ивая в средствах и приемах агитации» [18].
Но военное начальство к газете благоволило. Сам Верховный правитель и главнокомандующий «повелел передать Его благодарность за скорое и отличное исполнение воззвания с изображением преподобного святителя Николая Чудотворца» Янчевецкому и всему составу редакции газеты «Вперед» (приказ по Особой канцелярии от 24 марта 1919 года) [19]. О содержании воззвания можно лишь гадать, а изображение – это, вероятно, фотография надвратной иконы московского Кремля. Образ пострадал от пуль красногвардейцев, но лик и воздетая рука с мечом уцелели, в чем верующие увидели знак. Когда в феврале 1919 года Колчак приехал в Пермь, местное духовенство подарило ему икону – точную копию, как сообщали газеты, кремлевского образа. В Омске икона «была взята в крестный ход» и помещена в кафедральном соборе. «Под грозным водительством святителя пойдет Русская армия спасать Русскую землю…».
По ночам, пока набирался очередной номер газеты, Василий Григорьевич рисовал. Для мартовской художественной «летучки», затеянной приезжим футуристом Давидом Бурлюком, он подготовил пять акварелей: «Танец скифских девушек», «Игра света», «Вечер в Яссах», «Перед восходом солнца» и «Восточный сон». Перечень выставки отпечатали в типографии «Вперед» [20].
Консервативный Омск плевался от футуристических «диспутов о новой жизни и новом искусстве», но молодежи они нравились, и Янчевецкому тоже были интересны эти творческие эксперименты. Он пришел на первый же поэзоконцерт Бурлюка, с которым познакомился еще в Челябинске: «Зал городской управы был полон. Отец футуризма Бурлюк вышел в черном сюртуке с деревянной ложкой в петлице вместо цветка. Он доказывал, что язык прежних поэтов, певцов чистого искусства и нежных грез больше не годится для величественных и страшных переворотов, от которых содрогается весь мир. Нужны новые слова, новые формы выражения.
«Скифская симфония». Рисунок В. Яна 1925 года – вероятно, восстановленная по памяти картина, созданная в белом Омске (из архива семьи Янчевецких).
И только футуризм может справиться со столь грандиозными образами современности. Лекция Бурлюка как теория новых форм справедлива, и с ней можно согласиться…» [21].
Василий Григорьевич сдружился с омским писателем и художником-символистом Антоном Сорокиным, посещал его домашние литературные вечера. Человеком Сорокин был жизнерадостным, ироничным и по-своему принципиальным. Сын богатого купца, он ненавидел власть золота; его повесть, изданная в 1914 году, называлась «Хохот Желтого дьявола» – протест против абсолютного зла денег и корысти, порождающих войны. Любое правительство было для него сомнительно, если опиралось на насилие и обман. Янчевецкий не раз выручал писателя, когда тому грозил арест за возмутительные, с точки зрения омских властей, эскапады [22]. Сорокин участвовал в выставках, и редактору «Вперед» его работы очень нравились: «Например, картина „Там, где были мысли“ – черепа, из которых растут цветы. Или „Цветы тепла и холода“ – несколько кактусов у окна, на стекле которого нарисованы морозом причудливые узоры. Все рисунки были исполнены артистически, хотя он их делал с поразительной быстротой, без поправок… Я убедился, насколько единичен в своей самобытности этот писатель-художник» [23].
По рекомендации Сорокина Янчевецкий взял к себе двух Ивановых – Всеволода и Николая, однофамильцев и начинающих писателей.
До колчаковского переворота Всеволод, будучи человеком левых взглядов, работал наборщиком в эсеровской газете и те же обязанности стал исполнять в редакции «Вперед». «Сорокин объяснил, что начальник типографии, полковник – человек либеральный, журналист, любит литературу и охотно принимает литераторов, которым почему-либо не нравится мобилизация», – вспоминал Всеволод Иванов [24]. Николая приняли корректором. Уже на склоне лет Анов сочинил автобиографическую повесть, где привел слова Сорокина: «Василий Григорьевич, хотя и возглавляет белогвардейскую газету, но человек достойный и порядочный… В разговоре со мной этот полковник такие мысли высказывал, прямо в пору анархисту. Удивительно странный и, я бы даже сказал, загадочный человек!». И поделился собственным впечатлением о Янчевецком: «Яркие глаза, волевое лицо…». Всеволод Иванов напечатал в типографии «Вперед» сборник своих рассказов. «Книжку, еще пахнущую краской, он преподнес редактору с дарственной надписью. – Почитаю, – пообещал Василий Григорьевич. Примерно через час он зашел в купе и поздравил автора. – Первая книжка! – торжественно произнес он. – Вы только вдумайтесь, что значит для писателя первая книжка. Это – первая звездочка на погонах офицера! Это первый поцелуй девушки! Не сомневаюсь, вы создадите десятки, возможно сотни книг, но эту первую никогда не забудете. Отличная книжка, написана прекрасным русским языком…» [25].
Конечно, Янчевецкий не был анархистом. Однако когда после роспуска Директории в Уфе арестовывали социалистов – членов Учредительного собрания, он предупреждал на страницах «Республиканца»: «Нужно не отталкивать тех лиц и те партии, которые уже ведут борьбу, уже сорганизованы. Большевизм слишком грозное явление, чтобы презирать и отталкивать всякую помощь в общей борьбе против него» [26]. Василий Григорьевич пытался верить в здравомыслие, почти невозможное в условиях гражданской войны.
Вместе с Бурлюком в Омск приехали молодой художник Евгений Спасский и начинающий поэт, недоучившийся студент-медик Борис Четвериков. Повстречавшись с Борисом на выставке и узнав, что ему грозит арест по подозрению в дезертирстве, Василий Григорьевич предложил поэту место в своей редакции. «Меня поразили его глаза – острые, пронизывающие. И добрые, – вспоминал Четвериков. – Янчевецкий участливо и как-то успокоительно произнес: «Это действительно того – плохо. Что ж, надо выручать» [27]. Четвериков служил у Янчевецкого военным корреспондентом, Спасский – иллюстратором. Евгений был мобилизован, служил писарем в штабе, но кто-то настрочил донос, якобы он большевик. Из тюрьмы художника выпустил офицер, бывавший на поэзоконцертах. «Он сказал, чтобы я не оставался в городе ни одной минуты… Я пошел на вокзал с пустыми руками и пустым карманом. Но мир не без добрых людей. На вокзале меня останавливает человек в чине штабного полковника и говорит: «Я вас знаю. Вы такой-то. Куда вы идете?» Я увидел добрые, ласковые глаза и рассказал ему все со мной случившееся. Он предложил мне место и работу у себя в передвижной типографии. И так я попадаю в вагон на колесах, делаю клише, режу из линолеума заставки, виньетки и рисунки» [28].
Тираж «Вперед» быстро вырос до 3000 экземпляров. Сотрудники жили в одном из четырех вагонов, занятых типографией и редакцией. Здесь же, в поезде обитал Янчевецкий со своими детьми и близкими. В вагоне редактора имелся рояль; иногда там устраивались музыкальные вечера, Боря Четвериков пел на два голоса с Женей Янчевецкой. Мария Маслова помогала Василию Григорьевичу в повседневных делах, присматривала за Мишей. Свои заметки для газеты она подписывала «М. Янчевецкая» или «М. Ян», а значит… Да, по всей видимости, в Омске Янчевецкий решил создавать семью заново.
Два месяца. Всего два месяца длился «полет к Волге» – так назвали наступление колчаковских армий. По Каме они с непрерывными боями дошли до Чистополя, в направлении Самары – до Бугуруслана. До Волги оставалось всего 40—45 верст.
Но уже 2 мая генерал-лейтенант Алексей Будберг, главный начальник снабжения Сибирской армии, записал в дневнике: «Войска вымотались и растрепались за время непрерывного наступления, потеряли устойчивость и способность упорного сопротивления… Летели к Волге, ждали занятия Казани, Самары и Царицына, а о том, что надо будет делать на случай иных перспектив, не думали. Фронт страшно, непомерно растянут, резервов нет, а войска и их начальники тактически очень плохо подготовлены, умеют только драться и преследовать, к маневрированию не способны». Начальник армейского корпуса, пробивавшегося от Уфы к Самаре, сообщал командующему Западной армией: «Беспрерывные марши по невероятно трудным дорогам и ежедневные бои последних двух недель без отдыха, без обозов, голод, отсутствие обмундирования (много людей буквально босых) … могут окончательно погубить молодые кадры дивизий. Люди шатаются от усталости, и боевая упругость их окончательно надломлена». Ротные командиры оценивали положение еще критичнее. «Когда мы выехали из Барнаула, в ротах было по 18—20 офицеров, а теперь осталось по два, по три и через месяц-два не останется ни одного из тех, что выехали на фронт, – сокрушался офицер из стрелкового полка, участвовавшего в штурме Перми и дальнейшем наступлении. – То же самое и со стрелками. В некоторых ротах сибиряков осталось 10—15 человек» [29]. Младших командиров, тем более способных, катастрофически не хватало. Мобилизации давали «сырые» пополнения, времени на подготовку солдат просто не было.
Недоставало оружия, боеприпасов, одежды, обуви, медикаментов, продовольствия. Союзники России по Антанте старались снабжать Колчака всем необходимым. Однако Владивосток, куда шли поставки, связывала с Уралом единственная железная дорога, а в тылах бушевало партизанское движение. Для сибирских крестьян, не знавших диктатуры пролетариата, военный режим белых с его мобилизациями, повинностями, налогами, реквизициями и, увы, произволом («выпороть крестьянина стало обычным явлением») становился непереносимым злом. Партизаны разбирали железнодорожные пути, разрушали мосты, резали телеграфные провода, убивали машинистов, обстреливали поезда. Эшелоны с боеприпасами и снаряжением иногда неделями не могли продолжить движение к фронту. Жестокость, с которой власти боролись с ними, только распаляла восставших.
4 мая белые оставили Чистополь и Бугуруслан. Огрызаясь и контратакуя, отходили к Ижевску и Уфе. Отступили из-под Оренбурга, который не смогли взять за месяц. Штабы получали донесения о переходах к красным отдельных батальонов и даже целых полков.