Е.С.) Царь переносит продолжительные труды за пределами (империи) вместе с ним отправилось переносить труды и войско; а нас изнуряет очевидная гибель и смерть, одних уже постигшая, а к другим приближающаяся».
Когда бедствие миновало, Фотий представляет ретроспективу событий – гораздо красочнее: «Те, для которых некогда одна молва о ромеях казалась грозною, подняли оружие против самой державы их и восплескали руками, неистовствуя в надежде взять царственный город, как птичье гнездо. Они разграбили окрестности его и разорили предместья, жестоко поступили с захваченными и дерзновенно расположились вокруг всего этого (города), показав такую отвагу и надменность от вашего нерадения… Народ не именитый, народ не считаемый (ни за что), народ поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, но получивший значение, уничиженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущих на этой земле, как полевой зверь (истребляет) траву или тростник, или жатву, – о какое бедствие, ниспосланное нам от Бога! – не щадя ни человека, ни скота, не снисходя к немощи женщин, не жалея нежности детей, не уважая седины старцев, не смягчаясь ничем, от чего обыкновенно смягчаются люди, даже дошедшие до свойства зверей, но всякий возраст и пол поражая мечом. Можно было видеть, как младенцы, отторгаемые от сосцов, лишаемы были молока и самой жизни и готовым гробом для них были, – увы! – те скалы, об которые они были разбиваемы, а матери жалостно рыдали и были закалаемы вместе с разрываемыми и трепещущими пред смертью младенцами… Эта свирепость простиралась не только на человеческий род, но жестоко умерщвляла и всех бессловесных животных: волов и лошадей, птиц и прочих (животных), какие только попадались; лежал вол и около него человек, дитя и лошадь получали общую могилу, женщины и птицы обагряли кровью друг друга. Все было наполнено мертвыми телами; в реках вода превращалась в кровь; источники и водоемы одни нельзя было распознать от того, что вместилища их были завалены мертвыми телами, от других оставались совершенно неясные следы прежнего вида, потому что брошенное в них наполняло остальные их части; мертвые тела загноили нивы, стеснили дороги; рощи одичали и сделались непроходимыми более от этих (трупов), нежели от поростков и запустения; пещеры наполнились ими; горы и холмы, лощины и овраги нисколько не отличались от городских кладбищ. Таких страданий было исполнено это разрушение; так зараза этой войны, несомая на крыльях грехов (наших), пролетала всюду, погубляя все встречавшееся! Никто не мог бы изобразить словом постигшую нас тогда илиаду (ιλιαδα) бедствий!»
Что интересно, сам Фотий ни словом не обмолвился о том, что Константинополь спасло описанное три века спустя Нестором чудо, а казалось бы, очевидец. Это когда ризу Богоматери с молебствием омочили в столичных водах и поднявшаяся буря разметала русский флот, погубив почти все воинство. Последователи Нестора добавляют, что князья киевские, устрашенные сим знамением, там же и крестились со своими оставшимися людьми. Несомненно, Фотий постарался использовать катастрофу, постигшую русский поход, для обращения новых врагов в христианство. Именно в его времена (в период упадка Аморейской династии) имперская политика Византии придавала огромное значение обращению в христианство окрестных врагов, в том числе славян, болгар – и новоявленных противников, русов; крещение «варваров» воспринималось как залог подчинения имперской воле. Также и «варвары», ища дружбы с империей, вводили в подвластных им землях христианство византийского образца.
Как Фотий ни суров по отношению к русам в своих проповедях времен их похода на Царьград, его тон меняется, когда он, воспользовавшись катастрофическим результатом похода, сумел направить к ним епископа и начать обращать их в христианство – и это более чем за столетие до их «официального» крещения при князе Владимире. В 867 г. Фотием было отправлено знаменитое «Окружное послание» восточным патриархам, в котором сказано: «Ибо не только этот народ (болгары. – Е.С.) переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и даже для многих многократно знаменитый и всех оставляющий позади в свирепости и кровопролитии, тот самый так называемый народ Рос – те, кто, поработив живших окрест них и оттого чрезмерно возгордившись, подняли руки на саму Ромейскую державу! Но ныне, однако, и они переменили языческую и безбожную веру, в которой пребывали прежде, на чистую и неподдельную религию христиан, сами себя с любовью поставив в положение подданных и гостеприимцев вместо недавнего против нас грабежа и великого дерзновения. И при этом столь воспламенило их страстное стремление и рвение к вере… что приняли они у себя епископа и пастыря и с великим усердием и старанием встречают христианские обряды».
Излишний оптимизм автора очевиден, и военные столкновения Руси и Византии еще не раз последуют.
Гибель русского флота у Константинополя (1043 г.)
