«…Полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему положение“я мыслю, следовательно, я существую”– первичное и достовернейшее из всех, какие могут представиться кому-либо в ходе философствования» («…ac proinde haec cognitio, ego cogito, ergo sum, est omnium prima et certissima…»; ч.1, § 7). Популярная сегодня формулировка «мыслю, следовательно, существую», как видите, представляет собой простое сокращение этой фразы.
Чем же так поразила современников эта лаконичная, чеканная фраза: «Cogito, ergo sum»? Для нас она звучит теперь очень банально. Мы заведомо полагаем, что человек – мыслящее существо, свободно мыслящее существо. Но подобное восприятие человека стало складываться лишь после гордого заявления Декарта.
Почти одновременно с Бэконом он формирует и основы современного научного понимания мира. Бэкон завещал будущим поколениям ученых поверять любые умствования экспериментальным путем, а Декарт призывал все наши наблюдения, весь опыт, полученный нами, осмысливать – размышлять по поводу любых фактов. Оба этих метода, предложенных великими философами первой половины XVII в., окончательно освободили науку от пут схоластики, сделали ее той самой Наукой с большой буквы, которая успешно развивается и в XXI в.
Если научному методу Бэкона можно предпослать девиз «Проверяй все!», то методу Декарта – «Сомневайся во всем!». Его «сомнение» принципиально отличается от сомнения средневековых схоластов. Те сверялись с Библией и подыскивали подходящие библейские строки, чтобы зародившееся сомнение развеять, истребить. Позднее для некоторых схоластов авторитет Аристотеля стал не менее важен, чем библейское начетничество; все, что излагалось Аристотелем, они принимали на веру, как закон земной и небесный. Однако результаты наблюдений, тщательно проведенных Коперником и Галилеем, пошатнули слепую веру и в Библию, и в Аристотеля. Оказалось, что Природу надлежало заново исследовать, вино новых истин и не вливать в мехи старых догм. Вслед за Бэконом и Декартом ученые привыкают наблюдать за окружающим миром и путем размышлений открывать его законы, неведомые еще Аристотелю и не изложенные в Библии. Декарт и Бэкон пребывают у истоков современной науки.
Казалось бы, всепоглощающее сомнение Декарта могло бы подорвать веру в то, что мир вообще поддается познанию. Однако он оставил несомненным одно: что, раз он сомневается, он думает, мыслит. А поскольку он мыслит, он, следовательно, существует. Это осознание, по Декарту, и создает основу нашего, человеческого существования.
В 1641 г. в своих «Размышлениях о первой философии» он писал, что само наше существование есть несомненная реальность, с которой подобает считаться: «…После более чем тщательного взвешивания всех “за” и “против” я должен в конце концов выдвинуть следующую посылку: всякий раз, как я произношу слова “Я есмь, я существую” или воспринимаю это изречение умом, оно по необходимости будет истинным» («Второе размышление…»).
Когда же мы выбираемся за пределы своего «мыслящего Я», то в мире объектов и ощущений можно полагаться лишь на то, был уверен Декарт, что доступно для осознания, а именно то, что можно однозначно измерить. Скорость и расстояние – вот надежные характеристики, которые поддаются определению. Осознаваемый нами мир должен быть мерным миром – миром, где хотя бы что-то подлежит точному исчислению.
Научные дисциплины, которые позволяют измерять окружающий нас мир, а именно физика и математика, и должны стать основой единой науки, постигающей мир. Проблема лишь в том, что не все в видимом нами мире можно исчислить средствами физики и математики. Мир материальный поддается измерению, а мир духовный – нет. Аристотель, полагавший, что материя и дух пребывают в единении, заблуждался. По Декарту, мир материальный и мир духовный никак не связаны. Мир духовный представляет собой мышление в чистом виде. Материальный же мир являет собой нечто механическое. Он всецело подчинен законам природы. По своей сути он сродни некой громадной машине. Зная предельно точно основные его параметры, можно все в нем с абсолютной точностью рассчитать. Все мысленное свободно, явленное же нам в ощущениях – закономерно, механистично.
Таким образом, мир в понимании Декарта был окончательно, безнадежно раздвоен, разделен на дух и материю. И одно никак не обуславливало другое. Это был мир двойственности, дуализма, в котором человек существовал, мыслил, но мог убедительно осмысливать только видимое, предметное. Сама по себе мысль оставалась неуловимой, необъяснимой.
В своем дуализме Декарт зашел так далеко, что смел утверждать: лишь в человеке мир духовный и мир материальный наконец объединяются. Человек, помышлял Декарт, это уникальная в своем роде машина, внутри которой пребывает дух, проявляющий себя в самом процессе мышления.
