго были подозрительными ко всему «не нашему», как и Горбачев. Уже спустя месяц после аварии Горбачев поделился со своими коллегами: «Трудящиеся пишут, что в Чернобыле была диверсия. Но это едва ли. Взрыв произошел в реакторе»{1111}. Если бы взрыв был наружным… Ведь в реактор «залезть» нельзя, фактически подытожил генсек. Но сомнения были и у него.

Чернобыль многое высветил в системе, которую Горбачев хотел перестроить. Косность, неповоротливость, ожидание распоряжений сверху, отсутствие точного расчета, неподготовленность к экстремальным ситуациям. Никаких превентивных мер на случай аварии не предусматривалось. Индивидуальных средств защиты в нужный момент не оказалось. «Гражданская оборона», внушительная по масштабам, выявила недостаточную подготовленность к экстремальным ситуациям. Как и следовало ожидать, семьи начальства эвакуировались первыми. Вновь просчеты руководителей пришлось латать героизмом простых людей, таких, как майор Л. Телятников, лейтенанты В. Правик, В. Кибенок, погибшие от смертельных доз радиации.

Многие отделы ЦК больше беспокоили другие дела, чем чернобыльская трагедия. Например, почти в это же время Северо-Осетинский обком ВЛКСМ потерял инструкцию ЦК КПСС «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих в социалистические страны». Несколько отделов ЦК занимались расследованием этого «дела», докладывали в политбюро…{1112}

Иронию судьбы непросто разглядеть сразу, в упор. Нужна историческая дистанция.

Первое время аварию в Чернобыле многие восприняли достаточно легковесно, поверхностно. Например, председатель Госагропрома СССР В. Мураховский (старый друг Горбачева по Ставрополью, одно время даже был его «начальником») 8 мая 1986 года подает в политбюро записку «О состоянии и возможных мерах по устранению последствий в сельском хозяйстве на следе аварийного выброса Чернобыльской АЭС». В тот же день ее рассматривают в Кремле. Главный аграрий страны, в частности, пишет:

«…Опыт ликвидации последствий радиоактивного загрязнения на восточно-уральском радиоактивном следе, экспериментальные данные научно-исследовательских учреждений и мероприятия, проводимые в настоящее время в зоне выброса Чернобыльской АЭС, показывают, что потери сельскохозяйственной продукции можно свести к минимуму. При соответствующей переработке всю продукцию можно использовать на пищевые цели или на корм животным.

В настоящее время в связи с высоким содержанием радиоактивного йода практически все молоко в Гомельской области, а также в пяти районах Киевской, трех – Черниговской и двух районах Житомирской области нельзя потреблять в свежем виде. Поэтому молоко перерабатывается на масло или сыр…

При забое крупного рогатого скота и свиней установлено, что обмыв животных, а также удаление лимфатических узлов приводят к получению пригодного для употребления мяса…»{1113}

Спустя десятилетие после трагического дня 26 апреля 1986 года я с ужасом вижу, что в каждой десятой, может, цифра немного больше, семье моих знакомых поселилась зловещая опухоль страшного недуга. В моей семье тоже. У меня. Экологическое бескультурье страны было усугублено решениями наших руководителей типа Мураховского («обмыв животных…») и его коллег по политбюро. Почему-то, читая эти страшные в политическом цинизме и невежестве документы, сознание тревожат строки давно сгинувшей в эмиграции поэтессы Ирины Кнорринг:

И все покорнее и тише

Мы в мире таем, словно дым,

О непришедшем, о небывшем

Уже все реже говорим…{1114}

Возможно, в те драматические дни Горбачев разглядел, что большинство ведомств огромного государства – громоздких, объемных, «солидных» – оказались совсем неподготовленными к неожиданным испытаниям. Министерство здравоохранения, Гражданская оборона, Министерство энергетики и электрификации, местные власти – не знали, что делать. Ждали распоряжений из Москвы. Не все оказались готовы реализовать практические рекомендации ученых.

Служба оповещения около гигантского ядерного объекта фактически отсутствовала. Заместитель председателя союзного правительства Щербина на заседании политбюро рассказывал: «26 апреля в Чернобыле до вечера играли свадьбы…»{1115} Только армия оказалась на высоте, да потом еще строители уникального могильника.

Может быть, Чернобыль был толчком, приблизившим Горбачева к «новому мышлению»? Хотя уже до этого генсек проявлял глубокий реализм по отношению к ядерной проблеме. Например, не многие знают, что в апреле 1985 года Горбачев потребовал довести до сведения руководства КНДР, что новый строящийся ядерный реактор (как и исследовательский, построенный ранее с помощью СССР) должен быть непременно поставлен под контроль МАГАТЭ{1116}. По поручению генсека через советское посольство в Пхеньяне Ким Ир Сену было сделано на этот счет заявление.

В июле того же года советское руководство предупредило власти Триполи, что оно не может согласиться, чтобы в созданном СССР атомном исследовательском центре в Ливии работали над созданием установки по производству тяжелой воды. Это курс на обладание ядерным оружием, с чем Москва никогда согласиться не может{1117}. Указание Горбачева идентично: нужно твердо предложить ливийскому руководству поставить свои исследования под контроль МАГАТЭ.

Ядерная, точнее антиядерная, сторона созревающего «нового мышления» Горбачева всегда была ясной и определенной. Генсек понимал, что без кардинальных сдвигов в области ядерной безопасности «перестройка» ничего существенного в международной сфере предложить не сможет.

Не все заметили, что еще в 1986 году Горбачев разрушил один старый марксистский постулат, основанный на формуле Клаузевица: война есть способ продолжения политики. На нем фактически держалось все «марксистско-ленинское учение о войне и армии». Горбачев, не привлекая внимания к своей «ревизионистской», но, безусловно, прогрессивной точке зрения, заявил: «Глобальная ядерная война уже не может быть продолжением разумной политики, ибо она несет конец всякой жизни, а поэтому и всякой политики»{1118}.

Вывод для ленинца, бесспорно, новаторский и глубоко верный.

Горбачев в 1985 году «получил» в правление могучее государство, которое не уступало по военной мощи никому. Но эта мощь была создана ценой «изъятия» гражданских свобод в стране, ценой господства милитаристской, директивной экономики, ценой отсутствия каких-либо реальных демократических перспектив развития. В начале своего исторического эксперимента по приданию тоталитарной системе «человеческого лица» и вообще прогрессивного облика генсека ждал неожиданный «технический» удар – крупнейшая авария на одной из атомных станций СССР. Удар был вроде технический, технологический, организационный, но он высветил множество слабостей великой страны, которую в мире неизмеримо больше боялись, чем любили. После афганской авантюры, которую Горбачев, осуждая, тянул еще четыре года, Чернобыль был очередным, теперь уже ядерным, «звонком» системе.

Их, таких «звонков», на тернистом пути реформирования оказалось немало: неудача с попытками хозяйственного оживления путем «ускорения», стремление удушить демократические «ереси» в самой партии, провалившаяся ставка спасти перестройку кадровыми перетрясками и многие, многие другие неудачи Горбачева. В том числе запоздалое реагирование на бурный взлет волны национального самосознания в республиках Союза.

Побывав в феврале 1987 года в Прибалтике, Горбачев приехал оттуда окрыленный: «Там я себя ощущал как дома в нашей огромной, своей для всех стране». Он не почувствовал могучие токи национализма, разбуженного гласностью – возможно, самым большим своим историческим достижением.

Чернобыль был первым техническим ударом по системе, которую Горбачев вознамерился перестроить, но обязательно сохранить.

Путч в августе 1991 года был ударом последним, уже политическим, покончившим, помимо воли ее организаторов, не только с большевистской системой, но и с формой ее бытия – СССР, который можно было сохранить, как я уже писал раньше, как конфедерацию. Впрочем, исторические возможности этого преобразования еще не утрачены.

Зловещее свечение кратера четвертого энергоблока, поглотившего в своем зеве тысячи тонн песка, свинца, красной глины, бора, сброшенных военными летчиками с вертолетов, еще в начале перестройки позволило заметить глубокие трещины в монолите государственной системы. Пожалуй, никто тогда не придал этому должного значения. Тем более не увидел мистического, рокового знака. Не пришло еще время прозрения…

А может быть, прав бессмертный Гомер, утверждая, что боги затем посылают людям бедствия, чтобы их могли затем воспеть грядущие поколения?

Любимец Запада

Когда после августовского путча 1991 года Горбачев встретился с Бушем, тот настойчиво интересовался, когда будут судить мятежников. Президент СССР, как вспоминал его пресс-секретарь Андрей Грачев, отделался шуткой, кивая в сторону Скоукрофта (помощника американского президента по национальной безопасности):

– Вы тоже приглядывайте за своими генералами…

Буш с готовностью подхватил:

– Если бы Скоукрофт захотел мою должность, я бы ему ее с удовольствием отдал.

– А я свою – нет.

Так неожиданно серьезно отреагировал Горбачев.

– Особенно в такой трудный момент. Страна созрела для радикальных перемен и даже требует их{1119}, – заключил генсек.

Горбачев верен себе: каждый момент или «этап» (любимая временная мера генсека) для него решающий, поворотный, радикальный.

К концу своего «правления» Горбачев подошел с печальным и парадоксальным итогом: насколько восторженно его почитали на Западе, настолько же эмоционально предавали остракизму дома, на родине. Но зарубежный мир, между тем, его просто боготворил. «Горбачев», «Горби» в начале девяностых годов были едва ли не самыми популярными словами в западном мире. Ему слали тысячи писем и восторженных телеграмм, приглашали в гости, публиковали множество статей и книг о чрезвычайно популярном российском лидере.

Когда я в Библиотеке конгресса США захотел узнать, как много вышло публикаций и что конкретно написано о Горбачеве, то был поражен. Компьютер распечатывал одно название публикаций за другим. Авторы со всего мира: Грошнер, Гурков, М. Геллер, Сазев, Раймонд Жан-Бернар, Стефан Вит, В. Егоров, Рамакришна, Авторханов, Роберт Миллер, Варделебен, Франкечини, Фешман, М. Грох и сотни других писателей и журналистов, вознамерившихся рассказать людям о необычном советском руководителе. Удивление, восхищение, преклонение, недоумение, смятение не часто, правда, соседствуют с глубоким анализом феномена Горбачева. Складывалось впечатление, что авторы спешили сказать о Горбачеве как можно громче и первыми, не особенно заботясь о наличии документов, архивных материалов, достоверных свидетельств из его непосредственного окружения. На меня произвели хорошее впечатление книги М. Геллера, Г.Х. Шахназарова, А.С. Черняева, – очень разные по тональности; весьма интересна «Горбачевская энциклопедия», изданная в Лос-Анджелесе…

Трудно припомнить, чтобы при жизни политика появилось такое множество книг о нем. Ничего не скажешь: чем-то этот человек серьезно «зацепил» многих за сознание, чем-то оказался очень загадочен и интересен для множества людей планеты. Это был бурный всплеск редкой исторической популярности, нараставшей до 1991 года, по мере того как коммунистическая система становилась все слабее. Для всех он стал символом ухода с политической сцены большевистского монстра. Огромное количество людей, являющихся в XX веке пленниками телевидения, увидели на экране нормального, симпатичного человека, который, хотя и был правоверным коммунистом, совсем не походил на шестерых своих предшественников – вождей СССР. Люди почувствовали, что со словами Горбачева (а говорил он страшно много – и у себя в стране, и в зарубежных столицах) у них незаметно стал исчезать страх перед государством, которого практически всегда боялись в мире.

Дело не только в том, что малоэффективный процесс ограничения ядерных вооружений сменился первыми обнадеживающими шагами реального разоружения: люди как-то сразу поверили этому часто улыбающемуся, рано облысевшему человеку. Он быстро стал личностью-мифом: в нем видели столько добродетелей, многими из которых он никогда и не обладал. Тем более свой путь седьмой «вождь» начинал почти как все генсеки до него: клятвами в верности Ленину, единству коммунистических рядов и едва скрываемыми анафемами «классовому врагу».

Помощник М.С. Горбачева по международным вопросам А.С. Черняев пишет в своей книге: «Он – умный, честный, совестливый и страстный человек, умудренный вместе с тем искусством аппаратных правил игры «внизу и вверху», хотел все улучшить, все усовершенствовать, покончить с абсурдом и безобразиями… У него были некоторые идеи, как надо «лучше» жить. Но тогда они не выходили за рамки существующего общества. Отсюда и вскоре появившийся (и долго продержавшийся в его устах) термин «обновление». Потребовались годы мучительной борьбы, чтобы понять, что это общество невозможно обновить. Оно обречено и подлежит полной замене»{1120}.

Первые два года в западных столицах среди тамошней журналистской братии, да и в кругу серьезных советологов относились к седьмому «вождю» с подозрением: чем же он отличается от Брежнева и Андропова? Не является ли внешнее впечатление обманчивым?

Многоопытный Милован Джилас так и озаглавил свою статью: «Горбачев – предостережение». Он писал: «Скорее всего, Горбачев окажется временной фигурой. На самом деле он больше преемник Андропова, чем пассивного и неподвижного Черненко… Осложнения и трудности, вызванные постиндустриальными изменениями, вынудят Горбачева уделять больше внимания внешней политике. Тем не менее это не заставит его поступиться интересами советской империи или отменить верховное положение партийной бюрократии»{1121}.

Другие с издевкой подметили необыкновенную способность генсека долго говорить. Американский корреспондент Б. Шрагин сообщал из Москвы с XXVII съезда КПСС: «Генеральный секретарь говорил пять с половиной часов… Михаил Горбачев, каждый это признает, превзошел покойного Леонида Ильича выносливостью. Советскому народу было дано почувствовать и убедиться, что впредь им будут править энергично, по-молодому»{1122}.

Пока Горбачев не стал «любимцем Запада», он действовал почти так, как его предшественники. Но все же только «почти». Для последних лет правления Брежнева, Андропова, Черненко были характерны застылость, омертвение в кадровой пирамиде власти. Едва придя в главный кабинет партии, Горбачев стал понемногу, но не останавливаясь, подбирать команду «под себя». Он видел, что в международной политике страны трудно ожидать позитивных перемен, пока внешнеполитическое ведомство возглавляет опытный, но чрезвычайно консервативный дипломат старой сталинской школы А.А. Громыко. Однако Горбачев был ему обязан: ведь именно Громыко предложил на политбюро избрать его генеральным секретарем… Отправить на пенсию старика – будет обида, но и держать в МИДе нельзя. Что такое Министерство иностранных дел, Громыко пояснил Горбачеву на заседании политбюро, когда решалась судьба Э.А. Шеварднадзе.

– Ленин говорил, что МИД – это отдел ЦК{1123}.

Но седьмой «вождь» был опытным аппаратным тактиком.

На заседании политбюро 29 июня 1985 года он предложил «выдвинуть» Громыко Председателем Президиума Верховного Совета СССР. В условиях всевластия партии и безвластия Советов должность столь же высокая, сколь и декоративная. Громыко, приближавшийся к своему восьмидесятилетию, с радостью принял этот подарок. Заседание продолжалось.

Горбачев: «Теперь встает вопрос: кого выдвинуть министром иностранных дел. Нам не найти второго Громыко с его опытом, знанием проблем внешней политики. Но ведь и сам Андрей Андреевич когда-то начинал свой путь в дипломатии не с таким опытом и знаниями, какие имеет сейчас. На Тегеранской конференции он, конечно, был не таким, как ныне…

Квалифицированных дипломатов у нас много. Опытный работник Корниенко. Послабее Мальцев. Как на партийной, так и на дипломатической работе был Червоненко. В поле зрения – Добрынин. И все-таки мысли у нас пошли в другом направлении. На пост министра нужна крупная фигура, человек из нашего с вами состава…»{1124}

Из «нашего» состава… Многозначительное заявление.

Горбачев предложил в качестве министра иностранных дел СССР Э.А. Шеварднадзе. Конечно, как было всегда принято, с генсеком согласились, хоть и без явного воодушевления. То была горбачевская запевка, его заявка на возможные крупные перемены во внешней политике государства.

Андропов и Черненко, в силу их болезненного состояния, сделались затворниками поневоле. В то же время мировая политика без контактов на высшем уровне теперь не делается. С согласия политбюро Горбачев встретился с американским президентом Рейганом в Женеве. Это было знакомство, прощупывание друг друга, зондирование намерений каждой из сторон. Горбачев очень тщательно готовился к этому разговору лицом к лицу.

Многое для Горбачева было внове: огромная масса журналистов, тщательный дипломатический протокол, ощупывающие каждый сантиметр его фигуры телекамеры. Генсеку наивно казалось, что двухдневные переговоры прошли с его заметным «перевесом». Не случайно в ориентировочной шифротелеграмме Кастро, Ле Зуану, К. Фомвихану, Ж. Батмунху, Ким Ир Сену записали слова Горбачева: «Беседа с Рейганом – настоящая схватка. Потом Риган – ближайший помощник Рейгана – говорил, что с президентом еще никто не разговаривал так прямо и с таким нажимом… В Женеве мы не собирались дать возможность Рейгану отделаться фотографированием, до чего он большой охотник…»{1125}

Из Женевы Горбачев сразу же прилетел в Прагу, где 21 ноября 1985 года встретился с первыми лицами стран – участниц Варшавского Договора. Он чувствовал себя в «своем» соцлагерном кругу почти как победитель и рассказывал о встрече в тональности выше приведенного отрывка из шифрограммы ЦК. Это и понятно: человек на первой роли в советском государстве так далеко отстоит по своему положению от вторых-десятых лиц, что невольно может закружиться голова. К тому же, как писал М. Джилас, у всех «западных лидеров в возрасте Горбачева уже была сложившаяся репутация»{1126}. Горбачеву, с его крайне неприметной провинциальной прошлой биографией удачливого партработника краевого масштаба, еще только предстояло завоевать международную репутацию. И он добился этого.

Когда Горбачев вернулся в Москву и доложил своим коллегам на политбюро итоги встречи с Рейганом в Женеве, те, как водится, единодушно одобрили его деятельность, записав в постановлении: «Проявленные Горбачевым принципиальность и гибкость в проведении нашей линии обеспечили в целом выгодные для Советского Союза, для дела мира политические и пропагандистские результаты… проявленная нами готовность к разумным компромиссам поставила нынешнюю американскую администрацию в оборонительную позицию, нанесла серьезный удар по идеологии и политике «крестового похода»…»{1127}

Опять «удар», опять «наступление» и «оборона».

Громыко уже в МИДе не было, но язык дипломатических, политических решений остался прежним: «враги», «противники», «наступление», «оборона», «удары», «контрудары».

Еще за год до выхода книги, где Горбачев обосновывал свое понимание «нового мышления» для нашей страны и для всего мира, было принято «совершенно секретное» постановление ЦК КПСС «О мерах по усилению нашего противодействия американской политике «неоглобализма». Главными «мерами» по противодействию, как и следовало ожидать, признавались «осуществление планов социально-экономического развития страны», как и «поддержание на должном уровне ее военной мощи»{1128}.

