к и все мы, был расстроен этими Правилами, при первом прочтении делавшими нас бессильными перед противником, реальность которого возрастала с каждым днем. Я понимал, что существенное «усиление» ПВБД с моей стороны было бы очень важным. Эти Правила имели смысл в политической среде Уайтхолла, но на передовой войны они иногда воспринимались менее ясно. Но ведь здесь нет времени для дебатов относительно четко не обозначенных тонкостей. В любом случае два моих старших командира – Барро и Коуард – читали Правила совсем иначе. И я считал, что они, как и другие, нуждались в совете о том, как нам следовало вести себя в первых жизненно важных схватках.
Самым важным для меня было понимание всеми командирами моих сигналов: «когда» и «как» начать «войну». Поэтому я изобрел сигнал «Конфистикейт». Такого слова нет в словаре. Я позаимствовал его у деревенского пастора, который не любил использовать чересчур грубые слова, когда падал со своего велосипеда. Сигнал означал: «Начать войну». Этот сигнал мог быть дан только мной. До этого сигнала война не начиналась. Тем самым я фактически забрал у моих командиров часть прав на самооборону, еще больше ограничивая Правила, разрешавшие нам открывать ответный огонь. Но я не хотел, чтобы эта война началась преждевременно, поскольку это могло привести к беспорядку и потере управления… В ноябре прошлого года на учениях в Аравийском море мне пришлось стать свидетелем такой неразберихи.
Больше всего меня волновало то, что политические требования могли обернуться тем, что мы войдем в ВИЗ со связанными руками. Не исключалась и возможность того, что мне скажут: «Враг должен сделать выстрел первым». И если мы будем воевать по таким Правилам, то первый снаряд должен попасть в борт одного из моих менее ценных фрегатов. А это организовать не так просто, не говоря уже о том, что это не так уж приятно для фрегата. Мне хотелось самому сделать первый выстрел, но для этого требовалось убедить главнокомандующего ВМС, что это будет «по правилам». Как известно, первый выстрел был сделан еще 2 апреля, когда аргентинцы пришли на Фолклендские острова. И поскольку стрельба уже началась, то достаточно об этом говорить.
Наш разговор по закрытому каналу спутниковой радиосвязи был продолжительным. Я изложил в деталях все уроки, которые вынес из опыта с «Корал Си». При этом хорошо представлял возможные политические аргументы против меня: Великобритания хотела представить себя пострадавшей стороной, миролюбивой жертвой, которую уже вероломно атаковали и теперь снова пытаются атаковать, а поэтому мы должны принять на себя первый выстрел, который стал бы новым casus belli[47] и не являлся бы «нашей виной». Несмотря на все эти аргументы, мне было ясно: если аргентинцы быстро сориентируются и нанесут удар по одному из моих авианосцев, нам уже не потребуется casus belli. Война уже будет закончена.
Высказав свои опасения адмиралу Филдхаузу и, похоже, убедив его, я смог расслабиться на этом фронте на то время, пока он будет излагать нашу точку зрения начальнику штаба в Министерстве обороны, а тот в свою очередь изложит ее Кабинету Министров. Моя задача состояла в том, чтобы обеспечить главкома достаточными аргументами с места событий до того, как его доклад выслушают лица, принимающие окончательные решения.
Так закончился еще один день. Ночь на 26 апреля началась с установления контакта с надводной целью на удалении всего четырнадцати миль. Очень близкое и очень запоздалое обнаружение. В конечном счете цель была классифицирована как нейтральное коммерческое судно, но я еще раз мысленно возвратился к событиям далекой ночи в Аравийском море и был очень обеспокоен отсутствием возможности освещения надводной обстановки вокруг ударной группы.
В конце концов мы получили возможность немного поспать, но утром погода ухудшилась, снова замедляя наше продвижение. В полдень температура быстро понизилась, холодный юго-восточный ветер усилился до скорости более тридцати узлов. Море снова заштормило, но мы все же провели достаточно серьезное учение по ПВО. Это было особенно сложно, потому что «противник на учении» легко мог оказаться реальным противником, поскольку мы приблизились к Фолклендам.
В этот же день я столкнулся с неприятностью, исходившей от непредвиденного и, вероятно, непреднамеренного противника – британской прессы. Должен заметить, что опыта работы с прессой у меня не было – я никогда ранее с ней не общался. Я не знал, что им можно говорить, а чего нельзя. Неделей раньше мне из штаба прислали сложные рекомендации, предписывающие, с одной стороны, оказывать прессе «всяческое содействие», а с другой – на полутора страницах говорилось о том, чего я не должен им говорить. Все это можно обобщить просто: «сотрудничеству – да, информации – нет». Я стал перед необходимостью давать интервью для репортеров на борту «Гермеса» в дополнение к телевизионному интервью, которое несколько дней до этого я уже провел с Брайаном Хэнрехеном и Майклом Николсоном. Все, что я сказал, стало достоянием общественности почти в одно и то же время.
