14 апреля 1682 г. великий русский писатель и церковный деятель Аввакум Петров был сожжен в срубе вместе с другими старообрядцами. Так «бедной горемыка-протопоп» начал свое восхождение в Царство Небесное, край неизреченной красоты, коему «несть конца».
Сегодня историки считают «церковный раскол второй половины XVII века одной из наиболее трагических и кровавых страниц русской истории, в полном смысле этого слова общенациональной катастрофой».
Петербургу быть пусту
1716 г.
«Быть де ему пусту;многие де о сем говорят». Так твердила в 1716 г. обманутая жена, низложенная царица, лишенная свободы женщина. Два года спустя это показал под пытками ее сын Алексей Петрович, обманутый, обобранный отцом, лишенный царства, а вскоре и жизни. Смысл слов его матери, Евдокии Федоровны Лопухиной (1669–1731), был ясен и царскому палачу, и последнему рабу, умиравшему на строительстве этого помпезного города, Северной Венеции, Новой Александрии.
«Петербургу быть пусту», – пророчила эта монахиня, глядя в свою раскрытую книгу, словно Сивилла. Ее слова, как ядовитый газ, растекались по зловещим каналам и оврагам, мимо которых разбегался город, словно готовясь однажды подняться в воздух и растаять вдали. Прошло ровно два века с ее проклятья, и какой-то странный дурман проник в умы людей, живших здесь – уже в Петрограде. На исходе зимы они тысячами вышли на улицы, требуя изменить все вокруг, изгнать царя. «Мир», «Республика», «Конституция» – святые для популярных ораторов слова звучали в толпе. Но громче всего слышалось: «Долой!» И, словно какая-то недотыкомка играла с людьми, эхом доносилось: «Будет пустой! Город пустой!»
Тут же, начиная с 1917 г., после двух веков лихорадочного цветения, «после всенародного бесовского шабаша 17-го года» (М. А. Волошин. «Россия распятая», 1920), Петербург стал пустеть – вымирать, «согласно древнему заклятию последней московской царицы» (Волошин). «Бывшие» спешили уехать отсюда. Тех, кто был доверчивее или равнодушнее к переменам, а то и просто тяжел на подъем, в следующие 20 лет ждала непривычная, несвободная жизнь, во всем подчиненная строительству коммунизма. Многим не позволено было даже это. Их могли ждать перековка, ссылка, поражение в правах, трудармия, арест, лагерь, расстрел. Как будто муки старой монахини и ее сына были так велики, а яд, распыленный теми словами, так силен, что одного и другого хватило, чтобы отравить жизнь миллионам людей и погубить царственный город.
Он разрастался два века, и когда это время, отмеренное ему, истекло, начал – с 1917 г. – быстро пустеть, а потом, еще через четверть века, пришло время разрушаться. Началась Великая Отечественная война. Ленинград был окружен. Его жителей ждала смертельная блокада, а на улицы города, как снег (та небесная ткань, из которой готовят саван всему живому), методично продолжали сыпаться снаряды и бомбы. Город был сильно поврежден артобстрелами и бомбардировками, и его руины еще долго не заживали – ткань города зияла дырами, как пустая, иссеченная осколками походная палатка, в которой все, возможно, мертвы. Ленинградский поэт Л. В. Лосев впоследствии, вспоминая 1944–1945 гг. с огородами, разбитыми среди городских улиц и площадей, писал: «Тем, кто видел это в детстве, потом странно знакомыми казались ведуты Пиранези или других художников восемнадцатого века с изображением козопасов среди римских руин» («Иосиф Бродский», 2006).
Едокия Лопухина в монашеском облачении
Это легендарное проклятие – «Петербургу быть пусту» – давно мучило жителей обреченного города, ярко вспыхивало на страницах книг, тревожным звоночком дребезжало в стихах, больно ранило в разговорах. А мутные, словно налитые отравой туманы все подползали к городу, ловко стирая то одну его часть, то другую, будто город был не возведен царем Петром, этим «кремлевским мечтателем» начала осьмнадцатого века, а нарисован им в воздухе.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
Перед началом Революции так думали многие петербургские интеллигенты, вспоминая давний колдовской приговор. Старший современник Ахматовой, Д. С. Мережковский, писал: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху – не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизный город, подымется туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне» («Петербургу быть пусту», 1908).
Эти ужасные слухи стали передаваться изустно, под страхом смерти, еще при жизни Петра, великого своими делами и злодействами. В них была последняя надежда его многочисленных жертв, ставших его заклятыми врагами. Сразу три великих русских романа первой половины XX в. напомнили о том, как жалил императора этот зловещий слух, словно змея – вещего Олега.
У писателя-мистика Д. С. Мережковского в романе «Антихрист (Петр и Алексей)» слова низложенной царицы Евдокии-Авдотьи только набирают свою силу. В сцене, происходящей в доме другой бывшей царицы, «Марфы Матвеевны, вдовы сводного брата Петрова, царя Феодора Алексеевича», их осмеливаются громко повторить: «Питербурх не долго за нами будет. Быть ему пусту!…Быть пусту, быть пусту! К черту в болото провалится! Как вырос, так и сгинет, гриб поганый. И места его не найдут, окаянного!» (Кн. 2, III).