Через год будет внесено предложение мировому сообществу «положить в основу международной политики общечеловеческие морально-этические нормы…»{1129}. Эволюция внешнеполитических взглядов, если судить по документам и заявлениям, шла довольно быстро.

Так начинал Горбачев на международной арене. Но проницательные обозреватели, западные политологи не могли не заметить того, что выгодно отличало нового советского лидера от его предшественников: непринужденность, свободное владение речью, уже заметные, пока, правда, слабо, акценты на общечеловеческих ценностях. Но всех по-прежнему настораживало: Горбачев без конца говорил о Ленине и социализме.

Горбачев понимал, что по сравнению со многими политиками Запада у него неизмеримо больше времени реализовать свои планы. «Встречаясь с Рейганом, Миттераном, Тэтчер, Ганди, Горбачев сознает, что их срок ограничен, они зависят от закона и избирателей, а он останется, было бы здоровье… Генсек видит свою задачу не в ликвидации нечеловеческого режима, а в его усовершенствовании…»{1130}

Но даже при этом органическом пороке, который был присущ почти всем советским людям, Горбачев положительно нравился собеседникам своей внешней открытостью, доброжелательностью, умением убеждать и идти на компромиссы. Правда, некоторые, кто близко знал генсека, ставили под сомнение эти благородные штрихи портрета Горбачева. В частности, A.M. Александров-Агентов, работавший помощником у четырех (!) генсеков, вспоминал, говоря о Горбачеве, «что внешняя открытость и благожелательная приветливость – это, скорее, привычная маска, за которой нет действительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри – всегда холодный расчет»{1131}.

Запад присматривался к новому советскому лидеру. Замечали все: как говорит Горбачев, как одевается, как отвечает на вопросы корреспондентов, как держится перед камерами. «Присматриваться», наблюдать за новым генсеком было просто: он, не в пример Андропову и Черненко, любил встречаться с европейскими, азиатскими, африканскими государственными и общественными деятелями, послами и журналистами. Все заметили: Горбачев мало слушал и много говорил. Конечно, о «перестройке» и о «новом этапе», «процессе перемен», «обновлении социализма» и «новом мышлении», о том, как он думает «вернуться к Ленину», о своих «мучительных раздумьях». Все эти слова и выражения дали основание издать в Лос-Анджелесе целый энциклопедический словарь лексики Горбачева. На Западе увидели (хотел того Горбачев или нет), что его деятельность «размораживает», растормаживает, расслабляет коммунистическую систему, делает ее более доступной для либеральных идей. Многие с удивлением обнаружили, что человек, который часто клянется в верности Ленину, фактически приступил к разрушению ленинизма! Это было невероятно, необычно, неправдоподобно. Аналитики в многочисленных институтах и центрах искали генезис, причины такого парадокса. Некоторые, не желая верить очевидному, вопрошали: а не сталкиваемся ли мы здесь с новыми коварными позициями Кремля, пытающегося втащить троянского коня в свободный мир?

Крупные издания постепенно стали говорить о Горбачеве устойчиво уважительно, почтительно, а потом и восторженно. Не знаю, но мне представляется, что генсек не устоял перед лестью, славословием, обильными похвалами из-за рубежа. Провинциальный деятель (и в Москве до генсекства он был таковым), ничем и никогда не проявивший себя, кроме как усердием, исполнительностью и… незаметностью, вдруг оказался в эпицентре мирового внимания. Не только союзного, но именно мирового! Далеко не всякий, согласитесь, мог бы устоять в подобной ситуации от искушения искренне поверить в свою исключительность и мессианство. Не будем судить его за это строго.

Иногда и сам Горбачев, поначалу не освободившийся от провинциализма мышления, «подбрасывал» (одно из его любимых словечек) идейки о своей особой роли. Так, 21 ноября 1985 года в Праге, повторяю, выступая перед главами стран – участниц Варшавского Договора и рассказывая о прошедшей встрече с Р. Рейганом, генсек заявил: «Риган – ближайший помощник Рейгана – говорил, что с президентом (американским. – Д.В.) еще никто не разговаривал так прямо и с таким нажимом»{1132}.

А вот он, Горбачев, именно так разговаривал, «нажимая» на самого американского президента!

В феврале 1986 года после заседания политбюро Горбачев задержал своих коллег и сказал: «Хотел бы познакомить товарищей с одной важной (курсив мой. – Д.В.) информацией, которая поступила недавно. 12 февраля этого года руководитель аппарата Белого дома Риган (опять Риган! – Д.В.) провел конфиденциальную беседу с руководителями газеты «Вашингтон пост» по вопросу о политике США в отношении Советского Союза. Он сказал, что они считали, что самым опасным советским руководителем последних лет был Андропов. Но новый советский лидер Горбачев является еще более опасным…»{1133}

Если бы эта «важная» информация была просто разослана секретариатом политбюро членам партийной коллегии, все было бы нормально и буднично, – Горбачев сам решил сообщить, как потенциальный противник высоко его оценивает… как боится его. В случаях, когда речь шла о новом имидже генсека, ему нередко изменяло чувство меры и такта по отношению к самому себе.

Когда вышла книга за подписью М.С. Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», бросилось в глаза следующее. Книга в основном, бесспорно, позитивная, хотя и весьма банальная. Идеи, включенные Горбачевым в «новое мышление», выражающие его общечеловеческий аспект, давным-давно выдвигались выдающимися европейскими мыслителями Швейцером, Расселом, Сахаровым и многими другими «думающими людьми» XX века. Каждый имеет право на их интерпретацию, обогащение или несогласие с ними. Горбачев и его помощники написали полезную книгу, которая затем через АПН и другие советские средства пропаганды широко распространялась по всему свету.

Но, беря ее в руки, сразу же «спотыкаешься»: «новое мышление… для всего мира». Не утвердив у себя вместо большевистского – нормального, человеческого мышления, тут же «рекомендуем», предлагаем его «всему миру». А суть такого мышления, по Горбачеву, проста: «Ядерная война не может быть средством достижения политических, экономических, идеологических, каких бы то ни было целей»{1134}. Но ведь эта идея пронизывает все основные декларации, постановления и документы Организации Объединенных Наций!

Претензии книги на планетарность и универсализм отдают четко коминтерновским, болышевистско-мессианским. Да, бесспорно, Горбачев верил в то, что писал. Но до него об этом говорило множество людей, не называя это «новым мышлением». В книге генсек бесспорный пионер лишь в вопросе о перестройке, сугубо внутреннем, советском, горбачевском общественно-политическом явлении. Что же касается «нового мышления», о котором так много было наговорено, написано, то оно соседствовало за кадром с традиционными конфронтационными, милитаристскими мотивами. Говорю голословно? Думаю, что нет.

После прилета Горбачева из Рейкьявика, после памятной встречи с американским президентом Рейганом генсек подробно, в деталях рассказывал членам политбюро о диалоге, состоявшемся на острове гейзеров. Оценки, данные американскому президенту, звучат просто неприлично.

Горбачев на заседании говорил не как миротворец, а как большевистский боец, стойкий идеолог, политический победитель.

«…После Рейкьявика мы набрали больше очков в свою пользу, чем после Женевы… Но новая ситуация требует и новых подходов в нашей военной доктрине, в строительстве Вооруженных Сил, их дислокации и т. д., в оборонной промышленности. Нужно тщательно обдумать, что следует сделать, если не будет ракет среднего радиуса действия, какие нужно развивать другие вооружения, если не будет стратегического наступательного оружия и т. д. Необходимо дать соответствующие поручения о разработке этих вопросов. Оборонная промышленность должна быть подтянута к военной доктрине. Нельзя допускать проникновения пацифизма в Вооруженные Силы и военную промышленность. Важно иметь все необходимое для того, чтобы обеспечить неотвратимость нашего ответного удара. В связи с этим нам не надо трогать ассигнований, выделенных на оборону…

Встреча в Рейкьявике показала, что в лице представителей американской администрации мы имеем людей без совести, без морали…» О президенте США сказал просто, по-ленински: «В лице Рейгана нам пришлось вести борьбу в Рейкьявике не только с классовым противником, но и с таким его представителем, который характеризуется чрезвычайным примитивизмом, пещерным обликом и интеллектуальной немощью»{1135}.

Слова генсека-ленинца. Думаю, он никогда бы не мог этого произнести после 1990 года. Мир, который он исколесил вдоль и поперек, скоро научит его говорить дипломатическим языком.

Комментировать не хочется.

Почти в это же время стала создаваться книга Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира»… В одном из разделов этого бестселлера «За честную и открытую внешнюю политику» говорится: «Провозглашая свою приверженность к честной и открытой политике, мы имеем в виду честность, порядочность, искренность и следуем этим принципам практически. Сами по себе эти принципы не новы – они унаследованы нами от Ленина. Новое в том, что мы стараемся освободить их от двусмысленностей, которые столь распространены в современном мире»{1136}.

Ленин и «новое мышление»! У него, у Ленина, оно было на сто процентов коминтерновским. Напрасно Горбачев призвал первого вождя в свои союзники, ведь седьмой «вождь», к счастью, совсем не был коминтерновцем, особенно к концу своего «правления».

Горбачев прав – «двусмысленности распространены». И все мы, советские люди, как и автор этой книги, были пленниками ленинского мышления. Не «нового», а именно ленинского: классового, непримиримого, скрытого, подозрительного. Когда Горбачев готовил свою книгу о новом мышлении для «всего мира», едва ли и он был свободен от ленинского мышления… Скорее всего, Горбачев в эти годы сам находился в процессе внутренней борьбы, переосмысления, переоценки того, что было нашей сутью. А в этом состоянии, как говорил древнегреческий мыслитель Демосфен, можно обмануть самого себя. Но труднее – всех остальных.

Горбачев был не в состоянии, да он поначалу и не пытался, остановить поток оружия, военной техники, различного военного снаряжения во Вьетнам, Сирию, Южный Йемен, Эфиопию, Ливию, Анголу, Сомали, Алжир, другие страны. Это, видимо, еще не имело отношения к «новому мышлению». Так, например, после переговоров с никарагуанской делегацией политбюро, несмотря на то что эта крохотная страна была уже нам должна 1,1 миллиарда долларов, решает: «Обеспечить безвозмездно 70 тысяч военнослужащих сандинистской армии обмундированием, питанием, медикаментами».

«Новое мышление» родится позже. Нетрудно представить, какого труда стоило Горбачеву освободиться от традиционного коминтерновского мышления, присущего абсолютно всем первым вождям до него. Он и сам вначале мало верил в возможность кардинальных изменений советско-американских отношений. Обсуждая со своими соратниками осенью 1986 года, как отреагировать на выдворение из США 55 советских дипломатов, Горбачев заметил:

– В общем, подтверждаются слова, сказанные мною президенту США в Рейкьявике, о том, что, очевидно, нормализация советско-американских отношений – дело будущих поколений{1137}.

Международной популярности Горбачева очень способствовали его, прямо скажем, невиданно многочисленные встречи с главами стран и правительств, крупными общественными деятелями, лидерами коммунистических, социал-демократических, консервативных и либеральных партий, творческой интеллигенцией множества государств Европы, Америки, Азии, Африки. Беседы вел Горбачев мастерски, демонстрируя дружелюбие, внимание, участие. Во время встреч много говорил. Он был как сладкоголосая сирена, вещающая об «очередном этапе» превращения СССР в цивилизованное, современное государство, твердо занявшее свое почетное место в партере мирового театра. Его напряженно слушали, записывали, восхищались. Горбачев научился очаровывать людей. Не советских, а приезжающих к нему со всего света. От него слышали то, что хотели услышать: СССР будет впредь приоритетно привержен демократии, миру, правам человека.

Конечно, глубинные причины стремительного роста популярности Горбачева заключались в том, что с его участием, под его руководством, по его чертежам огромное, могучее и угрюмое государство начало заметно меняться. Ослабла хватка Москвы в Восточной Европе. Немцы получили возможность приступить к объединению своей родины. Начался процесс уничтожения целого класса смертоносных ракет. В Москве – подумать только! – можно было купить в киоске «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Тайм», «Монд», «Фигаро», «Шпигель»… Непостижимо!

Непроницаемый полог тайн медленно поднимался над гигантской страной ГУЛАГа, военных комбинатов, огромных плотин гидроэлектростанций, подпиравших рукотворные моря, затопившие миллионы гектаров плодородных земель, над десятками тысяч памятников коренастому человеку, взмахом руки зовущему миллионы людей в никуда… Возвращение Сахарова из ссылки, разрешение диссидентам посещать родину, сенсационные статьи о Сталине, документы о причинах трагедий 1941 года, судьбах Мандельштама, Бабеля, Кольцова как бы смывали багрово-красную пелену с глаз, с общественного сознания великого народа. Это делал не сам Горбачев. Но он открыл исторические шлюзы гласности, которые теперь, если бы и захотел, закрыть бы уже не смог… Он ускорил эрозию системы, и люди смогли полнее осознать свою индивидуальность и неповторимость.

Да, великое очищение сознания, равное которому трудно отыскать в истории, было, вероятно, главным в деятельности Горбачева. И это справедливо оценил весь мир. При всем том, что все, конечно, знали и видели, что его неуклюжие попытки расшевелить директивную экономику, колхозы обречены на провал. Они были придавлены прессом не только внешне облагороженного «военного коммунизма», но и целой империей военно-промышленного комплекса.

По моим, возможно, неполным подсчетам, в кабинете Горбачева и специальных помещениях для приемов с апреля 1985-го по декабрь 1991 года побывало около 500 (!) глав государств, правительств, партий, общественных деятелей, делегаций… Это не было механическим конвейером переговоров, протокольных встреч, согласований и обсуждений. Генсек КПСС, ставший затем и президентом СССР, от имени страны (реже партии) вел плодотворный диалог со всем миром. Диалог получился. Исторический Горбачев смог убедить многих в искренности своих намерений. Ему удалось как-то незаметно отодвинуть в сторону решения XXVII, XXVIII съездов КПСС, которые, конечно, объявили в СССР «историческими». Претенциозная, но безжизненная, откровенно пропагандистская программа создания «всеобъемлющей системы международной безопасности», выдвинутая Горбачевым 25 февраля 1986 года{1138}, была быстро забыта. Преследуя идеологические цели, мы принимали множество подобных программ, деклараций и планов. Но все они были нереальными. Нас боялись. Смертельно боялись. И совершенно не верили.

Наконец спустя почти семь десятилетий со дня прихода к власти большевиков поверили коммунисту Горбачеву. И тот стал любимцем Запада. Думаю, что едва ли кто из политиков в XX веке смог так захватить воображение землян на несколько лет… Он чувствовал эту популярность. И хотя, возможно, Горбачев напишет, что был равнодушен к той славе, которая неожиданно пришла к нему, я не могу в это поверить. Не исключено, что многие последующие шаги в немалой степени диктовались императивом: а как будет реагировать на них мировое общественное мнение, старая Европа, лидеры многих стран, которых он уже знал лично.

Пик популярности Горбачева пришелся на 1989–1990 годы. А самой высшей точкой этого пика стало его выступление в Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке. То был невиданный триумф Горбачева. Мне довелось несколько лет спустя побывать в зале Генеральной Ассамблеи. Один из ответственных сотрудников Секретариата, показывая «достопримечательности» ООН, говорил, что хотя он и давно работает здесь, однако не помнит такого колоссального успеха современного лидера, как у Горбачева. После речи советского руководителя, который опять говорил о «новом мышлении», многих других проблемах многоцветного, многострунного, многомерного, но взаимозависимого мира, переполненный зал взорвался невиданной, как выразился ооновский сотрудник, «искренней овацией». То был апогей мирового признания Горбачева как лидера планетарной величины.

Где-то далеко позади остались в тот момент (как забытый старый плащ) и его долгий провинциализм, и большевистская ортодоксальность, и метафизическая ограниченность коммунистического партийца. Горбачев встал тогда вровень с крупнейшими политиками, прошедшими по нашей земле в XX веке: Черчиллем, де Голлем, Рузвельтом, Хрущевым, Аденауэром, Чан Кайши, И. Ганди.

Присуждение Нобелевской премии Горбачеву явилось как бы благодарным признанием мировым общественным мнением заслуг этой личности, стремящейся ввести СССР в цивилизованный мир, предварительно изменив к лучшему гигантскую страну. Думаю, что генсек, испытав естественную радость от этого сообщения, был подавлен дружной негативной реакцией «неблагодарных» соотечественников.

За что? Страна в развале – а ему премия… Одни разговоры – и такое признание? Конечно, они поощряют нашего вождя – мол, в «правильном» разрушающем направлении действуешь… Примерно такие обывательские реплики доводилось слышать в те дни.

А за рубежом… премия как бы закрепила всемирное признание масштабных заслуг Горбачева в его отчаянной, лишь частично увенчавшейся успехом попытке изменить к лучшему самую обширную страну планеты. То был зарубежный апогей его славы.

Помощник Горбачева А.С. Черняев проницательно замечает, что «надо иметь в виду и то, какое воздействие на него самого произвел всемирный отклик на его речь, – начиная с атмосферы в самом зале Генассамблеи…»{1139}. Трудно сохранить моральное равновесие после такого планетарного признания. Но, увы, даже оно не гарантирует человеку безгрешности и безошибочности.

Автор книги «Шесть лет с Горбачевым» справедливо пишет, что этот огромный капитал общечеловеческого признания надо было быстрее использовать для решительного освобождения как от многих старых большевистских догм, так и от политической зашоренности в отношении «соцлагеря», разоружения, Афганистана и т. д. Не получилось.

Таков был Горбачев: получив всемирное признание как лидер планетарного масштаба, он остался в своей стране малоуважаемым вождем исторически обанкротившейся партии. У него не хватило ни решимости, ни ума сбросить с себя еще до путча тогу генерального секретаря, которая по-прежнему связывала его с потерпевшим сокрушительное поражение ленинизмом. В этом глубокая ущербность Горбачева: поднявшись на общечеловеческие высоты, он потащил за собой и классовый хлам коммунистической идеологии. Он остался «генсеком». Но те, кто пребывает еще в этой партии, не в состоянии понять, что классовой истины нет. Есть классовая ложь. Истина – явление общечеловеческое.

В этом глубокая драма Горбачева-политика. Генсек соединил в себе мировую масштабность человеческого таланта и долгую амбразурную узость коммунистических привязанностей. Даже тогда, когда неверные и коварные соратники изолировали его как «преступника», он не отрешился от этого дуализма.

Горбачев, получив всемирное признание как политик новой волны конца XX века, тем не менее как будто всегда помнил и следовал фразе, произнесенной им однажды при обсуждении проекта своего доклада на XXVII съезде партии: «Вы знаете, когда опять читаешь Ильича, а его нельзя не читать, когда готовишь такой документ, приходишь к выводу, что ведь надо от него идти и к нему…»{1140}

Так и оказалось. Он смог уйти от Ленина к великим общечеловеческим ценностям непреходящего значения. Достиг и понял их суть. Но… еще не раз возвращался к классовой каменоломне ленинизма, с тем чтобы затем вновь и вновь проделывать этот парадоксальный путь… туда и обратно. От общечеловеческой истины к классовой лжи.

Или он видел и знал то, что неведомо было другим?

Горбачева помнят везде. Но уже не везде любят. История часто бывает неблагодарной.

Горбачев и Ельцин

История развивается по ей одной и Богу ведомым законам. Мог ли Горбачев подумать, что вскоре после своей «коронации» на пост генерального секретаря коммунистической партии он сам, без чьей-либо подсказки, сделает шаг, последствия которого будут крупными и неоднозначными для него и отечества? А шаг этот – приглашение Бориса Николаевича Ельцина, первого секретаря Свердловского обкома КПСС, на работу в Центральный Комитет партии.

Как я уже отмечал раньше, Горбачев, заняв кабинет генсека, сразу же начал осторожную «чистку» аппарата ЦК, а затем и политбюро. Он был уверен, что интеллектуально малоподвижные люди в ЦК и геронтократы в политбюро способны погасить любое благое начинание. Оздоровление или, как генсек очень долго говорил, «обновление» партии, общества возможно только с новыми людьми. Люди типа К.М. Боголюбова, косного аппаратчика, преемника Черненко на посту заведующего общим отделом ЦК, должны были уйти «на пенсию». Хотя, будем откровенны, Горбачев «чистил» ЦК и по причине традиционной большевистской бдительности. Так, в январе 1986 года политбюро специально обсудило вопрос «о мерах по упорядочению контактов советских должностных лиц с иностранными гражданами». Казалось, что при обсуждении кагэбэшной записки в зале витал дух Андропова… Перед принятием постановления Горбачев в заключение весьма красноречиво резюмировал: «У нас в этом вопросе много вольницы, нарушаются элементарные правила таких контактов. Люди не докладывают о своих контактах, не информируют о содержании бесед… Нам пришлось даже убрать из ЦК двух работников, которые допускали такого рода нарушения. Это серьезные вещи. Болтунов нам надо буквально вышибать из аппарата ЦК и внешнеполитических ведомств. У нас есть данные, что противник проявляет интерес к таким лицам…»{1141}

Но, конечно, главным мотивом «обновления» самого ЦК было желание укрепить его энергичными, знающими, прогрессивно мыслящими людьми.

Горбачеву было известно, например, что в Свердловской области, одной из самых промышленных в Союзе, первый руководитель – бывший инженер-строитель, обладатель динамичного темперамента и неуемной энергии.

По поручению генсека в начале апреля 1985 года секретарь ЦК В.И. Долгих, позвонив Б.Н. Ельцину в Свердловск, предложил тому переехать в Москву на работу в ЦК КПСС в качестве заведующего отделом строительства.

Что представлял собой этот отдел? Более сотни партийных специалистов-чиновников, сгруппированных в десятке секторов: строительство тяжелой индустрии, монтажа, промышленного, транспортного, сельского строительства, проектные, исследовательские, архитектурные дела, строительные материалы и многое другое.

Ельцин не раздумывал: он сразу же вежливо отказался. Может быть, должность показалась ему не масштабной. Но, скорее всего, по другой причине. Его стихия – это прямые контакты с людьми, встречи на предприятиях, строительных площадках, в рабочих общежитиях. Его сила проявляется не в кабинете, а среди людей труда на заводах, фабриках…

Ельцин в известном смысле «народник». В свою бытность в Свердловске он всегда с предубеждением относился к аппаратной, чиновничьей работе. Это можно проследить и на всей последующей карьере. Все его успехи, популярность, взлеты связаны с прямым, непосредственным общением с массами людей, которых он умеет поднимать, зажигать и вдохновлять.

И, наоборот, основные его горечи, неудачи, поражения – прямой результат работы с аппаратом, чиновничеством, с действиями неистребимой бюрократии. Наконец, Ельцин любил Урал и не хотел ехать в Москву.

Назавтра, после Долгих, ему позвонил уже Е.К. Лигачев, тоже провинциал, перебравшийся в Москву из Новосибирской области, который быстро нашел свою «нишу» в высшем руководстве партии. Его влияние в политбюро было довольно весомым. Когда Горбачев отправился в июле 1985 года в первый отпуск в качестве генсека, то по его предложению председательствовал в этой высшей коллегии Егор Кузьмич Лигачев{1142}.

В разговоре с Ельциным Лигачев был напорист. «Твой отказ не поймут в политбюро. Думаешь, я рвался в Москву? Давай, не мудри, соглашайся. Я сегодня иду к генсеку. Раздумывать нечего. Надо».

Ельцин нехотя согласился: партийная дисциплина. И уже 11 апреля 1985 года на очередном заседании политбюро свердловский секретарь был утвержден заведующим отделом строительства ЦК КПСС{1143}. При обсуждении кандидатуры в поддержку Ельцина выступили Тихонов, Алиев, Воротников. Горбачев покровительственно заключил: «Надеемся на тебя. Участок не простой. Справишься».

Судьба – это синтез провидения, неведомого рока и воли человека.

Апрель 1985 года. Горбачев, только что ставший генсеком, ведет отсчет своим реформам именно с апреля 1985 года. В апреле и Ельцин, прибыв в Москву в новом для себя качестве, оказался совсем рядом с Горбачевым. Судьбы этих двух людей, чье влияние на историю России конца XX века было наиболее глубоким, мистическим образом пересеклись. Если бы генсек знал, что его выбор, павший на свердловского секретаря в апреле 1985 года, будет для него в известном смысле роковым, то, думаю, многое могло сложиться совсем по-другому. Пути истории, как и Божьи, неисповедимы. Закономерное идет в обнимку со случайным. Судьба человека, да и будущее страны – тот таинственный знак, неведомый иероглиф, который люди не в состоянии разгадать, пока сама колесница истории не минует невидимый рубикон и не расшифрует загадочные письмена грядущего, ставшего настоящим.

Глубокий провинциал, Ельцин, как и его семья, тяжело привыкал к Москве. Особенно трудно было адаптироваться к работе в огромном аппарате Центрального Комитета, в котором сложились неписаные нормы, правила поведения и этикета. В мою бытность заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота я довольно часто бывал в Центральном Комитете, иногда приглашался на заседания секретариата ЦК и несколько раз на заседания политбюро. В общем, имею представление о ЦК. Меня, например, поражало чинопочитание в высшем аппарате партии, какая-то иерархическая закомплексованность. Больше, чем в армии. Хотя все друг друга именовали по имени-отчеству и внешне относились к собеседнику вполне демократично, внутреннюю императивность власти, жесткую субординацию я чувствовал сильнее, чем на военной службе. Аппаратчики это знали. Какой-нибудь невзрачный инструктор отдела, стелившийся ниц перед своим заведующим сектором, мог разговаривать с вызванным перед назначением в ЦК командармом или комдивом столь начальственно-безапелляционно, что казалось, этот мелкий чиновник – наместник не только генсека… Ленинский орден, именуемый партией, отшлифовал до совершенства свой «главный штаб», как часто любили называть ЦК ортодоксальные большевики.

Впрочем, Ельцин недолго пробыл в ранге заведующего отделом. Буквально через два месяца его произвели уже в секретари ЦК – на должность просто заоблачную, таинственно-могущественную для простого человека. Новый секретарь стал уже непосредственно вхож в самый высший эшелон партийной власти. Теперь достаточно частыми были и прямые личные контакты генерального секретаря Горбачева и просто секретаря Ельцина.

Они почти ровесники. Оба из провинции. Правда, генсек более гибок и хитер, чем прямолинейный и простоватый Ельцин. Сказывается опыт нескольких лет, проведенных на Старой площади в Москве. Желая «обновить партию», Горбачеву нужно было быстрее «отправить на пенсию» людей типа Романова, Громыко, Гришина. Для этого требовалась замена. И она скоро пришла в лице Яковлева, Разумовского, Бакланова, Манаенкова, Фролова, Фалина, Зайкова, Медведева, других людей горбачевской волны.

Горбачеву откровенно надоел, например, В.В. Гришин, очень опытный, «тихий» аппаратчик, живое олицетворение брежневских времен. Секретарю Московского горкома партии намекнули, и догадливый Гришин, понимающий, что его время с приходом Горбачева безнадежно ушло, тут же пишет заявление об отставке. Но кое-что пытается выторговать взамен для пенсионной старости.

На очередном заседании политбюро в декабре 1985 года Горбачев выносит первым вопросом повестки дня – «О т. Ельцине Б.Н.».

Как всегда, на заседаниях больше всех говорит сам генсек. Больше, чем все остальные его коллеги, вместе взятые. Сообщив, что В.В. Гришин отправляется на пенсию и назначается в группу советников при Президиуме Верховного Совета СССР, Горбачев продолжает:

«…Теперь о кандидатуре на пост первого секретаря МГК КПСС. Речь идет о столичной партийной организации. Поэтому целесообразно рекомендовать на этот пост человека из ЦК КПСС, с опытом работы в крупной партийной организации, знающего вопросы экономики, науки и культуры. Есть предложение рекомендовать т. Ельцина Б.Н.».

Раздались обычные возгласы согласия Воротникова, Соломенцева, Громыко, других членов политбюро. Генсеку, по традиции, никогда не перечили. Но говорить продолжал лишь один Горбачев:

«…В таком случае будем, т. Ельцин, рекомендовать вас первым секретарем МГК КПСС. Пока он будет оставаться секретарем ЦК КПСС. Этот вопрос решим позднее. Пленум МГК можно было бы провести завтра в 11 часов…»

Редкий случай, когда Горбачев обращался на «вы». Обычно в своем кругу на заседаниях политбюро, секретариата, с людьми, которых вызывают в ЦК, он общается с помощью начальственно-фамильярного «ты». При этом прекрасно знал, что таким же «тыканьем» ему ответить никто не мог. Это – от культуры с детства. Точнее, ее недостатка. Так же как и нецензурщина, часто встречавшаяся у Горбачева в «рабочих условиях»: он-то знал, что в его присутствии никто и никогда ругаться не смел… Небольшой нюанс «большевистской культуры». В то же время могу твердо утверждать, что никогда и никто не слышал подобного от Ельцина, двух вузов, как Горбачев, не кончавшего, а довольствовавшегося лишь одним, строительным.

Заседание политбюро продолжалось.

Как всегда, благодарил за «доброе отношение» к нему своих, теперь уже бывших, коллег Гришин, заверял, что «оправдает доверие», Ельцин. Правда, Борис Николаевич был крайне немногословен: вся его речь в стенограмме уместилась в шесть строк. Новое назначение расценил как «сверхответственную задачу»{1144}.

Для Ельцина начался новый этап жизни, который приведет его к прямому конфликту с КПСС, политбюро и Горбачевым. Но пока Ельцин почти ортодоксален. «Еретиком» его сделает время духовных перемен, которые в обществе уже было нельзя остановить.

До сих пор москвичи постарше помнят, как Ельцин, придя в московский горком партии, рьяно взялся наводить в столице «порядок». В течение двух-трех месяцев половина первых секретарей райкомов партии была смещена со своих постов. Полетели многие чины с высоких торговых должностей, коммунальных и иных служб, стал наводиться относительный порядок с распределением жилья, ремонтом школ, дорог, использованием тех ассигнований, которые отпускались Москве на социальную сферу. Люди были поражены, встречая Ельцина в городском автобусе, на овощном рынке, в очереди за колбасой, в кинотеатре. Руководитель столичной парторганизации хотел все увидеть и узнать сам из прямого общения с людьми, их бедами и надеждами. На встречи Ельцина с различными категориями партийных работников, особенно с лекторами, было невозможно попасть. Он умудрялся отвечать на сотни записок, принимать в кабинете множество людей, заниматься одновременно огромным количеством дел гигантского многомиллионного города.

Народ был взбудоражен перестройкой, жил ею. Но Ельцин глубже других понимал, что людей может успокоить только успех. А его пока не было…

Постепенно у москвичей одной из любимых тем разговора стал Ельцин – новый первый секретарь горкома партии. Рассказывали просто невероятные вещи, подчас мифологизированные: в 8 часов он уже на работе, в 24 часа он еще в горкоме партии. С удовольствием передавали друг другу, что на предприятиях, где бывал Ельцин, тут же по его распоряжению закрывали специальные столовые для начальства, ликвидировали закрытые распределители, восстанавливали справедливую очередь на жилье. Мой многолетний в прошлом секретарь Валентина Георгиевна Родина, немолодая уже женщина, придя на работу, возбужденно поведала мне, что вчера в их гастрономе неожиданно оказался Ельцин и, увидев пустые витрины, ушел на «половину» директора магазина. Через десяток минут рабочие продмага стали на тележке привозить со склада для общей продажи немыслимые доселе вещи: красную рыбу, икру, копченую колбасу…

– А директора тут же сняли, – раскрасневшись, торжествующе заключила Валентина Георгиевна.

«Добрый царь», о котором всегда мечтали россияне…

По инициативе Ельцина в столице стали шире практиковать колхозную торговлю сельхозпродуктами прямо с «колес», начали пресекать спекуляцию дефицитными товарами, улучшилось положение с городским транспортом…

Коммунистический Дон-Кихот, но теперь уже свердловский, переброшенный Горбачевым в Москву, с высоты своего громадного роста хотел оглядеть многомиллионную столицу, всем помочь, всех поддержать, всех избавить от множества недугов. Люди поопытнее чувствовали, что надорвется человек, не сможет очистить Москву от застаревшей бюрократии, коррупции, головотяпства. Да и не дадут это сделать. Сломает голову… Ведь все это – часть ленинской системы. Но в общественном сознании стал все рельефнее формироваться желанный образ нового, «перестроечного» руководителя, не похожего на остальных. Симпатии к Ельцину у простых людей росли. Но и неприязнь, враждебность, даже злоба партийной номенклатуры сопровождали простодушные экзерсисы[27] первого секретаря горкома партии Москвы.

Сведения о «народническом опыте» дошли, конечно, и до Старой площади. Там с удивлением узнали, что Ельцин отказался от роскошной дачи, а выбрал поменьше, неизмеримо более скромную: не захотел воспользоваться при вылете на юг отдельным самолетом, остался в той же квартире, достаточно обычной, которую получил по приезде в Москву. Это настораживало Горбачева и его коллег. Но «народничество» не являлось поводом для конфликта: ведь начата «перестройка»! Вполголоса слышалось: «популист», «дешевого авторитета захотелось».

Генсек не счел нужным вмешиваться: для этого он и направил Ельцина в московскую партийную организацию, чтобы «почистить» Москву, «оздоровить обстановку», чреватую скандалами, разоблачениями, конфликтами.

Как писали американские журналисты российского происхождения Владимир Соловьев и Елена Клепикова в своей весьма неплохой книге «Борис Ельцин», новый секретарь в московском горкоме партии нужен был Горбачеву в качестве «метлы». И Ельцин взялся за дело очень рьяно. «До поры до времени эти два человека были позарез нужны друг другу: Горбачев Ельцину как щит, а Ельцин Горбачеву как меч… А временным союз оказался потому, что был тактическим»{1145}.

Горбачев недооценил Ельцина, рассчитывал, что тот всегда будет просто послушным исполнителем. Более того, генсек был уверен, что Ельцин пойдет строго по той колее «перестройки», которую указывает и будет указывать он, Горбачев. Но для свердловского выдвиженца, натуры очень цельной, перестройка представлялась не косметическим ремонтом старого большевистского здания, а существенной модернизацией, возможно, «новостройкой». Правда, в первые годы перестройки Ельцин, как и все мы, не подвергал сомнению социалистическую идею, ленинизм, роль коммунистической партии. Только после конфликта в конце 1987 года с Горбачевым и всей партийной верхушкой Ельцин почувствовал тесноту, страшную узость кольчуги партийной ортодоксии для любых подлинно демократических новаций. Интеллектуальное окружение, которое к этому времени начало складываться и группироваться около Ельцина, ускорило созревание «бунтарских» взглядов.

Ельцин полнее, чем кто-либо, находясь в самом «штабе» коммунистической партии, почувствовал, что она не способна на коренное самореформирование. Лучшее, на что может пойти это ленинское детище, – внешняя либерализация и освобождение лишь от некоторых одиозных догм и постулатов.

Мне много раз приходилось встречаться и подолгу беседовать вдвоем с Борисом Николаевичем Ельциным. После того как меня изгнали из Главпура, а затем из Института военной истории, я ушел к Ельцину и задолго до августа 1991 года стал его советником. Впервые мы встретились за два года до этого. Мне кажется, что я хорошо понял и изучил философию души этого незаурядного человека. Может быть, успею написать об этом отдельно. Я не боюсь выглядеть тенденциозным и субъективным, но в длинном ряду советских руководителей в XX веке это одна из мужественных и честных фигур. Сознаемся, что многие из нас давно поняли несоответствие провозглашаемых высоких идеалов мрачной практике ленинизма. Но были лишь немногие (и то, главным образом, вырвавшиеся за рубеж), кто восставал против врожденных пороков ленинизма. Ельцин стал, пожалуй, единственным из членов всех составов политбюро, начиная с ленинских времен, кто возвысил свой голос открыто… Единственный!

Правда, было это далеко не сразу. Но Ельцин уже через год своего секретарства в столице почувствовал глухую ревность Горбачева к его растущей популярности. Ему показалось, что перестройка во многом декоративна, поверхностна и не задевает глубинных основ строя. Ельцин испытывает глубокое внутреннее неудовлетворение от общего состояния перестроечного процесса, хотя Горбачев чуть ли не ежемесячно говорит о новых его «этапах».

В сентябре 1987 года, за два месяца до семидесятилетия Октябрьской революции, Ельцин после долгих размышлений направляет личное письмо генсеку в Пицунду, где тот в это время отдыхает.

Московский секретарь пишет о своем ощущении, что он «лишний», «неудобный» в политбюро: его прямота и стиль работы плохо вписываются в работу этого высшего органа. В конце письма Ельцин твердо заявляет:

«Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением». Фельдъегерская связь работала как хорошие часы. В тот же день в почте Горбачева на юге было это письмо.

Но ответа – ни письменного, ни телефонного – с юга не последовало. Приехав, Горбачев через неделю позвонил Ельцину и сказал:

– Поговорим о твоем письме позже.

