– Не знали, что это такое? – улыбаюсь я.
– Сошлись – и ладно, – смеется Валентина.
– Он ухаживал за вами, комплименты делал?
– Нет-нет, не было такого раньше. Детьми играли, бегали друг с другом, но чтобы там друг друга любили или хахалей[6] заводили – не было такого… И до войны не было, а в войну некогда было эту любоф догонять. Мне пару лошадей дали, хлеб чтобы возила. Сено косили, жали, хлеб убирали, снопы вязали, суслоны[7] ставили, сушили, а потом собирали, молотили… Вот так и шло, и шло, и шло.
– Вы считали себя красивой в молодости?
– Если была бы красивая, и сейчас была бы красивая. Ну, такая была… чучело. Как сейчас.
– Стройная были?
– Стройная, как кошка лазила везде.
– Может, спортом каким по молодости занимались?
– Какой спорт?! С утра и до самого вечера работали – вот тебе и спорт. Надо еще скотину накормить, напоить, теленочка доглядеть, почистить. Вот так ходишь, ходишь, ходишь, ходишь. Ну, конечно, не одна я по хозяйству хлопотала, ребятишки пособляли, да и сам, сам муж-то мой. Но он на роботе же, не буить [не будет. – Авт.] сидеть дома с хозяйством. Сначала трактористом был, а потом чабаном[8]: пасет там неделю, живет, а потом дома бывает. Помогал, но се больше сама я делала дела по дому.
– Сколько у вас с Константином детей?
– Четверо, се [все. – Авт.] мальчики, девочек нет. Вот я и переживаю, плохо мне. Была бы у меня доча, мне бы легче было.
– Легче в каком смысле?
– Ну так се равно девочка и есть девочка… ближе к маме. А мальчик и есть мальчик. Повзрослели они и уехали учиться. Институт один кончил, другие… Как это называется? Техникум, вот, кончили, а потом их по направлению отправляли куда надо… Дома-то не жили они, с нами не жили, как выросли.
– Вы строгой были матерью своим детям? Мальчишки же…
– Да, строгая, но не сильно строгая. Сильно их не обижала: обувала, одевала. Сильно плохого не было, ну потом они повзрослели, стали помогать мне.
Есть еще несколько отрывков из нашей неспешной беседы с бабушкой Валентиной, которые я хотела бы процитировать, как говорится, без купюр. Они по большому счету не нуждаются в развернутых комментариях – разве что в ремарках. Вот один из таких фрагментов нашего разговора:
– Муж-то вас не обижал?
– Сяко [всякое. – Авт.] было, он выпивать любил хорошо. Но бояться не боялась его: так, серьезного не было… Но ругался, как выпьет. Се равно он хозяин. Хозяин-то знал дело: и сено коровам даст, се [все. – Авт.] делал… Давно умер.
– Скучаете по нему?
– Скучала, конечно, скучала, как же? Хозяина нету, дак как же не будешь скучать? Се равно, как-никак… Он сильно не болел, че-то быстренько плохо сделалось ему, раз-раз – и я осталась одна. Дети были взрослые, когда он умер, я с одним сыном жила. По-сякому [по-всякому. – Авт.] пришлось. Сильно хорошего не было… Но муж-то че, уж пожилой был… Сын [эмоционально выделяет это слово. – Авт.] у меня умер!.. (С горечью.) 32 годика было – вот об этим я скучала. Я сильно, сильно плакала, из-за этого на глаз ослепла.
– Сможете рассказать, что случилось? – осторожно интересуюсь у собеседницы: не хочется ее ранить, подняв со дна души горестные воспоминания, но не спросить об этом не могу.
– (После паузы.) А-а? С сыном? Тоже скоропостижно умер… Он в Абакане жил, женатый был второй раз. Сначала роботал на бурвышке, а потом бригадиром, сколько-то у него там людей было в подчинении, и вот он командовал имя [ими. – Авт.]… Се ладно было, а вот… Сидели с товарищем за столом. Затемнело. Он домой-то не пошел, на полу заночевал. На спину лег, а выпивши были. И задохнулся отрыжкой… Хлеботиной[9] этой захлебнулся. Лег бы на бок… И тоже не болело ничего, так скоропостижно и умер.
– А дети у него были?
– У него дети? Остался один сын от первой жены, он с матерью той жил. А с другой женой не было детей. Мы че? Поехали, схоронили… Сильно переживала.
– Что помогало в отчаянье не впасть?
– После похорон сына приехали мы домой. Муж-то еще живой был, мы вместе вот так и переживали. Сын давно отдельно жил, ну, думаешь, он где-то там и живет, а как вспомнишь, что его нет… Тяжело, тяжело было переживать… Не дай Господь потерять дитя…
Много на веку повидала бабушка, но обо всем рассказывает мне беспристрастно, будто вся ее жизнь давно перегорела в топке событий и уже даже не тлеют отдельные угольки. И только воспоминание о трагической гибели сына взбудоражило долгожительнице душу. Считай, полвека прошло с той потери, а так и не отпустило ее это страшное горе – не тлеет, а все еще горит и жжет материнское сердце. Да, не дай Господь потерять дитя…
Москвичкой, если, конечно, мерить мерками долгожительницы, она стала недавно – на десятом десятке:
– До девяноста лет мы еще там, в деревне, жили. У меня дом свой был… и остался. Я в огороде се [все. – Авт.] садила. Морковочку и помидорчики – се садила, се доглядала. Ну помогали, конечно: сам хозяин помогал, потом и ребятишки, а потом внучата больше. И невестка, которая умерла, помогала. Так и жили, друг друга не обижали, се хорошо было.