Подобные слова приводили императора в бешенство. В другом романе Мережковского, где, кстати, уточняется, что город будет опустошен наводнением, старичок, «похожий на мокрицу, отставной камер-фурьер», рассказывал «сказки» былых времен: «…Как вторая-де вода такая же будет, то Санкт-Петербургу конец, и месту сему быть пусту. А государь император Петр Алексеевич, как сведали о том, […] велели […] людей прорицающих казнить без милости. Но только слово то истинно, по Писанию» («Александр I». IV, гл. 2).
В «Хождении по мукам» А. Н. Толстого упоминается и реальный эпизод, случившийся в 1722 г. «Еще во времена Петра Первого дьячок из Троицкой церкви, что и сейчас стоит близ Троицкого моста, спускаясь с колокольни, впотьмах, увидел кикимору – худую бабу и простоволосую, – сильно испугался и затем кричал в кабаке:«Петербургу, мол, быть пусту», – за что был схвачен, пытан в Тайной канцелярии и бит кнутом нещадно. Так с тех пор, должно быть, и повелось думать, что с Петербургом нечисто» (Кн. 1).
Русский историк М. И. Семевский в книге «Слово и дело: 1700–1725» (1886) писал о том, что в 1722 г. в Троицком соборе Петербурга были замечены мрачные знамения. Все они предвещали одно: «Петербургу быть пусту!» Местный дьячок растрезвонил эти слова и был немедленно наказан – осужден на три года каторги.
Произнесла же впервые эти страшные слова, как уже говорилось, Евдокия Лопухина. Одной из первых она испытала на себе страшный гнев царя Петра Алексеевича. Ее жизнь была растоптана по его приказу.
В январе 1689 г., по настоянию матери Петра, Натальи Кирилловны, юный царь (ему не исполнилось тогда и семнадцати), все еще отстраненный от власти царевной Софьей, женился на почти двадцатилетней красавице Прасковье Лопухиной, сменившей сразу же имя на более благозвучное – Евдокия.
Сподвижник царя, князь Б. И. Куракин в «Гистории о царе Петре Алексеевиче» так обрисовал его молодую жену, вознесенную из захудалого дворянского рода в царский дворец: «И была принцесса лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом не сходная к своему супругу, отчего все счастие своё потеряла и весь род свой сгубила. […] К тому же царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви» («Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты», 1993).
Царь быстро охладел к жене и с 1692 г. стал, посещая Немецкую слободу, встречаться с Анной Монс. От матери он еще старался скрыть эту связь, но после ее смерти в 1694 г. покинул жену, нянчившуюся с четырехлетним сыном Алексеем, и даже перестал с ней переписываться.
Три года спустя, совершая поездку по Европе в составе Великого посольства, он отписал из Лондона своему дяде Л. К. Нарышкину, поручая ему убедить Евдокию постричься в монахини. Та отказывалась, но ее судьба была предрешена. Когда царь вернулся из-за границы, то через месяц велел отвезти жену под конвоем в Суздальский Покровский монастырь. Он не назначил ей даже содержания от казны – ее «кормили» родственники. В одном из писем, отправленных им, она сетовала: «Хоть я вам и при[с]кушна, да что же делать. Покамест жива, пожалуйте, поите, да корми[т]е, да одевайте нишщею». В другом письме признавалась: «Горькое, горькое житие мое. Лутче бы я на свете не родиласа, не ведаю я за што мучеюса».
Но это было не горе, а только полгоря. В 1718 г., во время следствия по делу царевича Алексея, стало известно и о том, что бывшая царица давно живет в монастыре как мирянка, и о том, что к ней относятся как к «великой государыне», а сама она говорит опасные речи и даже прокляла Петербург.
В гневе и так ужасный, как черт, царь Петр теперь бесновался, словно Антихрист, узнав, как жила эти 20 лет брошенная им жена. Люди, близкие к ней, были казнены. Казнь ждала и ее брата, с которым она переписывалась. Единственный ее сын, царевич Алексей, был замучен пытками до смерти. Саму Евдокию отправили под строгий надзор в Ладожский Успенский монастырь, а после смерти Петра I заключили в Шлиссельбургскую крепость, где у нее отняли даже имя, называя лишь «известной особой».
Жизнь ее изменилась только после смерти «самозваной жены» Петра – Екатерины I. С воцарением внука Евдокии, Петра II, «государыню-бабушку» в 1727 г. с почетом перевезли в Москву, а после его безвременной кончины в январе 1730 г. даже упоминали в числе возможных кандидатов на императорский трон, но, истомленная жизнью, она отказалась и вскоре – 27 августа 1731 г. – умерла. Ее последние слова были: