«Революция, подобно Сатурну, пожирает своих детей».
Кто же он был, Верньо, пророк грядущих революций? На родине, в Бордо (департамент Жиронда), он привлек к себе внимание зажигательными речами, в коих живописал страдания народа. Вскоре он и его друзья, Жан-Батист Буайе-Фонфред (1765–1793) и Жан-Франсуа Дюко (1765–1793), открыли в Бордо первый якобинский клуб.
В сентябре 1791-го Верньо переехал в Париж, где близко сошелся с кружком революционеров, группировавшимся вокруг Жака-Пьера Бриссо (1754–1793). Недавний сторонник конституционной монархии, Верньо теперь призывал учредить республику по образцу «государства» Платона, а также требовал, чтобы все граждане Франции отныне были равны перед законом.
В сентябре 1792 г. его избрали в Конвент. Уже 21 сентября он призвал отменить во Франции монархию, но при этом осудил недавние массовые убийства заключенных в парижских тюрьмах. В Конвенте, где Верньо был одним из секретарей, быстро стала заметна непримиримая разница во взглядах между жирондистами (их вождями были Верньо и Бриссо) и радикальными якобинцами («партией Горы»).
Если 17 января 1793 г. при голосовании он еще согласился отправить на эшафот короля, вопреки тому, что говорил прежде, то против создания Революционного трибунала, будущей смерти своей, протестовал.
Уже 10 апреля 1793 г. Робеспьер обвинил Верньо в том, что летом прошлого года тот якобы готовил заговор, надеясь вернуть власть королю. 31 мая 1793 г. «Париж находится в очередном брожении» (Карлейль). Якобинцы пытаются арестовать депутатов-жирондистов, но их затея безуспешна. Однако два дня спустя, когда Конвент окружили санкюлоты, охота на умеренных депутатов возобновилась. Вскоре все они были переловлены «стражами Французской революции».
Возле эшафота Верньо пережил гибель всех друзей – Бриссо, Буайе-Фонфреда, Дюко – и последним был приглашен на казнь. При себе у него была склянка с ядом, но он не стал ею пользоваться. В последний раз в жизни он поднялся на сцену мировой истории и отчетливо, как трагический актер, сказал о себе и друзьях, нелюбимых «детях революции», ту памятную фразу: «Революция пожирает своих детей».
Как оказалось, перед смертью Верньо открыл один из главных законов современных революций. Почти все они оканчивались тем, что одни революционеры, вознесенные на вершину власти, начинали уничтожать недавних соратников.
Так было на протяжении трех десятилетий после большевицкой революции в СССР, так было и в первое послевоенное десятилетие в странах «народной демократии» (Венгрия, Чехословакия, Польша, Югославия), так было и в странах третьего мира, добивавшихся независимости революционным путем (вспомним афганского лидера Тараки).
Список «детей революции», ставших жертвами радикального террора, необъятен, что неудивительно: революция оправдывает еще недавно запрещенную войну всех против всех, которая длится до тех пор, пока люди в ужасе перед кровопролитиями не заключат наново общественный договор, опять запрещая убийства себе подобных.
Справедливости ради: у Верньо и его друзей нашлись заступники. 76 депутатов Конвента протестовали против ареста жирондистов. Те из них, кто не успел вовремя скрыться, были потом арестованы. Террор набирал обороты. Он перерос в методично организованную гражданскую войну.
Якобинцы публично расправлялись со своими противниками, стремясь запугать народ. Один из их лидеров, Антуан де Сен-Жюст, «черноволосый сладкоречивый юноша» (Карлейль), сказал: «Нужно карать не только предателей, но и равнодушных, всех, кто ничего не делает для Революции». Жертвой террора вскоре стали сами лидеры Революции, в том числе наиболее яркий из них – гражданин Дантон.
Разве унесешь Родину на подошвах сапог?
1794 г.
Год 1793-й был страшным. Он нес Революции гибель. Молодая Французская республика задыхалась в кольце врагов. С востока и севера в нее вторглись немецкие войска, с юга и запада – англичане.
Франции грозила судьба Польши, которая ранее, в 1772 и 1792 гг., была разделена своими соседями – Пруссией, Россией и Австрией. В окруженной врагами стране летом 1793 г. вспыхнула гражданская война. Почти две трети из 83 французских департаментов восстали против диктатуры якобинцев. Те ответили чрезвычайными мерами.
23 августа 1793 г. Конвент объявил Levée en masse, «массовую мобилизацию». Во Франции впервые в Европе была введена всеобщая воинская повинность – прежде здесь столетиями воевали руками наемников. Теперь все холостые французы в возрасте от 18 до 25 лет были призваны в армию. Всего за год ее численность достигла 750 тысяч человек.
Прилагая «сверхчеловеческие усилия», писал британский историк Эрик Хобсбаум, якобинцы сумели отстоять независимость Французской республики. После расправы над жирондистами вся власть в Конвенте принадлежала им, но их партия быстро распалась на фракции, враждовавшие друг с другом.