И вновь ни звука. До пленума в октябре…

Приближается семидесятилетие Октября. На очередном заседании политбюро, состоявшемся 15 октября 1987 года, его члены около четырех часов обсуждали проект доклада на торжествах. Идет долгий, детальный разговор. Судя по стенограмме, вновь больше всех говорит сам генеральный секретарь. Чем и сегодня поражает обсуждение доклада, так это фактической реабилитацией Сталина, а значит, и сталинизма. Горбачев даже заявил, что в 20-30-е годы Сталин защитил «ленинскую концепцию революции» и в этом «огромная заслуга Сталина». Так говорить о диктаторе, репрессировавшем 21,5 миллиона своих соотечественников?! Ведь XX съезд состоялся более 20 лет назад. По крайней мере, о «большом терроре» знали многое…

И второе: глубокая настороженность членов политбюро ко всему стихийно-демократическому, новаторскому, вышедшему не из кабинетов ЦК, к тому, что может хоть как-то «зацепить» традиционные постулаты ленинизма. Достаточно прочесть стенограмму этого заседания (она очень красноречива), чтобы почувствовать: перестройка для партии была способом выживания, некоей модернизации и «осовременивания». В этом заложено глубокое противоречие: чего хотела и чего ждала от перестройки партийная номенклатура (особенно высшая) и что надеялся получить народ, по крайней мере его «думающая» часть. Сохранить, «обновить» партию и систему – с одной стороны, и, с другой – заложить основы нового общества, без большевиков (даже современных). Обсуждение проекта доклада на политбюро показало, что это противоречие было реальным, что в конце концов привело к краху КПСС.

Ельцин выступал седьмым. Говорил достаточно традиционно, хотя едва ли забыл, что месяц назад направил письмо Горбачеву с просьбой о своей отставке. Но никакого ответа так и не получил. Впрочем, молчаливый ответ Горбачева Ельцину на этом заседании прозвучал. И тот это понял.

Ельцин предложил в докладе говорить не только о Ленине, но и о его ближайших соратниках.

Горбачев его привычно перебил и разразился длиннейшей тирадой, которая, сегодня для меня это ясно, касалась не только доклада, но и письма об отставке Ельцина:

«Горбачев:…Когда речь идет о личных моментах на уровне большой политики и когда это касается больших политиков, то часто эти личные амбиции, претензии, неумение трудиться в коллективе и так далее, и так далее, способны трансформироваться и в политическую позицию человека. Так что тут, понимаете, очень все непросто, диалектика тончайшая…»{1146}

Слова Горбачева, использующего тему обсуждения доклада и мотивы включения в него текста о соратниках вождя, адресуются эзоповым языком непосредственно к Ельцину. Думаю, Борис Николаевич все это понял и, когда наконец генсек замолчал, обострил свое дальнейшее выступление: «… Очень важна тема развивающейся в стране перестройки, очень важны вопросы о сроках, времени, на которое рассчитана начатая перестройка. Здесь люди ждут очень четких формулировок. Вообще выписывается у нас с вами все-таки, что перестройка – это где-то 15–20 лет, то есть долговременная политика. А ближайшие неотложные задачи мы должны решить буквально за 2–3–5 лет. Об этом надо сказать».

«Горбачев: Вопрос о сроках заслуживает того, чтобы его обдумать…»{1147}

В небольшое выступление Ельцина Горбачев счел нужным бесцеремонно вмешаться шесть (!) раз. В общей сложности эти «внедрения» заняли столько же времени, сколько и само выступление Ельцина.

Вопрос о неудовлетворенности ходом перестройки Ельцин выразил в форме критики отсутствия ее временных параметров, что «дезориентирует людей», лишает их методологических ориентиров.

Выступление Ельцина имело свое продолжение. Через неделю, 21 октября 1987 года, состоялся очередной пленум ЦК. Обсуждали проект того же доклада к семидесятилетию Октября. Все «катилось» как обычно. Поддерживали политбюро, генерального секретаря, говорили попутно о местных проблемах. Горбачев всем умело дирижировал. За два с половиной года «генсекства» он уже вжился в роль «вождя». Вдруг поднял руку Ельцин. Все это видели. Не дать слова было нельзя.

Борис Николаевич как-то неуверенно вышел на трибуну, не очень складно говорил. Наступила тишина. В глазах большинства членов ЦК он уже прослыл «народником», «охотником за дешевой популярностью», «партизаном», которого с удовольствием цитирует западная пресса. Зал затих в ожидании.

В его слабо скроенной и плохо продуманной речи тем не менее совершенно определенно прозвучали два момента, которые были необычными для такого форума. Высоко возвышаясь над трибуной, Ельцин, волнуясь, говорил: «…То, что было сказано на съезде в отношении перестройки за два-три года, – два года прошло или почти проходит, сейчас снова указывается на то, что опять два-три года, – это очень дезориентирует людей, дезориентирует партию, дезориентирует все массы, поскольку мы, зная настроения людей, сейчас чувствуем волнообразный характер отношения к перестройке…»

Зал затих еще больше. По тем временам это была уже критика партийного курса… Говорилось вроде о сроках, но в действительности – о низкой результативности перестройки, недовольстве людей в связи с ее непродуманным ведением.

В истории партии было немало поражений, продолжал Ельцин, «благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни-единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики».

«Меня, например, – продолжал нескладно говорить взволнованный Ельцин, – очень тревожит, что у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря…»

В зале стояла уже звенящая тишина. Трудно вспомнить, когда в адрес здравствующего генсека раздавалась бы прямая критика. Неслыханно! Горбачев удивленно и несколько иронично смотрел на Ельцина.

Ельцин разволновался еще больше. Заранее подготовленного текста в руках не было…

«…Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии…»{1148}

Ельцин еще мгновение постоял за трибуной, словно желая что-то добавить, но затем тяжелой походкой пошел на свое место в зале. С минуту стояла тишина, но уже предгрозовая. Нарушил ее генеральный секретарь:

«Что-то тут у нас получается новое. Может быть, речь идет об отделении московской парторганизации? Или товарищ Ельцин решил на пленуме поставить вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а первым секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желания побороться с ЦК. Я так понимаю, хотя, может, и обостряю»{1149}.

Опытный аппаратчик, Горбачев уже знает, что сейчас, после его «репризы», все начнут топтать еретика. Когда это было, чтобы на пленуме критиковали генерального секретаря? Ведь Ельцин к тому же выразил сомнение в перестройке. Маловер и амбициозный человек…

Генсека тут же поддержал лес рук и затем выступлений. Лигачев, Рыжков, Воротников, Чебриков, Шеварднадзе, Громыко и многие другие… Ельцина действительно топтали: «клевета», «демагогия», «бездоказательность», «капитулянтство», «капризы», «примитивизм»… Горбачев добивал Ельцина:

– Ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовывать здесь? (Как всегда – «ты»…)

Генсек назвал сумбурную, но мужественную речь Ельцина «выходкой», которая отодвинула обсуждение на пленуме главного доклада… «Лично я рассматриваю как неуважение к Генеральному секретарю… Ведь вот что он сказал: за эти два года реально народ ничего не получил…»

Выступили 27 членов ЦК! Однако кроме ГА. Арбатова, который осторожно пытался защитить Ельцина, все его осудили. Мало кто мог тогда предвидеть: с этого дня начнется моральное, а затем и политическое восхождение Ельцина.

С этого дня начнется политическая борьба двух лидеров, которая будет продолжаться четыре года! Пока путч в августе 1991 года не сорвет подписание нового Союзного договора и не подтолкнет СССР к трагическому распаду. Группа авторов Российского Независимого института социальных и национальных проблем подготовила специальную книгу документов: «Горбачев-Ельцин: 1500 дней политического противостояния».

Это было драматическое соперничество двух крупных лидеров переходного периода от тоталитарного к демократическому обществу. Первый, Горбачев, солировал в начальное пятилетие перестройки, второй – в последующие пять лет. Горбачев явно недооценил Ельцина, который быстрее, чем генсек-президент, освобождался от догматических пут коммунистических стереотипов и четче нащупал пути демократизации общества. Вместе с тем Горбачев смог серьезно повлиять на международный климат. Его вклад в ослабление угрозы ядерной войны огромен. А внутри СССР именно Горбачев, не без советов мудрого А.Н. Яковлева, открыл шлюзы гласности, в результате чего не бомбы, не террор, не директивы всесильного ЦК ликвидировали ленинский тоталитаризм, а правда, истина о самих себе и окружающем мире. Может быть, это самый потрясающий пример из мировой истории, когда истина смогла сделать то, что было не по силам фантастически мощным материальным системам.

В этом противостоянии оба допустили немало ошибок, повлиявших на будущее страны. Нам, летописцам, сегодня легко говорить о них, этих ошибках, а два лидера, в силу разного понимания сути перестройки и демократизации, должны были часто принимать крупные решения, не имея в своих взаимоотношениях «общего знаменателя». Лишь в конце противостояния, когда в результате скачкообразного роста, даже просто взрыва, национализма и сепаратизма в республиках неумолимо нависла угроза распада Союза, президент СССР и президент РСФСР попытались теснее скоординировать свои усилия. Но было уже поздно. Я сам являлся свидетелем попыток того и другого форсировать подготовку к подписанию нового Союзного договора, конфедеративного по своей сущности. Казалось, сделать это все же удастся. Но промедление Горбачева со сроками подписания дало время непримиримой верхушке из ЦК, путчистам, подтолкнуть шатающееся здание Союза…

С октября 1987 года перед мысленным взором пробегают бесчисленные кадры драматических событий, которые и составляют нашу многострадальную историю. Уже историю…

Многое потом будет: смелые выступления, зовущие фактически к бунту против КПСС, демонстративный выход из партии, знаменитая речь с танка у Белого дома, унижение Ельциным Горбачева, опять заговорившего о социализме на заседании Верховного Совета после Фороса, попытка спасти Союз путем придания ему конфедеративных черт… Но в общенационального лидера Ельцин стал превращаться именно после его сумбурного, нескладного выступления на пленуме ЦК 21 октября 1987 года. Отныне Горбачев будет олицетворять перестройку, которая, как говорили в народе, пока ему «ничего не дала» (но мы теперь знаем – дала!), а на Ельцина возложат роль правдолюбца, обличителя, борца за простых людей, за «настоящую» перестройку.

После освобождения Ельцина от горкомовских обязанностей Рыжков, обсудив с Горбачевым, сделал официальное предложение в ЦК КПСС:

«Вносится предложение об установлении дополнительной должности первого заместителя председателя Госстроя СССР и об утверждении т. Ельцина Б.Н. первым заместителем председателя Госстроя СССР – министром СССР». Здесь же пометка: «Проголосовано с членами политбюро. Горбачев»{1150}.

У Ельцина возникла пауза, где ему предстояло осмыслить, что и как делать дальше.

Психологически многое можно было объяснить: через два-три года «обновления» бесспорный позитивный результат был достигнут лишь в одной области – гласности. Но это огромное достижение! Историческая значимость этого феномена бесспорна и велика. По сути, это духовный информационный рычаг грядущих кардинальных перемен, открывающий пути к подлинной свободе. Но народ, сформированный за семь десятилетий, еще не был способен в полной мере оценить судьбоносное значение свободы, понимание того, что свободный человек, свободное общество могут сделать все, что необходимо для достойной жизни. Свободу как высшее благо многие люди не в состоянии были оценить. Ее ведь у них никогда не было…

Беда Горбачева и его политбюро заключалась в том, что они спонтанно выдвигали задачи: одну, другую, третью, пытаясь решить проблемы, не являющиеся ключевыми.

Пленум по кадрам в январе 1987 года, тоже названный «историческим»; создание государственной приемки; неуклюжая борьба с пьянством; поверхностные эксперименты с повышением хозяйственной самостоятельности; пленум по «радикальной» экономической реформе в июне 1987 года, абсолютно не затронувшей глубинных основ материальной жизни общества. «Перестройка» управления, несмотря на все косметические новшества, например, с самоуправлением, сохраняла суть директивного руководства всем народнохозяйственным комплексом. Закон о государственном предприятии, который до принятия по большевистской старинке «всенародно» обсуждался, по сути, ничего не изменил в «социалистическом» подходе к экономике и правам собственности. А Горбачев на весь мир заявил, что «июньский пленум ЦК КПСС, его решения, по сути дела, завершают построение современной модели экономики социализма…»{1151}.

В истории всегда рискованно претендовать на что-либо «завершенное». Новая «модель» социалистической экономики оказалась, естественно, чуть отретушированной копией давно уже существовавшей в СССР. Ни у Горбачева, ни у других членов политбюро не возникло и мысли обратиться к многовековому людскому опыту свободного рынка в его цивилизованном исполнении.

Все разговоры Горбачева о «демократизации планирования», «гласности планирования», новой «роли госзаказов», «стимулирующих факторах социалистического рынка», «новом понимании централизма»{1152} были не чем иным, как попыткой «обновить», «улучшить» и сохранить обанкротившуюся ленинскую систему. Думаю, Горбачев искренне верил тогда в то, что говорил. Но все это являлось продолжением глубокого ленинского заблуждения.

Конечно, рассуждая сегодня об этих вещах, мы не находимся в положении Горбачева тех лет, когда «перестройка» уже начала «захлебываться». Ему нужно было принимать решения, действовать, а не анализировать ситуацию, как делаем это спустя годы. История не ставила перед ним восклицательных знаков, в основном они были вопросительными…

Оказалось, что Горбачеву легче рассуждать о «новом мышлении для всего мира», сохраняя сугубо старое мышление для мира социалистического. В этом все дело.

Горбачев пытался реформировать систему, которая полностью выработала свой исторический ресурс. Он лукавит, когда утверждает (многократно), что мог бы «поцарствовать», ничего не меняя, еще десяток лет. Но, дескать, не захотел «царствовать».

Смею утверждать: не смог бы. Импульсы перемен (правда, административных) начались еще с Хрущева и продолжились у Андропова. К моменту «коронации» седьмого «вождя» система уже находилась в таком состоянии, когда нужно было обязательно что-то предпринимать. Возвращаться к Сталину – невозможно, да и сам Горбачев совершенно не был способен к этому. Перемены назрели, они бы произошли, приди к власти Горбачев или кто-то другой. Страна находилась у той черты, когда стоять у обрыва было уже нельзя: требовалось или отступать в прошлое, или строить новый мост в будущее. Горбачев и попытался это сделать. Честь ему и хвала за это. А разговоры, что он мог бы «царствовать», ничего не меняя, являются попыткой приписать себе роль мессии, роль человека, способного направлять русло потока истории по своему желанию… Видимо, плохо читал Горбачев Г.В. Плеханова…

Нужна была «новостройка», а не «перестройка». Но Горбачев до самого августа 1991 года этого не понял. Хотя его помощник А.С. Черняев, судя по его дневниковым записям, давно об этом задумывался. Но в том не вина Горбачева. Настоящему коммунисту трудно, просто невозможно, писал генсек, «изменить общественную систему, обратиться к методам и формам, характерным для другого социального строя»{1153}. Так думал не только он, но и миллионы других коммунистов. Но ведь Горбачев – лидер, «вождь». К нему исторические требования иные…

Горбачев не мог, да, вероятно, ему и не позволили бы радикально менять общественную систему. «Перестройка» сама незаметно вползла в фазу «застоя», когда провозглашение лозунгов о новой «революции», новых «этапах», о том, что «больше социализма – это больше демократии», уже ничего само по себе не могло изменить без создания новых основ.

Генсек занервничал. Порой его действия стали импульсивны, слишком эмоциональны. Нить реформ ускользала из рук, а положение в стране ухудшалось теперь не только в экономической, но и в политической и национальной сферах. В этих условиях критика его действий чрезвычайно раздражала генсека. Он никак не мог смириться с тем, что Ельцин, которого он «вытащил» из Свердловска, вывел на общесоюзную арену, не только проявляет своеволие, но и пользуется быстро растущей популярностью у людей.

Горбачев любил себя больше, чем следовало. Не надо протестовать. Об этом он не может знать. Это видно лишь со стороны. Провинциализм еще продолжал сидеть в его душе.

Ельцин иррационально раздражал Горбачева. Как писали В. Соловьев и Е. Клепикова, «между Горбачевым и Ельциным возникло соперничество, которое в одинаковой мере можно назвать личным и политическим. Произошло это уже на спаде начатой Горбачевым революции, когда вызванные к жизни им же самим события вышли из-под его контроля. В этот самый момент у Горбачева, психически вполне здорового человека, и появился идефикс: что бы ни случилось, он во всем винил Ельцина. Тот стал для него бельмом на глазу. Скоро дойдет до того, что Горбачев любой разговор будет сводить на Ельцина. Все в нем Горбачева раздражало – и его критика, даже если она и не была лично против него, Горбачева, и его популярность, растущая прямо пропорционально падению популярности Горбачева, выходило как бы, что Ельцин оттягивал народную любовь на себя…»{1154}.

Отношения между Горбачевым и Ельциным еще более обострились после XIX партийной конференции КПСС, состоявшейся в июне 1988 года. Вначале все шло как всегда. По инерции делегаты вновь вставали, когда в президиуме показался Горбачев, когда дали ему слово. Говорил он об уже примелькавшихся вещах: политической реформе, повышении роли Советов, слабой реализации Продовольственной программы, о том, почему не все довольны перестройкой, вновь вспоминал Ленина…

Делегации, в которую я входил, были отведены места на балконе Дворца съездов. Надо же было так случиться, что немного впереди меня сидел и Б.Н. Ельцин в составе, кажется, карельской делегации. Он сразу же, еще не дослушав до конца доклада генсека, послал в президиум записку с просьбой дать слово. Время шло, шли дни конференции, на трибуну выходили все новые и новые ораторы (делегатов всколыхнули выступления Абалкина, Бондарева, Бакланова, некоторых других), а Ельцину слова так и не давали. В перерыве он сказал:

– Хотят заткнуть мне рот…

Конференция катилась к концу, а «мятежник» так и не мог выступить. Тогда он резко поднялся и пошел к выходу, а через несколько минут все его увидели в зале, где он прошел и сел в первом ряду. Было ясно, он хочет выйти на трибуну. Горбачев, поняв это, поднялся и вышел. Подбежали люди в одинаковых серых костюмах и пригласили Ельцина тоже выйти. Шла «обработка» строптивого. Но через одного выступающего все же дали слово и Ельцину. Речь его была вновь довольно сумбурной, но откровенно критической по отношению к политбюро, генсеку, ходу перестройки. Примерно треть зала встретила и проводила Ельцина тепло, остальные – настороженно и даже враждебно. Лигачев и еще ряд делегатов свои выступления в дальнейшем посвятили в основном «антиельцинской» теме.

В зале гигантского дворца после выступления Ельцина явно поселился дух конфронтации: старой партократии и новых, демократических веяний. Межа, которая пролегла между Горбачевым и Ельциным, стала еще шире и глубже…

К сожалению, в образовавшемся радикально-демократическом крыле (и в партии, и в обществе) Горбачев вольно или невольно видел не оппонентов, а врагов. Старая большевистская методология мышления слишком сильно засорила всем нам головы. Генеральный секретарь не мог быть исключением, даже, скорее, по положению, наоборот.

