радость великая». А она могла быть лишь по одному поводу – войны с Ордой не будет, с ханом удалось договориться. Однако реальность была такова, что радоваться было нечему.
Обороноспособность Московского княжества была капитально подорвана чудовищными потерями в битве на Дону, требовался не один год, чтобы полки и дружины Дмитрия Ивановича восстановили боеспособность. И на Руси об этом хорошо знали: «печали ещё не лсташася о избиенных от Мамаа на Дону князей, и бояр, и воевод, и слуг, и многаго воинства христианскаго; оскуде бо отнюд вся земля Русскаа воеводами и слугами и всеми воиньствы, и о сем велий страх бысть на всей земле Русстей» (62, 69). Не могли этого не понимать и в Москве. Но вопреки здравому смыслу, Дмитрий ведет себя с Тохтамышем более дерзко, чем с Мамаем. Когда на Русь прибыл ханский посол Акхозя с отрядом из 700 нукеров, московский князь демонстративно проигнорировал его визит. Акхозя дошел только до Нижнего Новгорода, «а на Москву не дерзну ити» (62, 70). Трудно сказать, что напугало ордынского посланца, была ли это сознательная провокация со стороны москвичей или так сложились обстоятельства. Вместо себя Акхозя отправил в Москву нескольких знатных ордынцев, но и они не сумели добраться до столицы. Если бы Дмитрий захотел, то смог бы помочь послам, но князь этого делать не стал. И продолжал пребывать в твердом убеждении, что войны с Ордой не будет. Дмитрию надо было любой ценой оттягивать войну с Тохтамышем, соглашаться даже на выплату дани, однако ореол победителя в битве на Дону мешал князю это сделать. Ошибка политическая повлекла за собой ошибки стратегические и тактические. Поход на Русь Тохтамыш готовил в строгом секрете. По приказу хана в Казани были перебиты все русские купцы и торговцы, чтобы никто не мог передать в Москву известие о готовящемся нашествии. Тохтамыш собрал войско на правом берегу Волги, переправился на левобережье и устремился на Русь «со князи своими и со всею силою своею Татарскою» (62, 71). Шел тайно, изгоном, «не давал вестям обгонять себя, чтоб не услышали на Руси о походе его» (34, 191). Ситуация разительно отличалась от 1380 г., когда московские лазутчики и степные дозорные о каждом шаге противника докладывали великому князю. Провал разведки очевиден.
Комплекс снаряжения и вооружения русского воина
Первым из князей узнал о нашествии Дмитрий Константинович Суздальский. Наученный горьким опытом, он сразу отправил к Тохтамышу своих сыновей, Василия Кирдяпу и Семена. Ордынское войско шло так быстро, что князья догнали его лишь недалеко от рязанских пределов. Братья били хану челом и остались при нем в качестве заложников. На границе княжества Тохтамыша встретил Олег Рязанский и повел орду в обход своих земель. Нельзя упрекать за это князя, он просто спасал свои владения от грабежа и разорения. Так же как и обвинять Олега в том, что он показал ордынцам некие броды на Оке. Ханские военачальники и без него хорошо знали, где находятся переправы, многие из них не раз ходили в набеги на Русь. Другое дело, что Олег и Дмитрий Суздальский не стали извещать Дмитрия Ивановича о походе Тохтамыша. Сделали это другие люди, «для того и находящиеся в пределах ордынских, чтобы помогать земле Русской» (34, 193). Разведка всё-таки сработала, но было уже поздно.
Нашествие застало Дмитрия Донского врасплох, об этом свидетельствуют его непродуманные действия. Московский князь «нача совокупляти полцы ратных, и собра воя многи, и выеха из града Москвы, и хотя идти противу ратных» (62, 72). Насколько обоснованным выглядит это решение? Союзники к Дмитрию прийти не успевали, в его распоряжении была только рать Московского княжества, обескровленная после Донского побоища. Недаром летописцы писали про «оскудение воинства; оскуде бо вся Русская земля от Мамаева побоища за Доном, и вси Русстии людие в велице страсе и трепете быша за оскудение людей» (62, 72). В такой ситуации вступать в бой со всеми силами Орды было безумием, именно поэтому поводу среди воевод и приближенных Дмитрия Ивановича начались разногласия. Великий князь обнаружил «во князех и в боярех своих и в всех воиньствах своих разньство и разпрю» (62, 72). Летописец пишет, что Дмитрий распустил собранные полки потому, что «не хотя стати противу самого царя, ни поднял руки противу его» (62, 72). Здесь московский книжник лукавит. Если бы в распоряжении князя была такая же рать, как на Куликовом поле, он бы и против «царя» встал и на Тохтамыша руку поднял. Но ситуация изменилась кардинальным образом, перед лицом страшной угрозы Дмитрий оказался совершенно беспомощным. Оставив Москву, князь уехал в Переяславль-Залесский, а затем в Кострому. Информация о том, что Дмитрий отправился собирать полки, в летописях отсутствует, зато есть свидетельство иного плана. Во время стояния на Угре в 1480 г. бояре напомнили Ивану III, что «егда Тахтамышь приходил, а князь великый Дмитрей Ивановичь бежал на Кострому, а не бился с царем» (72, 345). При этом необходимо помнить, что трусом Дмитрий Донской не был, свою великую воинскую доблесть он явил на Куликовом поле. Просто в критический момент князь растерялся и не знал, что делать. Владимир Серпуховский отправился в Волок Ламский, в Москве остались митрополит Киприан и княжеская семья.
Летописцы не упоминают о каких-либо распоряжениях Дмитрия на случай осады столицы, возникает ощущение паники и неразберихи, воцарившейся в Московском княжестве. Когда стало известно, что Тохтамыш сжег Серпухов, в столице начались волнения, переросшие в открытый мятеж: «и воссташа злыа человеци друг на друга» (62, 73). В ситуации полного безначалия, горожане ударили в колокола, собрали вече и решили никого не выпускать из Москвы. В городе начались погромы и разбои, пытавшихся покинуть столицу зажиточных горожан грабили и убивали, несмотря на вмешательство митрополита Киприана. Даже «великую княгиню Евдокию преобидешя» (62, 73), не выпустив из города. Вооруженные копьями и мечами москвичи заняли городские ворота, бросали с надвратных башен камни в бегущих из столицы людей. С большим трудом митрополиту и княгине Евдокии удалось у народа вымолить право покинуть охваченный пожаром мятежа город. Княгиня с детьми поспешила в Переяславль-Залесский, Киприан бежал в Тверь, ехавших следом бояр москвичи ограбили и выгнали за стены. В Москве воцарилось безвластие, столица была переполнена беженцами из окрестных сел и деревень. За каменными стенами Кремля укрылся самый разный люд: «бояре, сурожане и суконники и прочии купцы, и архимандриты, и игумены, и протопопы, прозвитеры, и дьяконы, и черноризцы, и всяк возраст мужьска полу и женьскаго со младенцы» (62, 73). Вызывает удивление, что Дмитрий Иванович не оставил вместо себя в Москве человека, пользовавшегося уважением горожан и способного организовать оборону столицы. Например, героев битвы на Дону Тимофея Вельяминова или Дмитрия Боброка-Волынского. Но великий князь этого не делает, в летописях вообще нет информации, что он кому– либо поручил оборону Москвы. Ведь не митрополит Киприан и княгиня Евдокия должны были расставлять по стенам ратников, организовывать несение караульной службы и следить за поддержанием дисциплины среди воинов гарнизона. Трудно сказать, чем всё бы закончилось, если бы в Москве не появился литовский князь Остей, внук Ольгерда. Летописец не пояснил, чей это был сын и каким образом он оказался в Москве. Мы даже не знаем, прислал его в столицу Дмитрий Донской или кто-то другой из князей, например Владимир Серпуховский. Всё, что говорится и пишется об Остее, есть не более чем предположения. Литовский князь «окрепи град и люди», навёл в столице некое подобие порядка и наскоро подготовил Москву к обороне: «горожане сами посады свои пожгоша и ни единаго тына или дерева оставиша, блюдущеяся примета ко граду» (62, 74). Это было сделано вовремя, 23 августа, в понедельник, орда Тохтамыша подошла к Москве. На расстоянии двух или трех перелетов стрелы от Кремля хан остановил войско и отправил к городским воротам отряд нукеров. Поинтересовавшись у москвичей, в столице ли Дмитрий Иванович и получив отрицательный ответ, ордынцы вернулись к Тохтамышу. Хан приказал готовиться к приступу. Как оказалось, Остей слабо контролировал ситуацию в Кремле. Вновь начались грабежи, горожане ходили по боярским дворам, выкатывали из подвалов бочки с вином и устраивали пирушки. Пьяные москвичи шатались по кремлевским улицам, залезали на стены, ругали ордынцев и хана, плевали в степняков, «и срамныа свя уды обнажающе, показываху им на обе страны» (62, 74). Ордынцы разъезжали под стенами и грозили москвичам саблями. Утром начался штурм.
Когда степняки приблизились к Кремлю, со стен и башен полетели стрелы, камни, загремели пушки. Нукеры вскинули луки и засыпали стрелами боевые площадки, где толпились горожане. На Москву пролился дождь из стрел, ордынцы стреляли гораздо лучше русских и наносили им большие потери. Многие нукеры слезли с коней и били из луков по москвичам, другие гоняли лошадей вдоль стен и на полном скаку пускали стрелы, «на обе руци и паки наперед и назад скорополучно стреляху без прогреха» (62, 75). Горожане были поражены таким искусством степняков. Под прикрытием лучников, ордынцы приставили к стенам лестницы и полезли наверх. Нукеров поливали кипятком и горячей смолой, сбивали бревнами и камнями, поражали стрелами. Суконник Адам с башни Фроловских ворот выстрелом из самострела сразил знатного ордынца, чем причинил великую печаль хану. Несколько раз степняки отступали от стен, опять бросались на штурм и вновь отступали. Вечером атаки прекратились и возобновились на следующее утро.
Три дня продолжался штурм, три дня москвичи отражали ордынский натиск. Осознав, что каменный Кремль неприступен, Тохтамыш пошел на хитрость. Под стены пришли ордынские вельможи, вместе с ними были суздальские князья, Василий и Семен, братья великой княгини Евдокии. Они обратились к москвичам с предложением хана: «