Результатом был, как считали в Министерстве иностранных дел, небольшой скандал. Цитировали мои слова: «Южная Георгия была закуской, за ней последует тяжелый удар. Моя ударная группа должным образом сформирована и готова его нанести. Это разминка перед матчем, который в моем представлении будет проходным. Я делаю ставку 20 к 1 на победу». Заголовок «Вудворд легко побеждает» до сих пор преследует меня. Но я уверен, что те из вас, кто был рядом со мной, когда я несколько нерешительно начал свой путь к Итон Холлу (несколько десятков страниц назад), согласятся, что это на меня не похоже. Имеющаяся у меня запись интервью не содержит слов «легко побеждает», хотя я помню употребление этих слов в несколько ином смысле. Меня спросили, что я думаю о шансах Британии на успех, и я вспоминаю каскад мыслей, пронесшихся в моей голове: «Кто услышит мой ответ? Аргентинцы? Члены британского правительства? Британская общественность? Американцы? Мир?.. Хорошо, о ком я должен заботиться больше всего? Вудворд, быстро прими решение о том, кому ты адресуешь свои следующие слова!»
Ответ был достаточно очевиден – никому из них. Я мог говорить только с людьми, которые были со мной, с тысячами обеспокоенных молодых людей, впервые идущих в бой. Я не должен, не мог позволить никому из них, никому из оставшихся дома их близких думать, что есть хотя бы малейшее реальное сомнение в исходе любого из предстоящих сражений. Шансы были сомнительны, но я не мог позволить сомневаться. «20 к 1», – сказал я. Они не должны, не имеют права думать о поражении. Здесь моя команда, и я не могу сообщить им, что мы можем проиграть, подобно тому если бы я был футбольным тренером, дающим своей команде напутствие перед началом финального кубкового матча. Я сообщаю им самую большую ложь, которая может сойти мне с рук, для того, чтобы поднять дух каждого. А заодно и немного попугать аргентинцев. Я добавил, думаю, достаточно благоразумно: «Но, откровенно говоря, это будет довольно легкая победа». При этом я имел в виду выражение из теннисного жаргона. «Легкая победа» получается тогда, когда ваш противник не выходит на матч. Мне было неизвестно, что такие тонкости редко уважаются в газетном мире.
Утром, после тяжелой ночи, когда мы пробивались сквозь наваливающиеся на нас морские волны, уменьшающие скорость до семи узлов, меня первым делом вызвали «на ковер». Это был первый из четырех случаев, когда адмирал сэр Джон Филдхауз лично говорил со мной по спутниковой радиосвязи. Он довел официальное неудовольствие правительства Ее Величества моими высказываниями и передавал указание свыше еще раз провести интервью, в котором быть: «менее ура-патриотичным, более умеренным, миролюбивым, спокойным и решительным».
«Миролюбивым?! – воскликнул я. – Со всем уважением, сэр, должен заметить, что здесь в семи тысячах миль от дома, в штормовом море, я командую ударной группой, которая, вероятно, уже в следующее воскресенье начнет боевые действия. О каком «миролюбии» может идти речь?!»
«Да», – ответил он терпеливо, словно волшебник из прекрасной детской телевизионной программы Би-Би-Си. Он обратил мое внимание на то, что дома в прессе поднялся большой шум. Не представляя, о чем идет речь, я вдруг понял, что совершенно не знаю, как были преподнесены мои слова. Как человек, находящийся на передовом рубеже, я позволил себя роскошь полного непонимания. Неужели им там было неясно, что пресс-конференция занимала примерно восемьдесят третье место в моем списке приоритетов? Здесь, в мире штормовых морей, сильных ветров, Правил ведения боевых действий, ракет, снарядов, компьютеров, «грабителей», «испугов», китов и натянутых нервов несколько слов для прессы стоят для меня на уровне фразы «передайте сосиски». И все же главнокомандующий лично выговаривал мне за те несколько предложений, сказанных мною перед телевизионной камерой для поднятия духа людей, находящихся под моим командованием. Неважно, что у нас большие проблемы. Неважно, что «Алакрити» только что доложил: «человек за бортом!», не важно, что ударная группа под моим командованием скоро будет насчитывать около пятнадцати боевых кораблей и примерно столько же вспомогательных судов с десятью тысячами людей со всем их оружием и самолетами. Неважно, что мы находимся за тысячи миль от дома и любой базы, что аргентинский флот и их ВВС хотят нас уничтожить. Главное, что я сказал прессе.
Конечно, если дома что-то из моего интервью не понравилось, они могли бы это вырезать. Конечно, они должны были понять, что взгляд на войну резко отличается в зависимости от того, откуда на нее смотреть. «Говорили ли Вы, Вудворд, что это будет «легкая победа?» Да черт с ним, с тем, о чем я говорил. Пресса всегда оставалась прессой и вызывала желание послать ее ко всем чертям. Но сэр Джон настаивал на своем. Он снова дал понять: правительство хотело бы, чтобы я провел пресс-конференцию снова, только для радио, поскольку мы теперь зашли далеко на юг и доставить видеозапись вовремя не представлялось возможным. В конце разговора я согласился с его доводами – другого выбора не было – и обязался быть в своих миролюбивых заявлениях даже чуть-чуть боязливым.