В 1989–1991 годах на заседаниях политбюро тема оппозиции – «оппортунистов», «радикалов», «антикоммунистов», «региональщиков» – слишком часто встречается в ткани обсуждения любых вопросов. Впрочем, чем ближе к «развязке» перестройки, тем больше говорят и меньше делают.

Многочасовые заседания партийной коллегии, где, как всегда, больше других выступает Михаил Сергеевич, свидетельствуют о растерянности высшего руководства, у которого нити управления страной медленно, но неуклонно ускользали из рук. Горбачев то и дело подбадривал: нужны конкретные дела, каждый на своем участке должен продвигать наш курс, нашу политику. И иногда говорил еще определеннее: «Надо не поддаваться и не паниковать»{1155}.

Похоже, что одну из причин нараставших трудностей Горбачев, к сожалению, видел в активности политической оппозиции, которую он, порой не очень уважительно, с оттенком пренебрежения, называл «демократами». Ругая на заседании политбюро межрегиональную группу демократически настроенных народных депутатов, где был и великий Сахаров, генсек говорил: «Мы смотрим на это, словно интеллигенты сопливые, хотя и видим, что перед нами перерожденцы и перевертыши, а не можем их поставить на место. Нет, это просто недопустимо!»

Большевистские «вожди» во времена смут видят в интеллигенции дрожжи смятения. Горбачев, как и Ленин, ищет для интеллигенции эпитеты. У Ленина – «г-но», у Горбачева – «сопливая». Интересно, себя Михаил Сергеевич относил к интеллигенции?

«…Я вам прямо скажу: 80 процентов участников региональной группы – нормальные люди. Есть там группа политических авантюристов, несостоявшихся «вождей», так сказать… Вот этим надо нанести идейное поражение… Есть там и отпетые люди, вроде вот этих «вождей»…»{1156}

Говоря о демократии как стержне перестройки, Горбачев, к сожалению, не хотел признавать ее носителей и выразителей. По его инициативе на заседании политбюро 22 марта 1990 года приняли специальное постановление: «Считать целесообразным… придерживаться линии на идейное и организационное размежевание со сторонниками «Демократической платформы»…»{1157} «Демократы» в партии оказались лишними.

Иногда неприязнь Горбачева к Ельцину принимала весьма неприличные формы. Но слова из песни не выкинешь…

Идет очередное длинное-длинное заседание политбюро. На дворе весна, 3 мая 1990 года. Как проводить XXVIII съезд КПСС, Российскую партконференцию, очередной Съезд народных депутатов СССР… Съезды, съезды… Перестройка все больше захлебывается: улучшать и обновлять советский социализм стало практически невозможно. Пять лет перестройки это подтвердили. Но, оказывается, этому есть и персональные «виновники».

«Горбачев:…Почему подхватил Ельцин вопрос образования РКП? Все подхватывает, чтобы играть… Использовать для того, чтобы пробраться к власти в России. И через Россию взорвать и КПСС, и страну… Это не цели социализма, обновления социализма. Все это только демагогическая маскировка. Им нужна власть. Это абсолютно всеядная публика. Они готовы потом проглотить и себя (?! – Д.В.), сомкнуться с самыми «твердыми марксистами и даже диктаторами»… Важно лишь добраться до власти. Но это опасная публика… Она при определенных условиях может загубить всю перестройку, похоронить все надежды на облагораживание (??! – Д.В.), обновление нашего общества»{1158}.

Сумбурная от негодования речь Горбачева об «опасной и всеядной публике», оппозиции от «демократов» сводится в конечном счете к тому, что именно она может «загубить перестройку» и помешает «облагораживанию» общества. Демократическая оппозиция для генсека враждебна… Через пять лет, в августе 1994 года, в интервью Марку Дейчу он уже будет говорить другое, что «режиму Ельцина», мол, «недостает» демократической альтернативы… которая бы вступила в политический процесс, с тем чтобы оппонировать этому режиму»{1159}.

На этом же заседании при обсуждении совсем другого вопроса вновь стали говорить о Ельцине. Вдруг у одного из членов политбюро возникла идея: вызвать на теледебаты российского лидера и скомпрометировать его. Начали говорить чуть ли не хором: «Выделить хорошего журналиста. Задать вопросы по Литве, по Курильским островам, о спиде». Кто-то вставил: «Ельцин пырнул себя ножницами…» В этом же духе разговор о Ельцине продолжался.

«Горбачев: Слывет за нашего человека. Полведра выпил – это такая сила!»

Кто-то в горбачевском тоне «подбросил» еще идею: мол, больной Ельцин человек…

«Горбачев: Да, я уверен… Мы все время из моральных соображений исходим, а там никакой морали нет…»

В конце «обсуждения» генсек подытожил, что все это – банда авантюристов, просто подонков политических…{1160}

Такая вот мораль. Теперь ясно, откуда появлялись разные недостойные легенды о Ельцине, с тех еще перестроечных пор…

Личная неприязнь, глухое, а затем и открытое неприятие не только как политического оппонента, но и просто как человека.

Но в чем же была суть их конфликта?

Помощник Горбачева А.С. Черняев, написавший о своем шефе интересную, несмотря на ее определенную апологетичность, книгу, высказывает проницательное суждение: генсек и президент совершил роковую ошибку в главном. «Вопреки тому, что сам неоднократно провозглашал: задача перестройки – высвободить естественную логику развития общества, а не навязывать ему очередную схему, – он взял на себя роль главного конструктора, а в придачу еще и прораба в строительстве «нового» общества. Но это стало объективно невозможно…»{1161}

Горбачев не был готов, не мог и не хотел «перестройки», которая бы привела к смене старого, большевистского, тоталитарного (даже «улучшенного») строя новым – цивилизованным и демократическим. Но не социалистическим. Это – главное.

А Ельцин, вначале подспудно, иногда невнятно, непоследовательно, но постепенно все определеннее выступал именно за смену строя. Два лидера, которые после осени 1987 года взглянули на перестройку разными глазами. Горбачев по-прежнему «обновленческо»-социалистическими, а Ельцин фактически «прокапиталистическими». Партийный изгой, удаленный (правда, по собственному «заявлению») из политбюро и горкома партии столицы, Ельцин не стеснялся в публичной критике президента СССР, цеплявшегося и за пост генсека. Правда, 25 апреля 1991 года Горбачев хотел сам уйти с поста генерального секретаря, но ему «не позволили».

Как правило, критика Горбачева, сводившаяся к трафаретным тезисам оппозиции о «нерешительности» перестройки, диктате центра, отсутствии «стратегии перемен», выводила из себя генсека. Например, когда Ельцин выступил 16 октября 1990 года в Верховном Совете РСФСР и заявил, что Россия не допустит старого командования собой центром, Горбачев тут же «завелся»:

«…Ельцин рвется в президентское кресло… в такой момент. Да, он просто не в себе. Науськивает на меня свое окружение… Им надо дать хорошо по морде…»{1162}

Где только мог, Горбачев подставлял Ельцину «подножку». Во время зарубежных поездок высшие должностные лица ряда стран «полупринимали» российского руководителя. Вот один пример. В начале 1991 года китайской и российской сторонами неоднократно, но не официально обсуждался возможный визит Ельцина в Пекин. Горбачев, естественно, не желал этого. Министр иностранных дел СССР А.А. Бессмертных, зная об этом, внес следующее предложение. Порекомендовать «китайским товарищам пригласить Б.Н. Ельцина по линии правительств трех китайских провинций (Северо-Восточный Китай), которые непосредственно граничат с Советским Союзом и имеют широкие связи и сотрудничество с РСФСР. Если после поездки в эти три провинции Б.Н. Ельцина захочет принять кто-то из китайских руководителей в Пекине, это их дело. Но это уже не будет визит в Китай.

Прошу рассмотреть».

Генсек, он же президент, наложил резолюцию: «Согласен с предложением. М. Горбачев»{1163}.

Как писал позже Ельцин: «Всем известно, что Горбачев был и остается приверженцем социализма с человеческим лицом. В теории это выглядит красиво. А на практике, бывший генеральный секретарь настолько боялся болезненной ломки, резкого поворота, был человеком настолько уверенным в нашей советской системе, пронизанным ею до мозга костей, что поначалу сами понятия «рынок», «частная собственность» приводили его в ужас…

Самой природой созданный для дипломатии, компромиссов, мягкой и сложной кадровой игры, Горбачев рыл себе яму, окружая себя «типичными представителями» нашей советской государственной машины… Горбачев подталкивал свою команду к резкой смене курса, в то время как собственная политическая судьба вела Михаила Сергеевича к диалогу с левыми силами, к политическому компромиссу с демократами»{1164}.

Для Ельцина разрыв с коммунистическим прошлым был очень непростым. Только легковесно думающие люди полагают, что «еретиком» он стал на волне популизма и личной конфронтации с Горбачевым. Я никогда не забуду, как на последнем съезде, взяв слово, он заявил с трибуны о своем выходе из КПСС.

Выступление было кратким, но шокирующим зал. «В связи с избранием меня Председателем Верховного Совета РСФСР и огромной ответственностью перед народом и Россией, – заявил Ельцин, – с учетом перехода общества на многопартийность, я не смогу выполнять только решения КПСС… Поэтому я в соответствии со своими обязательствами, данными в предвыборный период, заявлю о своем выходе из КПСС…»{1165}

Он прошел недалеко от места, где я сидел в зале, и я видел, каким серым стало его лицо…

Сначала наступила тишина, а затем послышался все нарастающий гул осуждения и враждебности. А Ельцин тем временем тяжелым шагом, ни на кого не глядя, выходил из зала…

Через несколько дней при моей встрече, когда речь зашла о съезде, он вдруг сказал:

– Заявив о своем выходе из партии, я словно что-то оторвал в своей груди… Всю ночь не мог уснуть…

Освобождение от многолетних духовных пут для Ельцина не было легким. В известном смысле это драма всей прожитой жизни, крутой, неведомый поворот.

Интеллектуальная бессонница – это всегда символ тревоги человеческого разума.

Постепенно отношения Горбачева и Ельцина накалились до такой степени, что генсек не мог спокойно говорить о Ельцине. Почти с каждым крупным зарубежным деятелем заводил при встрече разговор о нем, не стесняясь порой в выражениях. За Ельциным пристально следили: каждый шаг его фиксировался спецслужбами. Любой телефонный разговор российского лидера прослушивался. После августовского путча в кабинете у Болдина, начальника аппарата Горбачева, следователи прокуратуры нашли в двух сейфах горы папок с текстами разговоров Ельцина. «Меня, – вспоминает Ельцин в своей книге, – в течение нескольких лет записывали – утром, днем, вечером, ночью, в любое время суток…»{1166} Здесь «перестройка» не предусматривалась.

Но в 1991 году, с самого его начала, сложились объективные предпосылки сближения Горбачева и Ельцина, а точнее, тех сил, интересы которых они выражали. Если бы это произошло, возможно, сегодняшняя история была бы в значительной мере другой. Их объективно толкала навстречу друг другу растущая опасность распада СССР. Ново-огаревский процесс, начавшийся 24 мая 1991 года и имевший целью заключение нового договора о Союзе Суверенных Государств, мог иметь судьбоносное значение для будущего. Ельцин пошел навстречу новому союзу. Еще 4 мая 1991 года он заявил, что встреча высших руководителей десяти республик и президента Горбачева – «большое событие», ибо достигнуто принципиальное согласие заключить новый «Союз суверенных государств, добровольно объединяющихся между собой»{1167}. Союз сохранится – а это главное, заявил Ельцин.

Должен здесь сказать, что я, как депутат российского парламента, исходя из своих небольших возможностей, все, что мог, делал для сближения Горбачева и Ельцина, видя в этом исторический шанс не только продолжения кардинальных перемен в стране, но и сохранения Союза, страны, где я родился вместе с миллионами своих соотечественников. Два моих выступления – на Съезде народных депутатов РСФСР в Кремле и в Верховном Совете республики – ставили вопрос о глубокой необходимости того, чтобы Горбачев и Ельцин протянули друг другу руки политического согласия во имя будущего России. Им совсем не обязательно «любить» друг друга. Но конструктивно взаимодействовать, сотрудничать – совершенно необходимо. Более того, не имея возможности весной 1991 года встретиться с Горбачевым (мне дважды ответили, что он очень занят), я вместе с СВ. Степашиным (мы с ним были сопредседателями парламентской фракции «Левый центр») и тогда еще генерал-полковником К.И. Кобецом, членом нашей фракции, поехали к председателю КГБ В.А. Крючкову, чтобы передать через него наши пожелания Горбачеву. Шеф КГБ встречался с Горбачевым очень часто. Он принял нас весьма дружелюбно, даже предлагал коньяк во время беседы, процитировал какое-то мое выступление или фрагмент из статьи…

По согласованию со Степашиным и Кобецом мной было сказано, что в нынешней чрезвычайно сложной и взрывоопасной политической обстановке было бы исключительно важно осуществить шаги, которые бы смягчили противостояние республик и центра, Ельцина и Горбачева. Нужен компромисс во имя будущего, конструктивное взаимодействие, даже какое-то джентльменское соглашение. Можно было бы сделать так, заявил я, чтобы Горбачев приехал на заседание Верховного Совета РСФСР с «мировой», то есть выступил бы с примирительной речью, несущей практические позитивные начала политической стабильности и сохранения Союза. Конфронтация не принесет лавров ни тому, ни другому лидеру. Мы сказали Крючкову, что нас никто не уполномочивал на данные предложения (что было в действительности так): просто это наша парламентская (в рамках фракции) инициатива и гражданский долг.

Если нам удастся ликвидировать противостояние двух самых популярных и авторитетных лидеров СССР и России, то процесс реформ обретет новое дыхание, заключил я свои размышления вслух.

Крючков, как мне показалось, достаточно энергично поддержал идею, сказав, что фактически ежедневно видит Горбачева и постарается убедить его пройти свою часть пути к «мировой».

Мы уехали с надеждой. Но, как теперь знаем, никаких серьезных шагов со стороны Горбачева, как «старшего» в этом несостоявшемся тандеме, предпринято не было… А может быть, наши слова ему просто не передали?

Набравшему силу Ельцину угрожали. Думаю, не спонтанно и не просто «бытовые» его ненавистники.

Помню, как-то вечером в Белом доме проходило заседание Высшего Консультативного Совета (ставшего потом президентским). Ельцин вел заседание, после которого он должен был улететь обычным рейсовым самолетом в Якутию. В ходе заседания Борис Николаевич передал мне две телеграммы. Суть обеих была одна: «Если полетите сегодня в Якутск, то самолет будет взорван в воздухе. Подумайте…»

После заседания я подошел к Ельцину и сказал:

– Может быть, действительно перенести поездку в Якутию? С этим шутить нельзя…

– Это «они» меня испытывают, проверяют, – ответил Борис Николаевич. – Может быть, надеются, что я дрогну.

В ночь он вылетел в Якутск. Можно только догадываться, какие чувства испытывал в полете российский лидер.

Ельцин вспоминал, что ситуация переговоров в Ново-Огареве, одной из резиденций президента СССР, «диктовала (и позволяла) нам с Горбачевым оставаться в процессе переговоров нормальными людьми. Отбросить личное. Слишком высока была цена каждого слова…

После переговоров мы переходили обычно в другой зал, – писал Ельцин, – где нас ждал дружеский ужин, любимый горбачевский коньяк – «Юбилейный». Выходили мы после ужина, подогретые и волнующей обстановкой встречи, и ужином»{1168}.

Дело шло к созданию не «социалистического» союза, а фактически крупной конфедерации с единым экономическим пространством, единой армией, общими границами, единой валютой… Горбачев и Ельцин видели в этом, возможно, реальный шанс сохранить то, что раньше именовалось «СССР».

«И тем не менее, – вспоминал Ельцин, – назвать простыми наши отношения с Горбачевым в тот момент было никак нельзя. Сделав шаг навстречу России в ново-огаревском процессе, Горбачев по-прежнему изо всех сил пытался не допустить моего избрания Президентом России»{1169}.

Президентами стали оба. Михаил Сергеевич Горбачев предпочел путь полегче и покороче. Он не захотел попытаться получить всенародную поддержку на выборах. То ли опасался за их исход, то ли ему не терпелось стать первым (и последним, увы) в истории СССР президентом страны. На очередном заседании Съезда народных депутатов 27 марта 1990 года было объявлено, что состоявшееся вечером, накануне, голосование депутатов дало такие результаты: из 2486 голосовавших 1834 отдали свои голоса Горбачеву. Генсек сиял, едва скрывая свое волнение. Он словно забыл, что стал высшим лицом в государстве не благодаря всенародному волеизъявлению.

Ну а Ельцин, думаю, поступил мудрее: он обратился к народу и 12 июня 1991 года на первых в истории всенародных выборах первого лица в государстве стал президентом, уверенно победив в первом туре всех своих оппонентов. Всенародная искренняя поддержка на выборах еще выше подняла популярность российского лидера. Горбачев сдержанно, но достойно поздравил первого президента России и пожелал «сотрудничества и согласия в обновленном многонациональном государстве, чему и должно служить заключение нового Союзного договора».

2 августа 1991 года Горбачев, находясь в Форосе, новом крымском дворце, отстроенном специально для президента СССР, выступил по всесоюзному телевидению с заявлением, что новый Союзный договор открыт для подписания с 20 августа этого года… Но почему 20-го? Почему не раньше? Зачем сидел Горбачев в злополучном Форосе? Зачем оттягивал то, что можно было сделать раньше?

А 19-го, за день до объявленной даты, как знает теперь весь мир, произошла попытка государственного переворота, окончательно подтолкнувшего СССР к печальному распаду. Об этих трех драматических днях, означавших «смену эпох», как я выразился в своем интервью по радио в госпитале{1170}, создана уже целая литература…

Попытки Варенникова и других гэкачепистов обвинить то Горбачева, то Ельцина в «развале СССР» исторически несостоятельны. Это ГКЧП не дал свершиться подготовленному акту – подписанию Договора о Союзе Суверенных Государств. Не дал! Ведь 20 августа должно было состояться очень важное: рождение нового, обновленного Союза. А гэкачеписты сорвали этот акт. Горбачев решился-таки наконец отказаться от социалистической химеры, но, увы, было уже поздно. Консервативная, точнее, реакционная часть окружения Горбачева, ЦК КПСС, не могла расстаться с идеей «реального социализма».

Горбачев своей нерешительностью к предательскому окружению президента создал определенные предпосылки авантюристического, бутафорского путча. Но его, этого заговора, хватило для разрушения Союза старого и недопущения образования Союза нового…

Горбачев, пережив с семьей в Форосе огромное психологическое потрясение, двадцатого утром (но почему не девятнадцатого?!) подпишет «Заявление», где первый пункт гласил: «Принятое на себя Г.И. Янаевым исполнение обязанностей Президента под предлогом моей болезни и невозможности исполнять свои обязанности есть обман народа и, таким образом, не может быть квалифицировано иначе, как государственный переворот»{1171}.

