Психоанализ появился, в первую очередь, из отказа от фронтальной, буквальной интерпретации симптомов, из отказа от надежды достичь разрешения симптомов, одного за другим, что привело бы лишь к их усилению или к поиску более надежного убежища; среди современных пациентов, проходящих психоанализ, немало тех, которых когнитивная и поведенческая терапия уже «излечила*». У аналитиков отсутствует малейшее игнорирование или пренебрежение по отношению к симптому или к страданию; наоборот, присутствует уверенность, что симптом обладает силой загадки, что он наполнен смыслом, который предстоит расшифровать, а не является простой ошибкой, которую следует исправить, и что иногда требуется длительный анализ для полного исчезновения симптома.
Случается все же, например при депрессивном упадке, при витальном риске при анорексии*, что тяжесть симптома не оставляет места другому выбору, кроме техники прямых интервенций.
Скорбь (работа)
«Работа скорби»… Как всегда, если что-то выражено ярко, такая экспрессия достигается за счет некоторой потери смысла. В психоанализе работают в первую очередь с тем, что очевидно, что лежит на поверхности: скорбь – это боль, уход в себя, нежелание и неспособность идти на контакт с окружающими, в целом это дезинвестиция внешнего мира… Но понятие работы скорби прибавляет к горю тяжелую часть, которую труднее всего принять, насильственную часть, заключающуюся в работе по отвязыванию, отделению от умершего. Она состоит в том, чтобы отстроиться, отстраниться от смерти, чуть ли не «убить умершего во второй раз», развязывая и распутывая поочередно узлы, привязывающие к объекту. Всплывающие настойчивые воспоминания, частые сновидения*, в которых мертвые воскресают, – все это происходит, чтобы в конце концов, по завершении работы горя, легче было бы их забыть. И продолжается это до тех пор, пока освободившееся либидо сможет уже быть перенаправлено на новые объекты, предоставляя возможность полюбить снова. Втайне враждебная часть амбивалентности* протягивает руку помощи. Вспоминая о замечательно проведенном дне, Пьера внезапно охватывает чувство вины: его отец умер всего лишь месяц назад, а он уже себе позволяет…
Почему работа по отделению столь болезненна, почему либидо цепляется за исчезнувший объект, даже когда ему уже есть замена? «Мы не можем этого понять», – пишет Фрейд. У Мелани Кляйн есть ответ. Потеря дорогого человека независимо от возраста, в котором происходит утрата, всегда является повторной потерей, второстепенной, уже испытанной травмой, новым переживанием раннего опыта. Объект [сегодняшней] любви – это потерянный [ранее] объект, депрессивная позиция нас всех объединяет. Любая скорбь, даже переживаемая впервые, – это всегда повторение [первичного горя], реприза и трансформация более ранней смерти и страдания, игнорированных до этих пор.
Слияние (симбиоз)
Одной из особенностей анализа пограничных* пациентов является форма, которую приобретает их перенос*, часто представляющий собой регресс* к самым ранним состояниям зависимости, порой чрезмерно выраженный. Какие пережитые ранние травмы пытается таким образом повторить пациент в переносе? Какие лишения испытал он в детстве и какую нехватку он пытается повторить и восполнить во время анализа? Размышляя над этими вопросами, Винникотт выдвинул гипотезу о «первичной материнской заботе». Идея заключается в состоянии «нормального безумия» матери, которое создает мост между последними месяцами беременности и началом новой жизни, нивелируя разрыв, обусловленный рождением; на протяжении этого психического времени мать постоянно идентифицируется со своим ребенком. Речь идет об идентификации*, основанной на сенсорности, позволяющей одному (матери) верно чувствовать психические и физические движения другого (младенца). Перманентное стремление «пограничного» пациента к слиянию, его неизменный страх* быть брошенным, постоянно угрожающая ему депрессия* подтверждают недостаточность материнского внимания, неудачу, дефицитарность, нехватку материнского тепла и заботы на ранних этапах его жизни. Человек, который не пережил на заре своей жизни подобного симбиоза, такого «нормального» безумия, позже создаст свое частное безумие, в том числе и во время аналитического сеанса. В этом и состоит парадокс переноса таких пациентов – в ожидании повторения в отношениях с аналитиком и в его «заботах» того, чего у них никогда не было в их личной истории.
Постоянно присутствующая тревога, снижающаяся лишь в отношениях слияния, свидетельствует, скорее, о незавершенном, недостаточно сформированном нарциссизме*, чем о его повреждении. Новорожденный не обладает, подобно яйцу, изолированной и защищающей от среды скорлупой, наоборот, он изначально открыт, напряженно ожидая от близкого существа внимания и ласки в ответ. Если самке млекопитающего на помощь приходит ее инстинктивная программа, которой она следует, мать ребенка пытается справиться, прибегая ко всему, чем она обладает сама, включая собственное бессознательное. Иногда ей удается хорошо сонастроиться, и тогда мы говорим о «достаточно хорошей» матери, в других случаях она сонастраивается хаотически, непредсказуемо или недостаточно из-за того, что сама недостаточно инвестирована или из-за инверсий, появляющихся от чрезмерной нагрузки заботами. В симбиозе жизни нет, жизнь не может начаться в симбиозе, он вообще скорее всего является лишь фантазмом* «идеальной матери», которую никому не пожелаешь.
Смерть
Ему приснились собственные похороны, красивые дроги с двумя пегими лошадьми. Следом шли заплаканные, надломленные люди, охваченные болью от потери дорогого человека. Траурный кортеж состоял из множества незнакомцев, печальных и в то же время восторженных. Отсутствует только одно существо (Я) и вот, весь мир стал пустым[4].
В действительности каждый раз, когда мы пытаемся представить себе собственные похороны, мы продолжаем присутствовать там в качестве зрителя. «Смерть является возможностью бытия, которую жизнь никогда не актуализирует» (Хайдеггер). Более того, в бессознательном смерть всегда касается другого, умершего или убитого. Бессознательное не желает знать ничего о своей собственной смерти, оно верит лишь в бессмертие (Фрейд). Так, Жюли спрашивает своего аналитика: «Если вы умрете во время каникул, как я об этом узнаю?». А ведь действительно, думает аналитик, у меня же нет ее адреса.
Нет такой правды в психоанализе, которую единичный психопатологический симптом не смог бы опровергнуть в один прекрасный день. Бессознательному* время не ведомо, как и своя собственная смерть; как только Нарцисс захватывает переднюю часть сцены, выходя таким образом на передний план, собственная смерть перестает быть настоящей. Если Нарцисс находится вне времени, это не означает, что он вневременный, скорее это означает, что он вечный. Вечная жизнь, обманывающая смерть, отрицающая ее, – это нарциссический фантазм par exellence, утверждающий время вне времени, перманентное настоящее, у которого нет ни начала, ни конца, и которое никогда не заканчивается. Время, его сила разрушения, становится в этом смысле самым первичным процессом. Эдипова проблематика связана только с преступлением, со смертью другого. Нарциссизм* вводит в психоанализ и в бессознательное собственную смерть, готовую иногда в связи с глубокой* депрессией обосноваться в жизни и навязать ей экзистенциальное небытие.
Сновидение (работа сновидения)
«Сновидение показывает нам человека в условиях, когда он не спит» (Фрейд). Он не «спит», он видит («Сновидение есть увиденное». – Гюго); он никогда не проживает увиденное во сне по своей воле, часто вопреки ей («Зачем говорить: я видел сон, когда правильнее сказать: мне это приснилось». – Валери). Галлюцинаторная сила сновидения лучше, чем фантазм*, иллюстрирует то, что желает сказать психическая* реальность. Когда сновидение явно эротическое, что не часто случается, оно способно своим простым действием, своими представлениями вызвать оргазм. Когда Сара просыпается, она констатирует, что сон, в котором она видела, что рожает, несмотря на то, что сама даже не была беременной, вызвал у нее прилив молока к груди, дошедший до реальной лактации. Не меньше впечатляет внезапно вскакивающий сквозь сон человек, просыпающийся в холодном поту, чтобы спастись от ножа убийцы: «Разве самый мудрый из людей хочет познать безумие, размышляя во время сновидений о потоке своих мыслей?» (Вольтер).
Когда сновидения пересказывают, многое теряется, упускается. Однако при этом, благодаря интерпретации*, сновидение не становится менее привилегированным путем доступа к бессознательному. Работа сновидения искажает и трансформирует материал, который может иметь двойной источник: инфантильный (смешение желаний* и тревог*) и включающий дневные остатки, нередко микротравму – дверь, в которую постучали или которая никак не открывается, сновидение превращает в ночное скитание по глухому лесу; сознание пренебрегло этим событием, но при этом сохранило в памяти.
Повторяющийся, тревожный, травматический характер некоторых сновидений превращает работу сновидения в сизифов труд. Желание уже не то, что эти «повторяющиеся сновидения» (Фрейд), а скорее то, на что они нацелены, что пытаются (часто безуспешно) привнести. Это подобно последней попытке инфантильной* сексуальности, ее пластичности* присвоить и превратить в удовольствие-желание никогда не заживающие, так никогда не осознанные раны.
Соблазнение
«Любовь матери к своему младенцу, которого она кормит грудью и о котором заботится, намного глубже ее последующей привязанности к ребенку-подростку. Природа этой любви такова, что она полностью удовлетворяет любовные потребности, воплощая не только все психические желания, но и все телесные потребности» (Фрейд). Ребенок протягивает губы в поисках молока и получает сосок груди, наполненной не тольк