Поход русских на Царьград в 1043 г. – последнее военное столкновение двух государств – также закончился не в пользу наших пращуров «благодаря» объединенным действиям византийцев и морской стихии. Объективный рассказ об этом мы имеем из двух источников – нашей Повести временных лет и византийской «Хронографии» Михаила Пселла (1018–1078).
Предыстория его, однако, малоизвестна. Беттани Хьюз приводит весьма остроумную и не лишенную вероятия версию о том, что русских, чтоб отомстить византийцам, «направил» в этот злосчастный поход, а то и лично участвовал в нем вместе с Владимиром Ярославичем не кто иной, как Харальд Хардрада – знаменитый искатель приключений, впоследствии – зять Ярослава Мудрого и король Норвегии (1015–1066; правил с 1046 г.).
Причин для нападения, конечно, и без этого хватало с лихвой (убийство русского купца, упомянутое Скилицей, и пр.), однако Харальд, 10 лет пробывший в Византии, вполне мог распалить русов к нашествию. Несомненно, в этом случае Харальд был для них неоценимым советником, хотя в целом предприятие провалилось.
Дело в том, что Хардрада имел крепкие, хотя и довольно странные связи с киевским двором. Еще пятнадцати лет от роду он принимает участие в битве при Стикластадире (1030 г.), где пал его родич Олаф Святой. Будучи серьезно ранен, он покидает Норвегию. Время спустя он обнаруживается при дворе Ярослава Мудрого (которого викинги называли Ярицлейвом Скупым), где он достигает должности главного сборщика налогов. В Киеве он влюбляется в дочь Ярослава Елизавету, но она отвергает его из-за его бедности. Разгневанный Харальд покидает Русь и приступает к заработку «приданого» собственным мечом на службе византийского императора; будучи не только доблестным воином, но и одаренным поэтом, он написал вису о «презирающей его русской деве», которая сохранилась до наших дней как в оригинале, так и в многочисленных переложениях (А. К. Толстого, К. Н. Батюшкова и др.). Так или иначе, но Ярославна оказалась не единственной его зазнобой.
Русские корабли в походе на Византию в 1043 г.
Примерно в 1034 г. прибыв в Константинополь, Харальд поступает на службу в императорскую гвардию и постепенно дорастает до должности ее фактического командира (юридическим был византиец), получая звание спафарокандидата. Не только северные саги всячески расписывают его удаль и хитрость (в частности, он повторил старый трюк викинга Хастингса двухвековой давности, прикинувшись мертвым и «организовав» свои похороны в городе, который осаждал, потом внезапно «воскрес» и начал избиение жителей; другой случай совершенно напоминает хитрость княгини Ольги, когда Харальд с помощью птиц поджег осаждаемый город); знаменитый византийский стратег и писатель Кекавмен тоже поминает его похвальным словом, записав, что Аральт, сын василевса Варангии, на Сицилии (1036–1040 гг.) «совершил великие подвиги» и в борьбе с болгарами (весна – лето 1041 г.) «совершил дела, достойные его благородства и отваги». Древний автор упустил, что в 1034 г. Харальд боролся с пиратами на Эгейском море, а в 1035–1036 гг., по уверению саг, сражался в Палестине, посетив Йорсалаборг, то есть Иерусалим; вроде бы даже в Африке он умудрился оставить свой след.
Счастливое восхождение викинга по службе прерывается заточением Харальда в одном из константинопольских казематов. Источники выдвигают три причины: первая – что он удержал у себя золото императора; вторая – в том, что он отверг домогательства императрицы Зои (скандинавские саги называют ее Зоэ Могучая); третья – что его, после участия варягов в перевороте 1042 г., свергшем Михаила V, опасался новый василевс Константин IX Мономах (1000–1055; правил с 1042 г.). Далее события принимают еще более интересный оборот: гречанка, с которой викинг до момента заключения был в любовной связи, устроила ему побег, но распалившаяся императрица не сдалась: узнав о побеге Харальда, она приказала перегородить выход из гавани железной цепью. Что же сделал Харальд? Приказал своим воинам встать на корме корабля в то время, когда тот подошел к цепи, а затем велел перейти всем на нос, в результате чего драккар наклонился вперед, соскользнул с цепи и оказался на свободе. Второй драккар, следовавший за первым, при этом маневре раскололся, многие сподвижники Харальда утонули, остальные попали в плен. После этого Харальд возвратился к Ярославу, где его уж приняли, как родного, – еще бы, ведь он регулярно отправлял в Киев груженные захваченным добром обозы! Сага гласит: «Когда Харальд прибыл в Хольмгард, конунг Ярицлейв превосходно встретил его. Провел он там зиму, взял тогда в свое распоряжение все то золото, которое он раньше посылал туда из Миклагарда, и всякого рода драгоценности. Это было такое сокровище, что ни один человек в северных странах не видел такого во владении одного человека». Разве теперь мог Ярицлейв Скупой упустить такого богатого зятя? В 1044 г. его дочь Елизавета становится женой Харальда. Ки