а проявляет непримиримость, не уступающую самым цивилизованным обществам. Запрет на инцест может варьироваться по форме, но это действительно важнейший фактор мировой культуры. Является ли инцест лишь культурным фактором? Этологи обнаружили, что приматы, наши братья – обезьяны бонобо, старательно избегают коитуса с теми, кто явно принадлежит к их семье. Если подобная избирательность является постоянной и включена в управление родом приматов, то у человека это нарушается и в фантазме* (желать – значит совершить), и в действительности. Инцестуозность содержит в себе желание, запрет, нарушение, чувство вины* (отсутствующее в случае перехода к первертному действию) и наказание. Инцест рифмуется с гибельностью («Федра» Расина), со «святотатством». Древние и «примитивные» всегда догадывались о его присутствии, скрытом за массовыми, коллективными и индивидуальными катастрофами: голод, засуха, болезни, рождение монстров…
Инцест в понимании антрополога касается взрослых, которым запрещены определенные виды брака, подталкиваемых, таким образом, к экзогамии. Инцест в понимании психоаналитика представляет инцестуозное желание, связанное с инфантильной* сексуальностью, с первой любовью, переполненной обладанием. Пример тому – образ ребенка, упомянутого Ференци, маленького Арпада, обращающегося к своей соседке так: «Я женюсь на тебе, на твоей сестре, на трех моих двоюродных сестрах и на кухарке… Нет, на кухарке нет, скорее, на маме». Если не может быть одна, то будут все. Инцест взрослого перверта ничего не желает знать о различиях*, он смешивает все, особенно поколения, иногда пол, он не знает другого закона, кроме закона, который сам диктует: «Почему нельзя любить людей, которых хочется любить больше всего?» (де Сад).
Истерия
Оцепеневшая женщина, испускающая дикий крик ужаса перед змеей, которую она только что увидела, – так обычно карикатурно изображают истерию. Как и всякая карикатура, она не лишена доли истины, поскольку подчеркивает наличие одновременно очарования и отвержения, желания и обороны*. Симптом* лишь требует следовать за ним, вневременная фобия* перед змеей отлична от всех остальных симптомов и является самым непреодолимым из всех истерических симптомов.
Истерия исчезла из DSM, этого международного психиатрического руководства. По причинам «политкорректности» она осталась в странах за Атлантическим океаном всего лишь в виде женоненавистнической брани.
По теме истерии можно почитать Гиппократа или Галена (врача из Пергама, II век н. э.): ни тот, ни другой не игнорирует ничего, касающегося сексуальных эксцессов, их естественной склонности смешивать все так же беспорядочно и душу, и тело, и мужчин, и женщин… Галену мы обязаны тем, что, не дожидаясь открытий Фрейда, он понял, что вопреки этимологии (hustera – матка) истерия может быть в равной мере и женской, и мужской. Одной из особенностей мужской истерии является попытка избавления от эксцесса, от приписывания женщине склонности к эксцессам и превращения истерии исключительно в женский атрибут: «Женщина, ты врата дьявола!» (Тертуллиан).
И всё потому, что никто лучше женщины не знает, что всё ее тело стремится стать лишь эрогенной (и, следовательно, конфликтной) зоной, что фантазм* является источником влечения* («его частный театр», не имеющий себе равных) и что ничто не является более желанным, чем вытесненное; не стоит забывать, что именно благодаря исследованию истерии появился психоанализ, поэтому смело можно утверждать, что истерия помогла ему появиться.
Исцеление
Когнитивная и поведенческая терапия избавили пациента от симптома*, туннели уже пугали его меньше, и он опять мог, проявив дерзость и бросившись в авантюру, ездить два раза в неделю Евростаром, преодолевая «несколько миль под водой». Однако диффузная тревога сохранилась, его беспокоят «черные ночи», и если прежде он спал как младенец, в настоящее время появились проблемы со сном. Тревога* – мигрирующий аффект; если закрывается один туннель, она идет окольным путем, часто по старой дорожке, которая считалась дезаффектированной.
Если исцеление является «побочным приобретением» (Фрейд) психоаналитического процесса, это не потому, что им пренебрегли или к нему подошли поверхностно, а потому, что опыт показывает, что фокусирование на устранении симптомов ведет к простому смещению тревоги, когда итог не является обратным желаемому результату. Речь идет либо о бегстве в болезнь: больной неврозом любит больше свой невроз*, чем себя, а боль, вызванная симптомом, маскирует тайное удовольствие, от которого никто и не думает отказываться, либо о бегстве в исцеление: как только симптом исчезает, психе закрывается для любой попытки дополнительного исследования.
