[3] и считали зачатие единственной целью коитуса), то перверсия – это очень распространенное в мире явление, начинающееся с самого незначительного изменения позы, не считая поцелуев и предварительных ласк. Сексуальное влечение* – «извращенно-полиморфное»; нет в теле* такого места или функции, включая интеллектуальную деятельность, которая не могла бы быть использована в поисках удовольствия.
Психоанализ избавил нас от представления о сексуальной жизни, определяемой лишь ограничениями цензуры и вытеснения. Существует все же риск, что при подобном обобщении критерия извращения теряется то, что придает оригинальность перверсии взрослых, которая организует сексуальность принудительным образом, исходя из фантазматического (скопофилия, мазохизм, фетишизм и т. д.) сценария. Ничто не бывает более полиморфным, чем перверсия. Отнюдь не являясь простым поиском инфантильной сексуальности в чистом виде, перверсия, наоборот, является иммобилизацией, фиксацией. Извращенец – это осужденный, скованный в сценарииокове единственного фантазма*, который он должен во что бы то ни стало осуществить. Скука, одолевающая читателя де Сада, неразрывно связана с навязчивым повторением*.
Объект* влечения* – изменчивый, объект перверсии – равнодушный. Он всего лишь объект, он никогда не является живым существом, другим. Достаточно лишь играть роль, отведенную ему фантазмом. Почему именно перверсия защищает извращенца? Во время психоанализа появляется возможность заметить что-то только при разрушении извращенного решения, когда тревога* берет верх, чаще всего, когда депрессия уже появляется на горизонте.
Первосцена (происхождение)
Некоторые из «обитателей моря, самые живые, самые отважные, самые жестокие, занимаются любовью так же, как и мы, люди. Такие опасные монстры, как акулы, вынуждены приближаться друг к другу, самец к самке. Природа навязала им опасность объятия. Жуткое и подозрительное соитие. Привыкшие пожирать, слепо все проглатывать, на этот раз они от этого воздерживаются. Какими бы притягательными и аппетитными они ни были друг для друга, каждый из них безнаказанно приближается к пиле другого, к его смертоносным зубам. Самка бестрепетно замирает как прикованная, подчиняясь грозным взглядам, которыми самец ее привлекает. И действительно, он ее не пожирает. А она увлекает и тянет его за собой. Сцепленные друг с другом, грозные монстры плавают целыми неделями, будучи не в состоянии разомкнуться, оторваться друг от друга, даже при разыгравшихся бурях, когда море бушует, а они остаются неразлучными, непобедимыми, незыблемыми в их диком объятии» (Жюль Мишле, «Море»). Здесь все говорит о насилии, о смешении (где начинается тело одного и где заканчивается тело другого?), Мелани Клейн упомянула бы «комбинированных родителей», говорила бы о страсти, об опасности и тревоге*, которые вызывает эта адская сцена, объединяющая в фантазме* ребенка его родителей в соитии. Сцена, пленительная и невыносимая; Эдип выколол себе глаза, увидев эту сцену слишком близко, и, наоборот, терзаемый любопытством вуайерист готов всю жизнь смотреть в замочную скважину, словно его взгляд (глаз) прикован к отверстию замка. До какой степени умножение позиций на сцене коитуса является попыткой поиска первосцены, из которой наверняка родился каждый из нас? «Меня там не было, той сексуальной ночью, когда я был зачат» (Кинар); источник, начало – это отсутствующая картина, картина, которой не хватает. Безусловно, нет ничего страшнее, чем услышать: «Ты – результат неудачного маневра, когда твой отец попытался прервать акт, было уже слишком поздно».
Перенос
«Это странно, что пациент реинкарнирует в своем психоаналитике персонажа прошлой жизни» (Фрейд). Иногда бывает еще более странно… «Я пришла вновь увидеть вас…» Еле выговорив свои первые слова, Бланш замолкает, сильно взволнованная, будто пораженная. Это ее первая встреча с психоаналитиком, она впервые видит перед собой молчаливого мужчину и первые ее слова оказались ляпсусом, оговоркой, уже своего рода способом сказать то, чего не знаешь.
– Вновь увидеть меня?
Она тут же вспоминает своего отца, «мужчину, похожего на Конрада», говорит она, не просто умершего, но незнакомого и исчезнувшего, навсегда уехавшего в путешествие, и лишь краткое письмо известило их о его смерти на противоположном конце света. Когда перенос в состоянии взбудоражить бессознательное, привести его в действие, разбудить страсти и заставить их играть, превратить прошлое в настоящее, повторять то, чего никогда не было и никогда не имело места, разве что только в фантазме* – воссоединение дочери и отца, – когда такое случается, слово «реинкарнирнация» не кажется преувеличением.