Очевидно, что в Москву престарелую мать привез один из сыновей, когда-то осевший в столице и тоже уже пребывающий в приличном возрасте, но я все равно спрашиваю бабушку о причинах переезда – тяну ниточку, чтобы клубочек размотать.
– Там печка была, плита, надо топить, а у меня уж сил не хватало. Она, невестка: «Поедем, поедем, се будет готовое, на готовом будешь». А потом, после у них свое пошло, у меня – свое. Ну там че-то как-то не пожилось у нас… Я так-то у сына жила, а он сейчас в командировки уезжает, а меня деть некуда. Замкнýтая. А че, я одна там: она уходит на работу, он уходит, уезжает и в командировку, и везде. Вот и решили сюда… в санаторию… Вот пока тут, не знаю, куда дальше…
Интересуюсь, сколько лет теперь ее сыновьям. Один, Василий, 1950 года рождения. Другой, Михаил, 1954-го, а про третьего бабушка почему-то ничего не сказала. Родственников у Валентины, оказывается, довольно много: помимо сыновей, есть внуки, правнуки – десятка два наберется.
– У вас, наверное, много правнуков уже, да?
– Ой, много конечно, у одной внучки две дочки, у другой – четверо, у третьей – четверо…
– Они приезжают?
– Не-е-ет… Ну раньше-то приезжали к нам в деревню.
– А сейчас?
– Нет, в такую даль, куда? Они далеко живут: одна на Украине живет, а другая – в Казахстане… Или не в Казахстане? Ну не вспо-о-омнить. Вот хорошо знаю, крутится, а не вспомнить… Меня завезли сюда, в «тайгу», я сижу, как пень горелый, никого не знаю… Ни своих, ни чужих.
Вот как! Это для нас Сибирь – глухомань, а для бабушки Валентины дремучая тайга – Подмосковье.
– Не скучаете тут?
– Я скучаю по дому, по деревне по своей. Там у меня сын и два внука, так там и живут. Я бы сейчас с удовольствием уехала домой.
– Почему?
– Там же се свои, знакомые.
– А город вам не нравится?
– Нравится. Город и есть город. Се хорошо относятся, а се равно оно как чужое.
– У вас тут лес, сосны – хорошо же! Похоже на Красноярский край?
– Нет-нет. Тайга же, тайга! Природа не такая, другая.
– А туда, в родную деревню, почему вас не забирают?
– А как заберут? Сейчас никак нельзя. Я просилась туда… Но там каждый сам себе живет.
– О чем-нибудь мечтаете? Хочется чего-то очень-очень?
– Что хочется? Ничего не хочется. Сижу, сижу… Не знаю, что будет дальше. Как они отнесутся ко мне? Как схоронят? Как я умру? Бог его знает как. Как Бог даст. Не бросят же, хоть они в командировке, не бросят же се равно… Как, если умру здесь, в санита… этой, ну, где нахожусь… Как говорится, как Бог даст. Хоть бы не отказали от санатории… Тут буду жить пока. Я не знаю, как живу, никто мне ничего не говорит. Как свои бы были, посоветовали бы. Но тут не бросают меня, относятся хорошо. Давление мерят, таблеточки дадут, где что надо, так дадут. Се хорошо. Пока вот живу, живу, сижу, сижу, не знаю, что будет дальше. Что будет, то будет.
– Как вы здесь проводите время?
– Губы зажмешь, глаза закроешь и сидишь. Пень пнем теперь, сейчас… Ну молюсь я, молитвочки читаю. «Богородицу» знаю, «Отче наш» знаю, сама по себе сложишь молитвочку: «Господи, прости меня». Что-то надо делать…
– За детей, наверное, молитесь, за своих?
– Да-да. «Прости и сохрани, Боженька, сех [всех. – Авт.] нас: меня и всех детей моих, и знакомых».
– Чем вас здесь кормят?
– А что принесут, то и кушаю.
– Может, что-то особенное любите из еды?
– Какая любоф? Приносят сяко [всяко. – Авт.], как говорится: и жарено, и парено. Хорошо кормят. Напоена, накормлена, догляжона, обстирана. Никто не обижает, се готовое. В общем, се хорошо. Людям и хуже приходится… Вот только тоскую о своем доме… – будто саму себя, да и меня тоже, уговаривает бабушка Валентина, убеждает в том, что ее крест не самый тяжелый. И тут же снова впадает в уныние, и сама же себя из него вытаскивает: – Я вот так сижу, сижу, переживаю, говорю: «Слава богу, хоть меня Господь не бросает». Людя́м и хуже приходится жить, мне-то хорошо. Я и своим звоню: «Мне хорошо, вы берегите себя… Обо мне уж не беспокойтесь, мне се ладно».
Все понимаю: у каждого своя жизнь, свои проблемы, у сыновей, возможно, даже хуже со здоровьем. Но глядя на эту маленькую, смертельно одинокую бабушку, у которой тем не менее «се ладно», сердце сжимается от тоски. Может, и вправду, будь у Валентины дочка, глядишь, на иную финишную прямую вышла бы ее жизнь?