В конце 1793 г. три главные фракции якобинцев – их возглавляли крайне левый журналист Жак-Рене Эбер (1757–1794), Робеспьер и наиболее умеренный из них Дантон – окончательно рассорились из-за вопроса, как вести себя по отношению к церкви.
Со страниц популярной газеты «Папаша Дюшен» Эбер призывал уничтожить церковь, «раздавить гадину». Началось неслыханное поношение христианства. Пьяных обряжали в одежды священников и водили по городу; скот украшали христианской символикой.
Робеспьер не был атеистом. Он намерен был ввести новую религию, достойную века Просвещения. 10 ноября 1793 г. депутаты Конвента пришли в собор Парижской Богоматери, чтобы присутствовать при учреждении «культа Разума».
Но двум всенародным верам не ужиться среди одного народа. Революционеры спешно переоборудовали церкви в храмы Разума. Всюду появились бюсты первого «пророка» новой веры – журналиста Марата, зарезанного минувшим летом.
Выступая в Конвенте, Робеспьер заявил: «Атеизм аристократичен. Только среди простолюдинов могла зародиться мысль о некоем Высшем Существе, что защитит поруганную невинность и покарает ликующих преступников». Под аплодисменты толпы клевретов Неподкупный изрек: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».
Эбер хотел лишить людей этой иллюзии. В середине марта 1794 г. Комитет общественного спасения, в котором верховодил Робеспьер, распорядился арестовать Эбера и 19 его сторонников. Казнь их была делом времени. Недолгого времени.
Теперь Робеспьер думал о следующей победе. Его давно окружала ледяная, как он сам, пелена ненависти. Что бы он ни делал для народа, народ любил того, другого – Дантона. Но в государстве Робеспьера народ должен быть послушен и сплочен. Дантона и его сторонников следовало также казнить.
…Еще недавно Дантон был едва ли не самым популярным человеком в Париже. Его имя внушало страх «контрреволюционерам». Он снова и снова призывал обрушить на их головы террор. Выступая в Конвенте 9 марта 1793 г., он даже пошутил, требуя учредить Революционный трибунал: «Будем же грозными, чтобы избавить народ от необходимости быть грозным». Что ж, грозовые тучи теперь собрались над его головой.
В тот год Париж был охвачен нестерпимым, нескончаемым страхом. Все ждали беды. Всюду рождались подозрения. В паутине всеобщего страха гибли – по ложным обвинениям – многие. В этой паутине страха увязла и такая крупная фигура, как Дантон. Все чаще стали поговаривать, что он слишком «снисходителен» к врагам. Его умеренность раздражала радикальных якобинцев.
Дантон на трибуне. Рисунок XIX в.
Но, чем более безумной становилась окружающая жизнь, тем более апатичным выглядел Дантон. С середины сентября 1793 он, прославленный оратор, вплоть до декабря ни разу не выступил с речью. «Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно до тошноты», – таким изобразил Дантона в те месяцы советский историк А. П. Левандовский («Дантон», 1964).
После того как 10 октября 1793 г. Комитет общественного спасения был наделен чрезвычайными полномочиями, Дантон – для себя одного – остановил время: уехал на несколько недель на родину, в Арси-сюр-Об.
Вернувшись в Париж в ноябре, он ненадолго даже сдружился с Неподкупным ради борьбы с Эбером, который теперь витийствовал повсюду, призывая уничтожить христианскую церковь. Фракция Эбера настаивала на ужесточении террора. В марте 1794 г., как уже сказано, к этим требованиям прислушались: машина террора всей своей мощью обрушилась на сторонников Эбера.
Однако машина не утихла и после этой расправы. Теперь ее удар был направлен на сторонников Дантона. Робеспьер публично заявил, что они, как и те, кто пошел за Эбером, – участники грандиозного «внешнего заговора». Они добиваются одного – поражения Франции в войне.
Дантону советовали бежать. Друг отечества, он должен был теперь спасаться от него, унося с собой лишь память о родине, ее пыль на подошвах сапог. Однако он отказался, ответив, по преданию: «Пусть меня лучше казнят, чем я сам себя казню». И добавил: «Разве унесешь родину на подошвах сапог?» Он все еще был уверен, что его, героя Революции, ее вождя, не посмеют тронуть.
На следующий день Дантон был арестован. Вместе с ним были схвачены его ближайшие друзья – Камиль Демулен и Пьер Филиппо.
В Конвенте пробовали возмутиться арестами, но Робеспьер пригрозил критикам: «Я утверждаю, что любой, кто содрогнулся, узнав об этом, виновен, ведь невиновному нет причины бояться публичного разбирательства».
Дантон и его друзья были обвинены в монархическом заговоре. На скамье подсудимых 2 апреля 1794 г. вместе с ними оказались драматург Фабр д’Эглантин, генерал Франсуа-Жозеф Вестерманн, подавивший мятеж в Вандее, а также несколько коррумпированных депутатов. Всего судили 14 человек. Продажные политики, оказавшись рядом с Дантоном, невольно бросали тень на него. Знакомясь с обвинениями в их адрес, трудно было отделаться от мысли, что и Дантон тоже грешен, падок на подношения.