Мир животных Декарт строго отделял от мира людей. Животные, полагал он, это чистые машины, лишенные души. Пройдут столетия, прежде чем это заблуждение Декарта рассеется и – благодаря трудам выдающихся этологов XX в. – будет доказано, что животные тоже обладают разумом и душой, что и они по-своему мыслящие существа.
Однако это и другие заблуждения не отменяют того, что именно с Декарта берет начало философия Нового времени. Его вклад в научную философию высоко оценивали такие крупные мыслители, как Гегель, Ницше, Хайдеггер и Бертран Рассел. «Философия Нового времени выступила впервые самостоятельно лишь начиная с эпохи Тридцатилетней войны, и ее родоначальниками являются Бэкон, Яков Беме и Декарт, – писал, например, Г. Гегель в «Лекциях по истории философии» (Кн. 1; A: 3b; C: 1a), четко оценивая достижения Декарта и его неудачи. – Определения Декарта, например, суть такого рода, что они вполне удовлетворительны в области механического, но не дальше; изображения других сторон картины мира, например растительной и животной природы, неудовлетворительны и поэтому неинтересны». И как бы критично позднейшие мыслители ни относились к некоторым направлениям развития новейшей философии, заданы они Декартом. «Со времен Декарта […] все философы покушаются на старое понятие «душа», […] это значит: покушаются на основную предпосылку христианского учения» (Ф. Ницше. «По ту сторону добра и зла», 3: 54).
В мире, где торжествовал материализм, метод Декарта, позволявший, основываясь на отдельных, надежно установленных фактах, судить о сложном и целостном, стал незаменимым инструментом в любых научных построениях. Без Декарта, как и без Бэкона, еще долго не было бы современной науки.
Из истории современной науки, впрочем, он долго был вычеркнут. Страшившийся всю жизнь, что его, как Галилея, обвинят в том, что он покушается на основы христианского учения, он был спасен от обвинений лишь смертью. Через 13 лет после кончины Декарта его сочинения были внесены в Индекс запрещенных книг. Вплоть до XVIII в. во Франции было опасно даже упоминать его имя. Лишь эпоха Просвещения, восславившая силу человеческой мысли, возвратила из забвения имя одного из своих основоположников.
Война всех против всех
1642 г.
В те апрельские дни 1588 г., когда судьба Англии, казалось, была предрешена и к ее берегам готовился отплыть великий испанский флот – Непобедимая армада, до смерти испуганная скорой войной жена сельского священника из английского графства Уилтшир прежде времени родила слабого, болезненного ребенка, коему суждено было стать великим философом Томасом Гоббсом (1588–1679) и прожить почти сто лет.
Титульный лист трактата Т. Гоббса «Левиафан». 1651 г.
Однако ужас часа рождения накануне беды, ждавшей Англию, не прошел для ребенка даром. Врожденное чувство страха перед грядущими потрясениями, перед «войной всех против всех» мучило Гоббса всю жизнь. Он, шутя, говаривал, что со страхом они близнецы, родились в один час.
В зрелые годы его тайные предчувствия наконец сбылись. Ему суждено было увидеть «минуты роковые» — Англию охватила гражданская война, от которой он, открыто защищавший единовластие короля, бежал в 1640 г. во Францию, в Париж, где долгие годы осмысливал все те ужасы, что творились тогда в его родной стране.
Итогом размышлений стала книга «Левиафан» (1651), изданная уже в Англии, куда он вернулся в том же 1651 г. Она одинаково возмутила обе стороны, участвовавшие в гражданской войне: и победителей, клевретов О. Кромвеля, презиравших в нем эмигранта, и побежденных роялистов, ненавидевших его за то, что он примирился с узурпатором. Особенно же скандальными казались рассуждения Гоббса о религии. В самих ее основах он видел не откровение Всевышнего, а ханжеский сговор предков, которые, боясь всеобщего истребления, условились соблюдать некие священные принципы, примирявшие их с действительностью.
Главной темой этой книги, так возмутившей многих и, в конце концов, запрещенной в Англии в 1666 г., стал как раз страх перед внезапным распадом общества и нескончаемой войной, что будет тому сопутствовать. Ведь в те годы, когда вызревали основные идеи «Левиафана», большая часть Европы была охвачена войной всех против всех. В Англии все 1640 гг. бушевала гражданская война; в континентальной Европе длилась нескончаемая Тридцатилетняя война (1618–1648), в которую были втянуты Германия и соседние с ней страны.
Главные арены этих войн, Англия и Германия, кажется, утратили всякие черты государственности, являя собой общество в его первозданном, хаотическом виде. Государство там, можно сказать, разъединилось на множество человеческих атомов, которые сталкивались и воевали друг с другом, подчиняясь только инстинкту самосохранения.
При виде бедствий, переживаемых европейскими обществами, целый ряд видных мыслителей той эпохи стали политическими философами.
Например, голландский правовед Гуго Гроций, споря с последователями Аристотеля, то есть сторонниками традиционной философии, считавшими человека