Когда потребность клинициста в исцелении становится до такой степени требовательной, что превращается в furor sanandi[2], следует задаться вопросом о глубинной мотивации самого терапевта. Кого он так стремится исцелить? Израненную мать первых месяцев его жизни? Замученного ребенка, с которым плохо обращались, каким был он сам? «Мы действуем, как нежная мать, которая вечерами не может лечь спать, пока вдоволь не наговорится со своим ребенком», – пишет Ференци. Его последние годы жизни указывают на трагические попытки «исцелить любой ценой», осуществить невозможную репарацию. Все же не существует такой психической болезни, которая не была бы в первую очередь способом (иногда безумным, иногда суицидальным) защититься, излечиться. Болезнь, жаждущая в большей мере быть услышанной, чем исцеленной.
Чего хочет пациент, не желающий исцелиться, или, еще хуже, кто отвечает на первое улучшение своего состояния дополнительным обострением и ухудшением? «Негативная терапевтическая реакция» – настоящее испытание как для пациента, так и для психоаналитика. Идет ли речь о тайном удовлетворении желания получить наказание, о ненасытном чувстве вины*? О желании доказывать некомпетентность того, кто «заботится о вас»? Даже несчастливая жизнь – всё же жизнь, первым подтверждением этому является моральный мазохизм*: «Я страдаю, следовательно, я существую!».
Кадр (сеттинг, сайт)
«Испытание неизвестным», погружение в незнакомое – вот что такое психоанализ; мы начинаем его не для того, чтобы высказаться, чтобы «все сказать» или чтобы говорить о том, о чем «не хочется говорить», а чтобы говорить о том, что нам самим неизвестно, эта авантюра возможна лишь в той степени, в какой мы уверены, что твердо стоим на земле хотя бы одной ногой. Это движение относительно, психоанализ может иметь смысл, лишь если он связан с чем-то фиксированным. Одно и то же количество сеансов, их одинаковая продолжительность, одни и те же условия освещения, отопления, одинаковая стоимость сеансов, одинаковое отношение аналитика и когда пациент его восхваляет, и когда оскорбляет… инаковость бессознательного может выражаться лишь на фоне постоянства и идентичности, на фоне «кадра». Слово не самое удачное, слишком много прямолинейности, смешивающей идентичность с ригидностью. Даже если эта строгость благотворна, то в случае, например, землетрясения, она не должна оставаться самоцелью. Английское «setting» и его производное «site» (Федида) выражают более тонко то же самое. «Кадр» не ограничивается отдельными условиями договора (время, деньги и пр.), он намечает границы порядка, «диспозитива» (Фуко). Даже если границы, пределы, которые обозначает кадр, являются условиями для проведения анализа, это не значит, что мы точно знаем, где проходят эти границы. Так, Луи, пациент, который не выносит, когда на веревке рядом сушатся два непарных носка, заметил в библиотеке книгу, лежащую в перевернутом виде. «Это сделано специально, для того, чтобы раздражать пациентов?» Каждый пациент интерпретирует кадр по-своему в зависимости от своего фантазма* или от своей тревоги*. Сеттинг олицетворяет Я*, сочетается с его формой, вместе они составляют суть границ. Когда граница четко очерчена, когда Я не тревожится по поводу своего единства и целостности, кадр кажется незаметным, подобно фундаменту добротно построенного здания. Если же граница хрупкая, шаткая, оспаривается или попирается, то кадр, если он сакрализован или атакован и рискует разрушиться, сам кадр становится объектом и местом анализа. Для Елены, которая внутри себя не располагала тем, что дает ощущение непрерывности собственного существования, лежащее в основе чувства идентичности, первым признаком выздоровления было то, что она обнаружила, к своему большому удивлению, что после летних каникул ей уже не надо было вновь записываться ко мне на прием. Она обнаружила, что ее сеансы проходили в одни и те же дни недели, в одно и то же время. Бывает, что на фоне отчаяния единственное, что может предложить аналитик, – это точность и пунктуальность (Винникотт).
Кастрация (фантазм, тревога, комплекс)
Воспоминание детства: играя в доктора, он смог добиться от своей маленькой соседки, чтобы она ему что-то показала… Но он ничего не запомнил, возможно, запомнил лишь какое-то отсутствие, родинку… Столкнувшись с этой загадкой, ребенок, мальчик, строит теорию, аксиома которой сводится к тому, что «у всех человеческих существ есть пенис», ибо как можно представить себя или кого-то, лишенного такого ценного органа, видимого, сильного (учитывая струю мочи), пренебрегающего гравитацией и вызывающего восторг родителей, особенно матери. Аксиома незыблема, но теория допускает и другие варианты: у всех человеческих существ есть пенис… кроме тех, у кого его нет, уже нет или еще нет. Согласно теории фантазма, тревога отложена в сторону, но мы догадываемся, что червь находится внутри плода. Эта теория примата фаллоса