Путч провалился по многим причинам. Главная – народ не захотел возвращаться в прошлое. Но заговор был сорван и потому, что призывы, подобные тем, которые адресовал, например, в штаб ГКЧП генерал Варенников, там не смогли реализовать:

«…Мы все убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б.Н.»{1172}. Не выполнено было и намерение гэкачепистов об «уничтожении 18 августа ночью самолета в воздухе, на котором следовала в Москву делегация Российского правительства во главе с Ельциным из Казахстана…»{1173}.

Судьбе было угодно в тот драматический момент сохранить Ельцина. А он, в свою очередь, сохранил Горбачева. Возможно, и для того, чтобы оба в своих воспоминаниях позже писали друг о друге колкости и сообщали обидные подробности… Союз этих людей, к сожалению, не состоялся. А все могло быть тогда по-иному, «по-ладному».

В действительности, думаю, где-то за порогом XXI века, в его неведомой нами сегодня глубине, историки скажут не только о противостоянии двух политиков мировой величины. Видимо, антиномия их взаимоотношений будет поглощена главным: Горбачев и Ельцин – есть личностное олицетворение драматической Реформации в гигантской стране.

Первый начал свою утопическую попытку «обновления» социализма, невольно для себя открыв шлюзы естественному историческому потоку, который так мучительно трудно смывает развалины ленинизма.

Второму, который впервые в многовековой российской истории стал всенародно избранным лидером, пришлось заняться не столько разрушением, сколько созиданием цивилизованного демократического общества на обломках и среди хаоса, оставшихся после большевистского эксперимента. Задача эта оказалась не менее трудной, чем ликвидация коммунистической системы.

История и время воздадут должное обоим. Прошлое чаще упрекает, а будущее обычно оправдывает…

Исторический Горбачев

Наша жизнь в Истории – мгновение. Мы все живем быстротекущим настоящим, с горечью и любопытством оглядываясь во мглу прошлого, безуспешно пытаясь приподнять полог грядущего.

Сегодня Горбачев – наш современник. За всю советскую историю он, после Ленина, вызвал самые кардинальные и необратимые перемены в нашем отечестве. Сегодня многие, как и в середине восьмидесятых, видят в нем Избавителя, не меньше и тех, кто расценивает его лишь как Разрушителя, но множится число и равнодушных к этому выдающемуся историческому деятелю.

Горбачеву, чувствую, горько уходить с освещенной мировой политической сцены за кулисы. Это можно и нужно понять. Он еще живет «перестройкой», живет борьбой и тревогами, на что-то надеется. По крайней мере, если не на понимание современников, то на благодарность грядущих соотечественников. Одно можно сказать с полной определенностью: время его навсегда ушло. Даже если он попытается сыграть какую-то конкретную государственную роль. Но голос Горбачева будет долго слышен. Первый, к сожалению, последний президент СССР, хотя и не избирался народом, вошел в нетленную книгу мировой истории так же, как Лютер, Кромвель, Бисмарк, Керенский. Да, Керенский, выдающийся российский демократ, не оцененный и по сей день на родине. И сейчас не все понимают, что в известном смысле Горбачев помог, возможно, против своего желания, направить Россию по февральскому, прерванному, пути 1917 года. Как и Керенский, Горбачев ушел как будто побежденным. Именно «как будто». История лаврами победителей увенчивает своих лауреатов обычно много лет спустя. Ленин, которого так чтит Горбачев, казался победителем на все времена, но в его октябрьском триумфе Милюков, Мартов, Плеханов, Керенский и другие проницательные россияне увидели смутные очертания неизбежного исторического поражения. Сегодня мы знаем, что именно они оказались правы.

Горбачев как историческая личность не заслуживает обвинений и не нуждается в оправданиях. Он начал, не полностью осознавая, возвращение России к общечеловеческому пути. Но важно и ему (если он хочет, чтобы его силуэт на экране Истории не стал более расплывчатым) никого не обвинять и не оправдывать. Политический деятель такого масштаба не должен быть ни прокурором, ни адвокатом. Горбачев находится сегодня на великолепном пиршестве спокойных размышлений. Убежден, что, когда собственная жизнь дает богатую пищу для таких раздумий, это прекрасное, возвышенное состояние души. Горбачев имеет на это право. Ему не нужно сейчас кого-то перехитрить, «перекричать», убедить, обозначить партии еще один «решающий этап»…

Правда, такие люди всегда стоят перед большим соблазном лишний раз посмотреться в холодное зеркало Истории. Но истинный облик это зеркало отразит не сейчас, а много, много лет спустя.

Я не встречал нигде упоминаний о том, любит ли Горбачев поэзию. Но ему стоит полистать мятежного В.Ф. Ходасевича, умершего эмигрантом в Париже еще до начала Второй мировой войны. У него есть строки:

А под конец узнай, как чудно

Все вдруг по-новому понять,

Как упоительно и трудно

Привыкши к слову – замолчать.

Ибо теперь о Горбачеве будет «говорить» не сам он, а История.

Каким был Горбачев как руководитель, совместивший два высших поста в СССР: Генерального секретаря и Президента? Все написанное мной выше, надеюсь, помогает это понять, но тем не менее хотелось бы сделать еще несколько мазков на портрете седьмого «вождя».

Горбачев, проживший большую часть своей жизни незаметным провинциальным руководителем, оставался таким же и в составе политбюро. Лишь когда смертельно больной Черненко смог с помощью властвующих стариков в партийном синклите получить на несколько месяцев бразды правления, здесь многие сразу же посмотрели в сторону Горбачева. Было бы постыдным выдвигать следующего очередного старца после ожидавшейся всеми кончины Черненко. Почувствовал это, думаю, и сам Горбачев. Но он не форсировал события. Его козырем была относительная молодость: он мог быть уверен, что его время обязательно придет. А пока он просто ждал.

Поэтому странными выглядят утверждения тех, кто считает, что идеи «утробного процесса перестройки» были высказаны Горбачевым еще в докладе 10 декабря 1984 года на конференции «Совершенствование развитого социализма и идеологическая работа партии в свете решений июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС». В книге бывшего члена политбюро и близкого соратника генсека В.А. Медведева утверждается, что доклад Горбачева – это «основной предперестроечный документ». Доклад, мол, «отличался явной новизной». В нем якобы «давалась реалистичная и максимально критичная для того периода оценка развития страны и в обобщенном политическом виде сформулирована задача ускорения социально-экономического ее развития…». Медведев утверждает, что «на общественность… конференция произвела большое и глубокое впечатление… Горбачев заявил о себе как о крупном политическом лидере, глубоко разбирающемся и в экономике, и в политической жизни, и в международных отношениях…»{1174}.

Мне довелось быть на этой конференции. И я был внимательным слушателем. Действительно, на Горбачева все смотрели с повышенным интересом, как на наиболее потенциально возможного преемника умирающего Черненко. Что же касается самого доклада, то с полной уверенностью скажу, что он был традиционно «цэковским», каких было прочитано множество и при Брежневе, и при Андропове. И дело не в цитировании пока еще живого генсека… Это было обязательным ритуалом.

Дело в том, что почти все идеи доклада являлись сугубо пропагандистскими, традиционно ленинскими, «заношенными». В докладе весь классический набор большевизма: «преимущества социализма» в виде «планового характера нашей экономики, приоритета социальных целей экономического развития», рассуждения о «рабочем классе, как ведущей силе общества, вплоть до полного преодоления классовых различий». Здесь и затертые мысли о «демократическом централизме», о том, как «организовать соревнование», о важности сохранения «социалистических принципов распределения», многостраничные сентенции, что «капитализм не имеет исторической перспективы», что нужна «большевистская неуспокоенность» и т. д. и т. п.{1175}.

Горбачев говорил то, что говорили тогда все мы, находясь в плену химер утопии. Ничего «утробного», «предперестроечного» в деятельности Горбачева не было накануне. Даже придя на высший пост и крупно сформулировав (впервые 8 апреля 1986 года в Тольятти) основные идеи перестройки, он продолжал придерживаться стиля и методов, складывавшихся десятилетиями. Ему тоже нужно было время, чтобы измениться. Начать меняться.

Став генсеком, он не довольствуется традиционными сферами курирования, а значительно расширяет область своего прямого влияния, дополнительно взяв на себя отделы ЦК: общий (как и Черненко), административный (армия, КГБ, МВД), по работе с заграничными кадрами и выездом за границу, Управление делами и т. д.{1176}.

Когда его звезда взошла уже высоко, Горбачев продолжал наставлять членов политбюро: «Важно подчеркивать, что перестройка носит социалистический характер и не имеет ничего общего с буржуазной либерализацией»{1177}. По сути, вся «революционность», о чем любил говорить Горбачев, не выходила за пределы существующего строя, который следовало лишь либерализовать, но, естественно, в социалистическом, а не буржуазном духе.

Как и любой руководитель, Горбачев порой высказывал довольно странные идеи. Например, почему-то долго считал, что Запад «боится перестройки». После своего триумфального выступления в ООН делился накануне нового, 1989 года с членами политбюро: в США, мол, говорят, что «судьба нынешнего руководства (советского. – Д.В.) на волоске… Если уж прямо говорить, толкуют, что Горбачев доживает свои дни. По самым оптимистическим прогнозам, мне дают год-полтора. Так, Владимир Александрович? (Обращается к председателю КГБ.)

Крючков: Говорят по-разному…

Горбачев: Раз пытаются такие прогнозы делать, значит, они боятся нашей перестройки…»{1178}.

Горбачев, много говоря о демократизации общества (и делая в этом отношении очень много), тем не менее проявлял особую слабость к спецслужбам. Пожалуй, председатель КГБ бывал у Горбачева (или разговаривал с ним по правительственной связи) чаще, чем кто-либо из других членов политбюро. Горбачев не пресек политический сыск, подслушивание телефонных разговоров, даже у всех членов политбюро (!), другие акции социалистического бесправия. Очень полагался на доклады, сообщения, информацию спецслужб, которые в известном смысле влияли, а иногда по-своему и «управляли» генеральным секретарем.

В ноябре 1988 года Горбачев поставил после заседания политбюро вопрос о новом обществе «Мемориал». Дело в том, что с началом перестройки, как естественная реакция на прошлые беззакония НКВД-ВКП(б), в стране стали создаваться общественные организации, ставящие своей целью восстановить историческую справедливость, определить число и имена безвинно репрессированных, назвать в полный голос виновников беззаконий. Советчики от спецслужб, естественно, рекомендовали генсеку потихоньку «погасить» это движение, свести его к сугубо местным, региональным, не политическим организациям.

Горбачев достаточно откровенно выразил свое отношение к такой форме десталинизации страны. «Этот «Мемориал», – заявил генсек, – рвется, видите, сильно. Последние его попытки свидетельствуют о попытке стать больше чем обществом…»

В ходе обсуждения он выступил еще несколько раз: «Мне хотелось бы увязать два вопроса: о захоронениях и «Мемориале», чтобы как-то его обесточить (какое точное слово нашел генсек! – Д.В.), чтобы придать ему действительно региональный характер, чтобы парторганы на местах все это дело взяли в свои руки… Видно, тут не в «Мемориале» дело. Это опять «крыша» для другого»{1179}.

На другой день, еще раз продумав ситуацию с «Мемориалом», Горбачев вернулся к вопросу. «Надо принять политическое решение, где дать политическую оценку процесса, решений, которые приняты «тройками», вне судебного разбирательства. Признать их как незаконные. И все, товарищи… Если так решим, то отобьем все эти «мемориалы»…»{1180}

Но «отбивали» не «мемориалы», а стремление людей восстановить историческую память и справедливость по отношению к жертвам большевистских репрессий. К этому времени удалось установить дополнительно 119 мест тайных захоронений жертв сталинских репрессий, где находились останки сотен тысяч людей. Предстояло уточнить имена погибших, соорудить памятники, выяснить судьбу их родственников. А в ЦК хотели «отбить» благороднейшее стремление людей вернуть память народу о своих безвинно погибших сыновьях и дочерях.

Вообще, генсек-президент любил заниматься делами «кагэбэшными». Главе государства это, видимо, действительно необходимо, ну а лидер коммунистической партии делал это всегда. Не важно, сколь значителен этот вопрос: о предложении директора Всемирного еврейского конгресса И. Зингера о «доверительном канале связи с премьер-министром Израиля Ш. Пересом» или о создании в СССР региональных специальных боевых подразделений КГБ (группа «А»); о доставке из Москвы валюты руководителям зарубежных компартий или о том, как перекрыть клапаны постоянного бегства из страны «развитого социализма» (с 1981 по 1985 год стали «невозвращенцами» 149 граждан только из советских загранучреждений).

В условиях «демократического централизма» первое лицо государства и партии сосредоточивал поступающие к нему важнейшие сведения, в том числе разведывательного и контрразведывательного характера. При Горбачеве часть самой важной информации по-прежнему оседала в «Особых папках», вскрывать которые можно было лишь с разрешения самого генерального секретаря.

Одно время на Западе существовали серьезные подозрения в том, что перестройка инспирирована советскими спецслужбами для спасения советской системы, идущей к неумолимому краху. Например, в статье «Тень КГБ в ореоле Горбачева» утверждается, что «можно пытаться истолковать перестройку как программу, в принципе, вдохновленную КГБ; ее духовные вожди – люди, которые были связаны с КГБ или находились в близких отношениях с Андроповым»{1181}.

Возможно, Горбачев с интересом, но и с негодованием прочел донесение о том, что был разоблачен агент ЦРУ Д.Ф. Поляков, дослужившийся в 1974 году в ГРУ до чина советского генерал-майора и нанесший СССР ущерб не меньший, чем «знаменитый» полковник 0. Пеньковский. Как могли 17 лет держать американского «шпиона» в советской разведке и не разоблачить его?

Горбачев весьма часто читал аналитические обзоры о реакции «капиталистического мира» на разрядку и на его личную роль в этом процессе.

Может быть, изучая подобную информацию, поставляемую генсеку спецслужбами, Горбачев и уверовал, что «они боятся нашей перестройки, а посему с помощью своих радиопередач на нашу страну хотят все взорвать…»{1182}.

Все это, разумеется, преувеличения. Перестройка никак не инспирирована, и Запад ее в основном приветствовал. Ведь это не просто давало СССР шанс цивилизовать отношения со всем миром, но и позволяло реально ослабить ядерную угрозу человечеству, в чем, бесспорно, заслуга Горбачева.

Горбачев как руководитель редко принимал самостоятельные крупные решения без одобрения политбюро. Он не хотел брать на себя единоличную ответственность, а «раскладывал» ее на всех. В связи с этим, в частности, «активность» политбюро не снизилась, к чему стремился еще Андропов и пытался осуществить Горбачев. Например, в конце 1985 года генсеку доложили, что политбюро по-прежнему принимает в среднем 4 тысячи постановлений в год (!), рассматривает 300 тысяч поступающих документов и 40 тысяч шифрованных телеграмм. Плюс к этому 600–700 тысяч писем советских граждан в ЦК, преимущественно с жалобами{1183}. Писать высокому начальству в надежде на помощь стало чертой «простого» советского человека.

При всей огромной личной роли и влиянии, повторяю, Горбачев все серьезные вопросы «пропускал» через политбюро. Например, однажды, прилетев из Праги в правительственный аэропорт «Внуково-2», где его, как всегда, встречал партийный синклит в полном составе, Горбачев тут же, в павильоне воздушного вокзала, провел заседание политбюро, где доложил о своей поездке в Женеву и встрече с Рейганом{1184}.

Горбачев широко практиковал обсуждение вопросов «за повесткой дня», многие из которых не протоколировались. Это была форма особо доверительного рассмотрения некоторых дел, предлагаемых генеральным секретарем для обсуждения.

Что же рассматривалось «за повесткой» или, как иногда говорили, «после повестки»? Самые разные вопросы. Иногда просто организационно-протокольные, порой слишком мелкие, чтобы ими «засорять» стенограммы партийной коллегии, случалось, наоборот, очень важные.

Вот, 19 февраля 1988 года, Горбачев задержал всех после заседания, чтобы вручить руководителю украинской республиканской партийной организации, члену политбюро В.В. Щербицкому орден Ленина. Горбачева не смущало, что партия, сама раздавая награды, полностью узурпировала государственные функции. Щербицкий, конечно, «горячо благодарил», предрекал успех перестройке «в широком масштабе и в солидном темпе». Примечательна одна фраза в его благодарственном слове: «Моментов, особенно беспокоящих в идеологическом плане, в республике пока что нет, я думаю, мы их не допустим»{1185}.

Так же, «после повестки», Горбачев предложил рассмотреть в апреле 1988 года вопрос: как относиться к религии в условиях перестройки. Говорил, по обыкновению, только генеральный секретарь.

«…Политбюро признало в принципе целесообразной мою встречу с Пименом и Синодом. Такой встречи, говорят, давно не было. Во время войны, в 43-м году, что-то подобное принималось.

Правда, Леонид Ильич (Брежнев. – Д.В.) во время протокольных мероприятий, на которых присутствовали и представители духовенства, в их сторону поднимал руку, а потом об этом говорил: «Хороший разговор был…»

Церковники будут ставить вопрос об открытии духовной семинарии в Тернопольской области (вспоминаю, что в свое время я приложил руку к закрытию духовной семинарии в Ставропольском крае)…

Расшаркиваться перед религией, заигрывать с ней не надо. Но надо обращаться с ней, как с реальностью… Не надо извинительную какую-то позицию занимать…»{1186}

Хорошо еще, что генсек не сделал традиционного акцента на «наступательной позиции» по отношению к религии. Уж он-то знал, как Ленин и его подручные учинили чудовищный погром Церкви на Руси. Были разрушены, разграблены и осквернены десятки тысяч храмов. Атеистическая чума привела к почти полному вымиранию не только Православной Церкви. Даже после некоторого ее оживления, к 1953 году в СССР осталось лишь 12 499 духовных служителей{1187}.

Конечно, какая уж тут «извинительная позиция»… Тем более некоторый опыт по подрезанию жил Церкви генсек, как сообщил он на политбюро, имел.

Рассматривали «после повестки» и другие вопросы, часто бесцеремонно вторгаясь в права человека.

«…Пришло сообщение о смерти Маленкова, – говорит генсек. – Нужно ли публиковать официальное сообщение?» Тут члены политбюро стали припоминать, где рука Маленкова усилила или инициировала репрессии. То, что решили «не публиковать», – внутреннее дело партии: умер один из бывших ее руководителей.

Но определять, где похоронить человека, хотя на Новокунцевском кладбище уже нашла вечное успокоение жена Маленкова, полностью смахивает на старые времена сталинщины. Правда, в этом случае все же «разрешили» похоронить соратника Сталина рядом с женой{1188}.

«За повестку» дня пробивалось множество и других вопросов. В марте 1986 года Горбачев сказал членам политбюро: «Поступила тревожная телеграмма из Адена. Там хотят расстрелять 50 человек. Думаю, что нам нужно сделать обращение, указав, что главное сейчас там – это сплочение».

Но А.И. Мухаммед, лидер просоветской Йеменской социалистической партии, все же «расстрелял» почти все свое политбюро, предварительно покинув зал заседаний. Его спецслужба ворвалась в помещение и «убрала» неугодных прямо за столом. Однако армия не поддержала Мухаммеда, который бежал в Северный Йемен, а затем в Эфиопию. Но в Адене несколько дней шла страшная бойня сторонников и противников бывшего партийного вождя. Через некоторое время в Южный Йемен был отправлен с миссией «умиротворения» главком сухопутных войск генерал армии Ивановский, с которым довелось полететь и мне. Следы междоусобицы «социалистов» были страшными. Почти треть офицеров, погибших в кровавой схватке за власть, были выпускниками советских академий и училищ. И опять при встречах с новым высшим руководством НДРЙ, генеральным секретарем ИСП Аль Бейдом, генералами звучал старый мотив: «просим помощи». Экономической, технической, советниками, приемом в советские вузы.

Тот вопрос был «за повесткой дня», а требовал от Горбачева новых решений о новой помощи…

Порой «после повестки» рассматривали вопросы, которые спустя годы, как исторический фонарь, высвечивают процесс медленного освобождения людей (и особенно советских руководителей) от догматов большевизма, ленинских предрассудков, классовых постулатов.

После одного из июньских заседаний политбюро в 1989 году генсек попросил остаться его членов. Приведу фрагменты обсуждения.

«Горбачев: Теперь вопрос о публикации произведений Солженицына.

Медведев: «Архипелаг ГУЛАГ» – это 13 печатных листов… Читать его трудно и нудно…

Рыжков:…Начиная с времен Ленина. Это будет бомба…

Горбачев:…Прохлопали, когда во время его работы над «Иваном Денисовичем» допустили его до архивов…

Чебриков: Нет, в архивы его не пускали.

Медведев: Он получил около трехсот воспоминаний разных лиц…

Горбачев: Дело не в Сталине, а в утверждении, что он верный ученик Ленина. Продолжил его дело. Причем это он делает со ссылками на телефонограммы, письма Ленина.

Лигачев: Как же мы можем разрешить такое писать о Ленине?

Горбачев: Итак, перед нами «Архипелаг ГУЛАГ». Думаю, нашим безоговорочным другом и перестройщиком он вряд ли когда-нибудь будет.

Шахназаров: Надо пойти на публикацию.

Горбачев: Владимир Александрович (Крючков), дай почитать его тем товарищам, кто не читал…

Шеварднадзе: Я за то, чтобы публиковать.

Горбачев: Получается, что у Ленина – чем хуже, тем лучше. Пусть страдают народы, гибнут в окопах… для человека только стремление к власти… Намек на связь с Арманд… Презрение к русскому народу…

Яковлев: Надо публиковать. Все за опубликование: Союз писателей, журналы…

Горбачев: Тогда что же, только мы с вами остаемся? Придется и мне это прочитать…»{1189}

Вот такими мы были. Генсек, не читая произведения, тем не менее серьезно настроен против него и последним соглашается на публикацию…

Автор данной книги тоже грешен. Дважды в своих старых работах занимал позицию осуждения Солженицына, основанную лишь на вере в «правоту ЦК». Уже много раз выражал свое покаяние, понимая, что все мы, от генсека до рядового коммуниста, были жертвами большевистской непримиримости к любому явлению, которое противоречило советской религии ленинизма.

Горбачев как руководитель унаследовал, да и не мог не унаследовать стиль и методы управления своих предшественников. Но нужно отдать должное, что именно по его инициативе общество теперь хоть как-то информировалось: люди узнали, чем занимается Центральный Комитет партии: было возобновлено издание старого информационного журнала «Известия ЦК КПСС»; вошли в практику выступления членов партийной коллегии перед общественностью, журналистами. Стиль генсека, а затем и президента стал более открытым и демократичным, хотя «купюры», умолчания, односторонняя трактовка тех или иных событий до самого августа 1991 года широко практиковались.

Нужно сказать, что Горбачев, являясь человеком не столько «воли», сколько «ума», мог в отдельных ситуациях проявлять и твердость. Но лишь тогда, когда генсек был абсолютно уверен в самой широкой поддержке общественности.

Когда отчаянно смелый Руст из ФРГ посадил свой самолетик у Московского Кремля, предварительно облетев его дважды, Горбачев был потрясен. Он, и это возвышает руководителя, воспринял общенациональный позор как свой личный.

Заседание политбюро проходило бурно. Говорили все. Военные, а были приглашены министр обороны (кандидат в члены политбюро), некоторые его заместители, выслушали в свой адрес много такого, словно они проиграли войну.

Генсек был ядовит, зло насмешлив. Вот фрагмент из стенограммы.

«Горбачев: Это длилось в течение двух с половиной часов, во время которых самолет-нарушитель находился в зоне 6-й армии. (Обращаясь к генералу армии Лушеву.) Вам об этом доложили?

Лушев: Нет. Я об этом узнал после посадки самолета в Москве.

Горбачев: Узнали от ГАИ?»

После двухчасового эмоционального обсуждения Горбачев подвел итог: «…Произошло событие, которое по своим политическим последствиям превосходит все, что было в прошлом… Речь идет об утере веры народа в нашу армию, в то, ради чего он пошел на многие жертвы. И это надолго. Нанесен также удар по политическому руководству страны, его авторитету» (думаю, это особенно бесило Горбачева: как теперь ему «показываться» за рубежом?).

Горбачев объявил перерыв.

После тридцатиминутного совещания в узком кругу генсек сразу же огласил пункты решения политбюро:

1. Принять заявление т. Соколова об уходе на пенсию.

2. Утвердить министром обороны т. Язова.

3. Тов. Колдунова с поста главнокомандующего войсками ПВО освободить.

Члены политбюро хором: «согласны»{1190}.

Горбачев мог быть твердым. В данном случае он хорошо знал: его решительность получит всенародную поддержку.

Вместе с тем в других ситуациях, как, например, после трагедии в Тбилиси 8 апреля 1989 года, кровавой ночи в Вильнюсе с 12 на 13 января 1991 года, роль Горбачева оказалась для истории «невнятной», какой-то «закамуфлированной», двусмысленной. Да, он делал миротворческие заявления, например, 10 января, обратившись к Верховному Совету Литовской ССР с требованием незамедлительно восстановить в республике в полном объеме действие Конституции СССР и Конституции Литовской ССР, отменить ранее принятые «антиконституционные акты». Но гибель 14 человек в Вильнюсе до предела накалила обстановку. Горбачев, говоря о случившемся, «признался», что о кровавой ночи «узнал лишь утром», после происшедшего…

Удивительным образом в драматических и трагических случаях президент оказывается в стороне, находясь в «неведении». Думаю, это не от одного «характера», но и от «ума».

Руководство партией и страной седьмой «вождь» осуществлял не только через ЦК и правительство, но и, как назвал свою книгу его близкий соратник В.А. Медведев, с помощью «команды Горбачева». Это его помощники, советники, референты, единомышленники и функционеры более высокого уровня из политбюро.

Заметную роль в окружении генсека и президента играли А.Н. Яковлев, справедливо названный за рубежом «интеллектуальным мозгом» перестройки, помощники И.Т. Фролов, Г.Х. Шахназаров, А.С. Черняев, В.И. Болдин, как и ряд других известных стране людей. В целом «команда» Горбачева, к которой можно причислить и ГА. Арбатова, Е.М. Примакова, О.Т. Боголюбова, Т.И. Заславскую, С.Ф. Ахромеева, С.А. Ситаряна, А.Е. Бовина, A.M. Александрова, А.И. Лукьянова и некоторых других, активно помогала генсеку и президенту. Почти со всеми я был лично знаком и должен сказать: интеллектуальный уровень помощников и советников Горбачева являлся весьма высоким. Поэтому прав был генсек, заявив однажды на заседании политбюро (сославшись при этом на общественное мнение Запада), что «в советском руководстве у Горбачева создана команда, которой в Советском Союзе еще не было»{1191}.

Правда, сразу же возникает один (а может, и не один…) коварный вопрос: если команда была столь профессиональна, сильна, хорошо «сколочена», то почему Горбачев не смог добиться поставленных им главных целей? Почему некоторые из его команды бесцеремонно предали лидера? На эти вопросы лучше всего мог бы ответить сам Горбачев…

Работа «команды» была напряженной, о чем активно и дружно писали очень близкие люди из его окружения: В.А. Медведев, Г.Х. Шахназаров, А.С. Черняев, А.С. Грачев, В.И. Болдин. В их книгах о Горбачеве много говорится о «команде», ее деятельности, но весьма мало о причинах горбачевских неудач. Похоже, по их мнению, почти все неудачи находятся где-то за пределами досягаемости генсека и президента. Конечно, все эти авторы ругают Ельцина-«разрушителя», и никому из членов «команды», кроме Болдина и Лукьянова (ну эти-то просто предали «хозяина»), не удалось избежать откровенной апологии Горбачева.

Помощь седьмому «вождю» от советников была разной. Я обратил внимание на активность Г.А. Арбатова, который написал Горбачеву множество обстоятельных записок. Впрочем, он немало писал и более «ранним» генсекам. Содержание писем весьма конструктивно. От простых советов (вроде: делайте ваши выступления короткими, прерывайте всех, кто начнет вас хвалить; знайте, Лигачев – угроза реальная) до буквально установок: ваш главный приоритет на внешней арене – укрепление социалистического содружества (пока оно еще было. – Д.В.); не мешкая, уберите тактическое ядерное оружие из Закавказья; после XXVIII съезда откажитесь от поста генсека и т. д.

Что касается последнего совета. Горбачев сделал довольно вялую попытку в апреле 1991 года освободиться от поста генсека. Возможно, этот демарш был предпринят в уверенности, что его обязательно отклонят.

Конечно, при сильном желании Горбачев мог бы оставить пост партийного «вождя», что освободило бы реформатора от многих организационных и идеологических пут. Но сыграл ли в этой слабой попытке какую-нибудь роль совет Г.А. Арбатова, может знать только сам бывший последний генсек.

Многие советы Арбатова были действительно дельные, но, сопоставив их с практическими делами Горбачева, я увидел: они, как правило, так и остались советами.

Работал генсек напряженно, хотя в субботу и воскресенье обычно старался быть на даче. «Редкие часы отдыха, – рассказывал Горбачев, – стараюсь использовать в полной мере. Мои интересы самые разнообразные: чтение художественной литературы, театр, музыка, кино. Любимый вид отдыха – ходьба по лесным тропам…»{1192}

Рабочие дни, как правило, весьма насыщенны. Наугад откроем «Дневник дежурных секретарей» за 1990 год.

«28 февраля, среда (1990 год)

9.30 работал в ЦК. Принял Болдина.

с 10.30 до 11.50 работал в кабинете с А.Н. Яковлевым, Г.Х. Шахназаровым, стенографисткой Волиной Н.Г.

в 12.00 принял первого секретаря Магнитогорского ГК КПСС Рябкова В.М.

с 15.15 до 16.00 состоялся телефонный разговор с президентом США Дж. Бушем.

с 16.05 до 16.50 принимал министра из Марокко вместе с В.А. Крючковым.

В 17.30 принял Чазова.

В течение дня принял А.Н. Яковлева, Ю.Д. Маслюкова, В.И. Болдина, А.П. Лущикова, Е.Х. Масалиева.

Поговорил по телефону с Э.А. Шеварднадзе, Е.М. Примаковым, Е.М. Махкамовым (Душанбе).

В 21.10 – уехал на дачу».

Обычный день генсека и президента. Без внешнего драматизма. Хотя дела в государстве шли все хуже и в воздухе витала «идея», что без «железной руки» положение не исправить. Но для Горбачева сама мысль – «спасать» демократию с помощью насилия – была невыносима. Думаю, что когда историки где-нибудь в середине XXI века будут в спокойной обстановке просматривать пожелтевшие листы документов «горбачевских лет», то эту способность и курс – идти к демократии без насилия – поставят на первое место. Правда, кто-то из особо дотошных, перебирая клавиатуру электронной исторической памяти, заметит: а как быть тогда с Тбилиси, Баку, Вильнюсом? Почему в зародыше не был погашен очаг многолетней войны в Карабахе?

Трудно сказать, что сегодня думает М.С. Горбачев о тех событиях. Например, об использовании войск в Алма-Ате, Баку для «наведения порядка» он говорит как о вынужденном акте. Что касается трагедий в Тбилиси и Вильнюсе, то здесь он, вроде бы, «был не в курсе». Это, мол, инициатива КГБ и Министерства обороны.

Читая 9 апреля 1989 года шифровку из Тбилиси, направленную в ЦК секретарем Компартии Грузии Д.И. Патиашвили, Горбачев мог убедиться: переход тоталитарной страны к свободе и демократии оказался неизмеримо сложнее, чем можно было представить. Патиашвили сообщал:

«…Лидеры так называемого «национально-освободительного движения» начали оглашать планы захвата МВД республики и Закавказского военного округа… Участников митинга около 8 тысяч человек… По мере оттеснения первых рядов митингующих при яростном сопротивлении экстремистов, применявших палки и камни, толпа стала неуправляемой… В результате образовавшейся давки погибло 16 человек (13 молодых женщин и 3 мужчины), более 100 получили ранения… В настоящее время площадь у Дома правительства освобождена от митингующих и взята войсками под охрану. Принимаются необходимые меры по задержанию и аресту зачинщиков беспорядков…»{1193}

Горбачев мог убедиться, что перестройка упустила межнациональные проблемы, где применение силы малоэффективно и опасно для всего дела демократизации. Старая «дружба народов» в условиях унитарного фактически государства быстро показала в атмосфере перестройки свою недостаточность. Реформатор учел это с большим запозданием. В будущем, XXI веке многое станет яснее в наших делах, чем представляется сегодня. А главное, надеюсь, аналитики не будут превращать историю в политику… Ведь можем же мы сегодня спокойно говорить о Пунических войнах[28] Карле Птицелове, Иване Грозном и Иване Болотникове… Время способно отсекать страсти от истины, а борение воль заменять и превращать в бесстрастный алгоритм исторической информации.

Мы – современники Горбачева. Более того, я лично знаком с этой исторической личностью. И мне сегодня не просто, накладывая один штрих за другим на портрет седьмого «вождя» советской истории, говорить не только о бесспорных его «добродетелях», но и о явных (и скрытых) ошибках, а может быть, и «пороках».

Жанр портрета требует высветить Горбачева и с чисто человеческой, нравственной стороны.

Все мы – дети своего времени. За семь десятилетий сформировался особый тип человека: верующий не в Бога, а в земного вождя; непримиримый и подозрительный, пытающийся не конструктивными делами своими изменить ситуацию, а поисками виновных; часто разучившийся истово работать; утративший былую российскую предприимчивость; готовый вновь все отбирать и делить, завидующий богатому, но по-прежнему сохранивший высокую умственную потенцию и патриотизм. Человек этого типа справедливо верит, что крушение СССР вовсе не было обязательным, однако часто при этом следствие принимает за причины крушения великого государства.

Думаю, пройдет не меньше 10–15 лет, пока он, российский человек, вернет лучшие качества своих дооктябрьских предшественников. Но это обязательно произойдет, ибо ум, доброта, радушие и благородство россиянина остались. Придет время, и этот человек будет изумляться, как мог он позволить захватить на 70 лет власть вначале кучке авантюристов, а затем бездушной касте; как он победил фашизм при таких столь преступных ошибках руководства; как мог создать по всей стране 70 тысяч памятников октябрьскому идолу; как разрешил сформировать новое поколение крепостных; как смог принять диктатуру, бюрократию и догматизм за признаки «светлого будущего»…

Историкам, мыслителям XXI века хватит работы, реставрируя в сознании навсегда ушедшее прошлое.

Горбачев, как и все мы, был частью этого «коллективного портрета». Бесспорно, в своей жизни он смог проявить выдающиеся качества: масштабность и отвагу мышления, тактическую изворотливость, умение убеждать людей, искать спасительные шансы в самых проигрышных ситуациях. Думаю, что Горбачев не раз в ходе перестройки, особенно в ее первой половине, смог испытать восторг в своей душе: состояние, отражающее гармонию цели и свершений.

В конце же своего короткого, но тяжелейшего перестроечного пути он не раз вроде порывался уйти с высшего партийного поста. Когда в декабре 1989 года в Москве открылся один из многочисленных при Горбачеве пленумов ЦК, то обсуждали текущие вопросы: о Втором съезде народных депутатов СССР и другие связанные с ним проблемы. Выступавших было много. Но Горбачева больше всего задела речь первого секретаря Кемеровского обкома КПСС А.Т. Мельникова. Оратор выступил с рельефно ортодоксальных позиций в защиту Ленина, он ратовал за введение в политбюро и ЦК, по ленинской методологии, коммунистов-рабочих. Критиковал Б.Н. Ельцина, Ю.Н. Афанасьева, Т.Х. Гдляна, Н.В. Иванова «за провокационные выступления». Рикошетом досталось и генеральному секретарю. Горбачев не выдержал и своим взволнованным южнорусским говорком предложил переизбрать политбюро и избрать нового генерального секретаря{1194}.

Обидевшегося генсека успокоили и вопрос об отставке рассматривать не стали.

Еще раз Михаил Сергеевич поставил вопрос о своем уходе с поста генсека 25 апреля 1991 года на заседании политбюро. Вел его заместитель генсека В.А. Ивашко. «Распухнувшее» после съезда политбюро (более 20 человек!) фактически не стало обсуждать заявление об отставке, а вынесло решение:

«Исходя из высших интересов страны, народа, партии снять с рассмотрения выдвинутое Михаилом Сергеевичем Горбачевым предложение о его отставке с поста Генерального секретаря ЦК КПСС»{1195}.

Горбачеву не удалось вовремя спрыгнуть с палубы полузатопленного партийного корабля, а пришлось испить всю горькую чашу распада и разрушения ленинского монолита. Кто бы мог подумать еще 5-10 лет назад, что такое вообще возможно! Корабль действительно был «полузатоплен». На состоявшихся в марте 1990 года выборах (первых свободных) в высший орган государственной власти РСФСР почти половину первых и вторых секретарей обкомов и крайкомов КПСС не избрали! Это было невиданно! Но именно факт выборов свидетельствовал о стремительном падении веса и влияния компартии в обществе.

О нравственном здоровье человека говорит, прежде всего, его семья. Мать, Мария Пантелеевна, и ее умерший муж всегда испытывали глубокие чувства любви к детям. О жене, Раисе Максимовне, знает весь мир. Не комментируя то многое и разное, что говорилось у нас о супруге Горбачева, можно не сомневаться во взаимных глубоких чувствах. А это – главное для прочного морального здоровья семьи, всех ее членов. Дочь Горбачевых Ирина и ее муж Анатолий, внучки Ксения и Анастасия – квартет «детей» семейства, долгое время находившегося подле эпицентра общественного внимания. Это непросто.

В этом свете весьма неудобно читать «откровения» бывшего помощника Горбачева В.И. Болдина в его книге с претенциозным названием «Десять лет, которые потрясли мир». Есть что-то непристойное и неприятное, когда человек, бывший рядом с Горбачевым и молчавший целое десятилетие, вдруг столь озлобленно и подробно говорит о семейной жизни генсека и президента. Даже если что-то и правда из того, о чем поведал людям Болдин, это неприятно читать, ибо написаны слова ненавистью. Еще Гёте однажды заметил, что ненависть «всегда пристрастна». Но горько вдвойне, если эти чувства вызваны политическими пристрастиями.

Замечу, что я не был лично знаком с В.И. Болдиным и лишь один раз с ним встречался. Но этот мимолетный контакт оставил осадок недоумения.

В 1988 году меня за «еретические высказывания» сняли с должности заместителя начальника Главпура и отправили руководить Институтом военной истории. К этому времени состоялось решение политбюро о подготовке и издании 10-томного труда о Великой Отечественной войне. Мне и пришлось этим непосредственно заниматься. Вскоре выяснилось, что документы всех архивов (ЦК, Министерства обороны, других ведомств) для нас совершенно недоступны. Стучался везде. Не помогло. Написал личное письмо на имя Горбачева. Неожиданно недели через две после этого я был вызван в ЦК В.И. Болдиным. Выслушал. Сухо обещал (к слову, так ни одного документа из цэковского архива институт тогда и не получил). Но назавтра утром после встречи с Болдиным в ЦК меня вызвал к себе начальник Главпура и устроил разнос: «Как вы смели без моего ведома обращаться к генсеку? Какое своевольство!» и т. д. Я понял, что Болдин, пообещав (и не выполнив) откликнуться на просьбу историков, тут же после беседы со мной позвонил начальнику Главпура…

Деталь мелкая, но характерная.

За исключением Болдина и Лукьянова, все помощники и советники дают Горбачеву очень позитивную, часто восторженную, нравственную характеристику. Особенно высоко оценивает Горбачева А.С. Черняев, весьма наблюдательный, но довольно безапелляционный автор. Его эпитеты очень выразительны, когда он описывает Горбачева: «необычайное мужество и самообладание», «интеллектуальная энергия», «уникальный характер его подвига», «человек цельный, физически и душевно на редкость здоровый», «феноменально целеустремленный и поэтому эгоцентричный», «доступен для понимания всякого в жизни», «снисходителен к людям», «обостренное чувство долга» и т. д.

Продолжать перечислять эпитеты можно было бы долго. Добавлю лишь утверждение Черняева: Горбачев «один сдвинул глыбу» перестройки{1196}.

Со многими оценками помощника генсека можно согласиться, сделав, однако, некоторую поправку через «коэффициент апологетичности», отражающий преданность человека своему патрону.

А вот как описывает Горбачева его друг со студенческих лет А.И. Лукьянов. «Феномен авторитета» Горбачева, считает Лукьянов, понятен. Политика уступок и компромиссов, приведшая к «разрушению содружества Варшавского Договора», очень устраивала Запад. Что касается личностных черт, то его бывший друг отметил: «Пагубное стремление решить все, даже принципиальные вопросы, путем компромисса, импровизации и шараханья под воздействием обстановки и собственных советников стало каким-то проклятием, висевшим над этим человеком… Беспечная вера, что все «как-нибудь образуется», и постоянное отставание от событий. Уверенность, что каждое президентское слово должно действовать само собой, и неумение выслушивать мнение других. Удивительное нежелание защищать кого-либо из своей «команды» и стремление быстро избавляться от того, кто, сделав свое дело, перестает быть ему нужным»{1197}.

Бывший личный друг Горбачева Анатолий Иванович в оценке бывшего генсека и президента категоричен. На вопрос, какова роль Горбачева в истории России, отвечает однозначно:

– Это роль Герострата… Горбачев предал свою партию…{1198}

Каждый волен иметь свое суждение. Но думаю, что оценка «друга» совершенно ошибочна. И это подтвердит история.

Перекликаются со сказанным А.И. Лукьяновым замечания A.M. Александрова-Агентова, который был поначалу помощником Горбачева. Затем, по решению генсека, его заменил Черняев.

Александров рассказывал: «…внешняя открытость и благожелательная справедливость – это, скорее, привычная маска, за которой – холодный расчет… К сожалению, Горбачеву присущ очень серьезный для большого руководителя недостаток: он совершенно не умеет слушать, вернее, слышать своего собеседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. От Горбачева я ушел на пенсию потому, что он не имел потребности советоваться…»{1199}

Как видим, самые близкие люди из окружения Горбачева дают ему диаметрально противоположные нравственные оценки. Что же следует из этого? Может быть, истина, как часто это бывает, лежит посередине? Думаю, что нет.

Дело в том, что моральное «зрение» в том и другом случае искажено конкретной политической позицией человека, оценивавшего Горбачева. Вопрос этот сложен. Политика и мораль, если обратиться к истории, редко были союзниками. Нравственности чаще приходилось играть роль бесправной служанки.

Ознакомившись с тысячами документов, огромной литературой о Горбачеве, размышлениями людей, близко знавших этого исторического деятеля, могу сделать убедительный вывод: Горбачев – незаурядная личность, носитель многих высоких качеств. Черняев в своих панегириках не очень далеко ушел от истины. Но все дело в том, что в каждом конкретном случае конфликта, драмы, выбора моральное качество политика, крупного государственного деятеля может заметно трансформироваться или даже деформироваться. Политика, к сожалению, чаще диктует свои императивы морали, а не наоборот. И Ленин, все генсеки, не исключая седьмого «вождя», были насквозь «политическими» личностями.

Приведу один характерный, хотя и пространный, эпизод из жизни Горбачева, где ему пришлось делать выбор между конкретными политическими предубеждениями и моральной порядочностью.

Многие годы советско-польские отношения омрачали невыясненные до конца факты, обстоятельства войны 1920 года, роспуск Компартии Польши в 1938 году, события 1939 года, связанные с заключением между СССР и Германией ряда секретных соглашений, дело о расстрелянных в Катыни польских офицерах, подробности Варшавского восстания 1944 года и т. д.

У советского руководства никогда не хватало мужества честно разобраться во всех этих вопросах. Например, в записке В.А. Медведева (секретаря ЦК КПСС, отвечавшего за отношения с социалистическими странами) на имя Горбачева М.С. 13 марта 1987 года и в приложенном к ней «материале» предлагалось: в отношении войны 1920 года опубликовать «две-три статьи о целях буржуазно-помещичьей Польши в этой войне, позиций отдельных политических, государственных и военных деятелей Советской России». О роспуске Компартии Польши – приходится признать факт (куда деваться!), но сказать, что «в конце 50-х годов репрессированные польские коммунисты были реабилитированы, многие из них посмертно». Что касается «воссоединения с СССР Западной Украины и Западной Белоруссии», о существовании «некоего секретного протокола к советско-германскому договору 1939 года», то предлагается указать в справке – «оснований для пересмотра нашей позиции нет». Другими словами – подлинных этих протоколов никто не видел…{1200} И все в том же консервативном духе. В своей записке «Об оценке советско-германских договоров 1939 года» Горбачев утверждал: «Пакт о ненападении СССР-Германия 23 августа, если твердо стоять на реалистических позициях, был неизбежен»{1201}. Увы, глубокий анализ, проведенный учеными и общественностью, показал, что этот шаг был роковой ошибкой.

Эти документы с грифом «совершенно секретно» Горбачев разослал всем членам политбюро. По сути, заняли «круговую оборону». Но поляки были настойчивы. Они вновь обращаются с просьбой совместно разобраться в этом запутанном историческом узле советско-польских отношений – «секретные протоколы».

На заседании политбюро 5 мая 1988 года пятым вопросом повестки дня значится: «Об ответе польской стороне по поводу секретных советско-германских документов 1939 года, касающихся Польши». Обсуждали. В.А. Медведев выступил с предложением постепенного решения этого вопроса (по сути, оставить в «долгом ящике истории». – Д.В.). ГЛ. Смирнов, директор Института марксизма-ленинизма, признал, что убедительных контраргументов мы не имеем. Примерно так же выступали и остальные участники обсуждения.

Но я подробнее остановлюсь на двух.

«Громыко А.А.: Оригиналы, уверен, были. И не признавать это – большой риск (сослался на Хрущева и Молотова, которые говорили ему об этом). В историческом плане – лучше правду сказать. Но правда должна состоять в том, что у нас есть копии, а оригиналов нет. Оригиналы могли быть уничтожены при Сталине или без Сталина».

Бросил реплику председатель КГБ.

«Чебриков В.М.: Вопрос о публикациях решать преждевременно…

Горбачев М.С.: Вношу предложение: я считаю, что позицию политбюро может вырабатывать, когда в его распоряжении будут официальные документы. Я убежден в этом… Я предложил бы ограничиться обменом мнениями… Продолжим работу в архивах по выявлению тех документов. Если в нашем распоряжении окажутся документы, может быть, вернемся к этому вопросу.

Члены политбюро: Правильно.

Горбачев М.С.: Я думаю, что и копии надо держать там, где им положено находиться…»{1202}

Заметьте, обсуждение проходило 5 мая 1988 года.

А теперь сделаем небольшое отступление. В декабре 1991 года я был утвержден председателем Комиссии Верховного Совета России по передаче архивов КПСС и КГБ для широкого пользования (открытие архивов). Мы работали почти два года, и около 78 миллионов рассекреченных дел стали доступны исследователям. Где-то в конце 1992 года я и члены комиссии – профессора Пихоя Р.Г. и Коротков А.В. – по поручению президента России вскрывали по акту так называемые «Особые папки», означавшие высшую степень секретности. Раньше их можно было вскрывать только по разрешению генерального секретаря.

Многое мы увидели… Но вот очередная «папка». Массивный, как и все остальные, конверт запечатан несколькими сургучными печатями. Вскрываем.

В описи значится: «Документы, относящиеся к советско-германским переговорам в период 1939–1941 годов». Ниже: «Подлинные тексты советско-германских секретных соглашений, заключенных в период 1939–1941 годов». Оригиналы. На русском и немецком языках. Шесть протоколов, заявление советского и германского правительств от 28 сентября 1939 года, обмен письмами между Молотовым и Риббентропом и две карты Польши с подписями Сталина и Риббентропа…

Но я должен сказать о другом. Заведующим сектором Мошковым на чистом листе бумаги (в «Особой папке») написано:

«Доложил т. Болдину В.И. Им дано указание держать пока под рукой в секторе… 10 июля 1987 г.

Л. Мошков»{1203}

А это значит, что Горбачев задолго до политбюро 5 мая 1988 года ознакомился с подлинниками этих драматических документов… Болдин мог затребовать документ из «Особой папки» только по распоряжению и разрешению генерального секретаря… Разумеется, не для удовлетворения собственного любопытства, а для доклада генсеку.

То же и о страшных документах Катыни, раскрывающих трагическую судьбу многих тысяч польских офицеров. В.И. Болдин вскрывал «папку» (что можно делать, напомним еще раз, только по распоряжению генерального секретаря) 18 апреля 1989 года и, естественно, ознакомил Горбачева…{1204} К слову сказать, 15 апреля 1981 года документы читал и Ю.В. Андропов. Но он-то по своей должности умел хранить тайны…

Так как же относиться к утверждению Горбачева 5 мая 1988 года: «Если в нашем распоряжении окажутся документы, может быть, вернемся к этому вопросу»?

Документы в руках у Горбачева почти наверняка были. Но он, во имя политики (нечестной, большевистской, тайной), пожертвовал моралью. И в каком-то смысле своей исторической репутацией. Уже после того как седьмой «вождь» прочел секретные протоколы, он заявит, что в их «распоряжении» нет этих документов. Горбачев в это же время скажет в своей книге: «Я сторонник политики открытой, политики реальных дел. У нее не должно быть двойного дна…»{1205}

Писать обо всем этом мне неприятно. Но, берясь за очерк о Горбачеве, к которому и сейчас испытываю немалые искренние симпатии, я не мог пользоваться приемом, который Михаил Сергеевич охарактеризовал как «двойное дно».

Деятель, сознательно жертвующий моралью во имя каких-то сомнительных (да даже не сомнительных!) политических интересов, подвергает серьезной опасности свое реноме для истории. 5 марта 1989 года при поддакивании его соратников: «Правильно!» – это могло сойти. Не уверен, что через пятьдесят лет, в 2039 году, к этому факту так же снисходительно отнесутся историки, писатели, биографы Горбачева.

В то же время осталась «за кадром» судьба десятков тысяч российских солдат, попавших в плен во время советско-польской войны 1920 года. Из почти 100 тысяч плененных поляками военнослужащих более половины погибли в лагерях от бесчеловечного обращения и голода, а судьба около 30 тысяч неизвестна и по сей день{1206}. Но никогда советские руководители не добивались серьезного рассмотрения вопроса о судьбах огромного количества исчезнувших советских военнопленных.

Горбачев любил всем публично напоминать, что он открыт, искренен и порядочен. Даже в своем последнем, прощальном обращении к народу 25 декабря 1991 года он не удержался сказать об этом: «…Я говорю честно и прямо. Это мой моральный долг».

Выражаю немалые сомнения, что большой политик способен всегда обеспечить, независимо от его желания, приоритет морали над политикой. Политика, как правило, цинична и безжалостна, и у нее никогда не было равноправного союза с нравственностью. Жизнь и дела Горбачева, при всех его бесспорных «добродетелях», лишь подтверждают этот печальный постулат.

Генсек-реформатор был (не знаю, остался ли) идеалистом. Иначе как можно объяснить, что 23 августа 1991 года, будучи едва вызволенным из Фороса, он публично заявит, что верит в идеалы социализма и компартия после реформирования сможет бороться за эти ценности…

Для выдающегося реформатора ленинизм, коммунистическая идеология были своего рода светской, марксистской религией, в которой нет места морали. Но это и стало главным источником его драматического ухода с государственной (но не исторической!) сцены. Американская газета «Уоллстрит джорнэл» 27 декабря 1991 года справедливо писала: «Горбачев был лучшим из того, что могла предложить коммунистическая партия. Он сыграл центральную роль в замечательной главе мировой истории, но вынужден был в конце концов уйти, потому что в исторической пьесе больше не было места для человека, который хотел оставаться коммунистом»{1207}.

Нельзя отказать Горбачеву в политическом мужестве. Сколь велико было апологетичное восхваление «отца перестройки» на Западе, да и на Востоке, столь ожесточенной была и критика генсека-президента в собственной стране. Особенно к концу незавершенных реформ. Я думаю, что для Горбачева после 1986 года постоянно существовала и угроза его физического устранения. Два выстрела Александра Шмонова, предназначавшиеся седьмому «вождю» 7 ноября 1990 года, еще раз напоминают об этом, как и заточение в Форосе. Правда, и сегодня специалисты не снимают возможности инсценировки на Красной площади, которая, по их мнению, могла позволить спецслужбам, властям (чего так хотели будущие гэкачеписты) «навести порядок» в стране.

Кто знает, может быть, со временем «покрывало Изиды» – древнеегипетской богини тайн и волшебства – будет сброшено и с этого загадочного покушения, о котором почему-то все сразу замолчали?

Вся жизнь Горбачева после апреля 1985 года поделена им на этапы («важный», «очередной», «решающий», «переломный» и т. д.). Спустя десятилетия многое уже не будет казаться «решающим» и «переломным». Это происходит, я думаю, от человеческой склонности к абсолютизации своего времени и слабого чувства исторической ретроспективы и перспективы. Горбачев жил все время настоящим. Но его цепко держало прошлое. Возможно, в чем-то и прав А.С. Черняев: «Он один сдвинул глыбу». А спустя шесть лет эта «глыба» вытолкнула Горбачева на обочину драматических перемен.

Повторюсь: у Горбачева счастливая судьба. Сейчас у бывшего седьмого «вождя» СССР великолепный «этап» философских размышлений. Они будут плодотворными для него и его почитателей, если он, конечно, научится быть оппонентом самому себе…

Пока этого нет. Ведь возвращаться к самому себе могут очень немногие. В мае 1993 года экс-президент СССР и последний генсек КПСС заявил в Париже: «Эра Горбачева только началась… Горбачев начал реформу общества, международных отношений в рамках нового мышления… Мы идем к новой цивилизации, которая не будет выбором между капитализмом и социализмом, но синтезом нашего собственного опыта»{1208}.

В этом выдающемся человеке что-то осталось навсегда «генсековское»: безапелляционность суждений и политические амбиции, ограниченная самокритичность и неистребимое желание глобальных обобщений. Возможно, это от осознания, что именно он, Горбачев, один из немногих на нашей планете оказал на мир такое влияние, которое люди будут испытывать долгие десятилетия. А его прошлые конфликты с Ельциным и сегодняшняя стена глухого отчуждения между ними в исторической ретроспективе будут выглядеть малозначащими. Каждый из них исполнил свою роль: настоящего лидера «переломного момента». Сегодняшняя судьба Горбачева незавидна: многие героя «развенчивают», как, например, А.И. Лукьянов, немало и таких, кто не прочь подвергнуть этого человека своему пристрастному суду уже сейчас. Но чем дальше река времени будет уносить от нас события в России конца XX века, тем роль Горбачева – символа великой Реформации – будет представать перед нами все более впечатляющей. В своем драматическом выступлении по Центральному телевидению 25 декабря 1991 года, когда он слагал с себя должность президента СССР, Горбачев, обращаясь к соотечественникам, сказал о том основном, что он сделал: «Общество получило свободу, раскрепостилось политически и духовно. И это – самое главное завоевание, которое мы до конца еще не осознали, потому что еще не научились пользоваться свободой». Думаю, такой исторический итог незабываемых лет перестройки решительно перевешивает все просчеты и промахи Горбачева. Его Реформация дала главный, бесценный плод – Свободу, обладая которой общество имеет шансы добиться процветания и цивилизованности.

Когда в сентябре 1989 года мне довелось побывать в Вальми, на месте исторического сражения во Франции, и услышать звуки старинного клавесина, я подумал, что вечно только минувшее и сегодняшние перемены. От прошлого нельзя «отказаться», его нельзя изменить. Над ним нельзя смеяться или мстить ему. Это наше прошлое.

Горбачев – это почти прошлое. Но при этом не следует забывать, что ушедшее всегда сохраняет свою власть над грядущим.

Вместо заключения: История в лицах