Перенос – это загадка, которая является одновременно и двигателем, и вектором психоанализа. Желая проиллюстрировать свое изумление перед вторжением переноса (что бы при этом ни повторялось, любовь* или ненависть*, удовольствие или отчаяние*…), Фрейд ссылается на такую картину: внезапный пожар в театре прерывает спектакль. Однако для того, чтобы это сравнение имело смысл, следует уточнить, что именно пьеса, которую играют на сцене, и спровоцировала пожар! Перенос не появляется извне, условия для его возникновения создаются аналитической ситуацией, она пожинает то, что сеет: и той манерой поведения, когда аналитику нужно отстраниться и отсутствовать, отказываясь от обычных форм общения, и молчанием*, и уединением в своем кресле, и стиранием собственной персоны… открытой демонстрацией отказа от вмешательства в реальность, нежеланием давать советы – психоаналитик преподносит себя как пространство для проекций, как призыв к переносам. «Пространство», которое не может не взволноваться тем, что получает; «контрперенос» как нельзя лучше нам это показывает.
Пластичность (либидо)
«Психоанализ отмечает необходимость наличия некой дозы психической пластичности» (Фрейд). Пластичность… само это слово ассоциируется со скульптурой, с созданием новых форм, для творения которых требуется достаточно гибкий материал. Однако, к сожалению, так происходит не всегда, перечень препятствий на пути психических изменений нескончаем. Среди часто встречающихся препятствий следует упомянуть чувство ненависти*, не поддающееся переработке, нарциссизм* и его центростремительную динамику* отвода либидо в Я и его концентрацию на себе, витальное беспокойство, диффузное плохое самочувствие – состояние, когда психика зависает между «быть» или «не быть». И тогда о какой подвижности может идти речь?.. Апоптоз, феномен смерти клеток, удачно иллюстрирует «ваяние живого» (Амейсен); пластичную реформу психической жизни скорее можно ожидать со стороны Эроса и сексуальных влечений*. Однако и здесь препятствия налицо: «вязкое» либидо, фиксированное на позициях, которые оно покидать не собирается, вытеснение*, не желающее знать ни о чем, следы тревоги*, напоминающие проторенные дороги, мазохизм, манипулирующий страданием в свою пользу… Дело в том, что сексуальные влечения обладают бесценной потенциальной возможностью смещения, в результате которого меняется объект, способностью следовать за невидимым и незнакомым, и, наконец, через сублимацию достигать цели (социальной, интеллектуальной, эстетической…), явно не имеющей ничего общего с сексуальной целью. Сексуальные влечения (оральные*, анальные*, генитальные, скопические, эпистемофилические…) связаны друг с другом «чередой сообщающихся каналов» (Фрейд), и если какой-то из них заблокирован, всегда можно выбрать другой.
Без подобной пластичности либидо никакая работа скорби* не смогла бы быть проделана, ни одну историю невозможно было бы переписать, ни один объект невозможно было бы создать = найти вновь. Без такой способности к смещению, унаследованной от полиморфной инфантильной* сексуальности, не смог бы осуществиться перенос* или же перенос, этот гибкий и пластичный материал, положительно необходимый психоанализу, был бы недостаточно выраженным.
Пограничное состояние
Прежде чем стать психоаналитиком, специалистом по пограничным состояниям, Маргарет Литтл сама была пограничным пациентом и проходила анализ у Винникотта. Однажды в порыве отчаяния и гнева она встала с кушетки, желая разбросать книги с полок библиотеки, но передумала и выпалила свой гнев на большую вазу с белыми лилиями, разбив ее и в ярости раздавив ногами. Чему могли бы послужить обычные инструменты психоаналитической навигации: свободные ассоциации пациента, свободно плавающее внимание психоаналитика и интерпретация на фоне такой бури? Трудности начинаются с изложения фундаментального правила для таких пациентов, которых тревога без репрезентации скрючивает в тишине на диване, и таких, которые без умолку и без каких-либо задержек говорят о самом интимном, поскольку возникает вопрос, какой смысл может приобрести для таких пациентов призыв «говорить все, что приходит в голову»? Так, пограничный пациент вновь поднимает вопрос границ в психоанализе.
Теория вселяет надежду на существование ясных различий между страдающим невротиком, страдающим психотиком или первертом. Однако теория не может помешать существованию того, что пока ею не охвачено и не объяснено, а жизни ничто не мешает смешивать и то, и другое.
Пограничные пациенты используют психотические механизмы защиты (расщепление*, отрицание, проективная идентификация…), но когда пограничное состояние развивается, принимая опасные формы (депрессия, аддикция…), при таком развитии «выбор» происходит не в пользу пути психоза