Выйдя из лицея, Пущин стал офицером, а вскоре вступил в тайное общество. Туда же он хотел позвать и Пушкина, но того как раз не было в Петербурге. Позднее Пущин, по его словам, раздумал это делать по нескольким причинам. Его друг был очень неосторожен, горяч и болтлив, водил знакомства с людьми ненадежными. Доверить ему тайну было все равно что раскричать ее. Пущин заметно замкнулся. Это раздражало его друга, поэта. Но ссора не успела последовать. Ходившие в списках стихи Пушкина были слишком обидны для властей – его выслали из столицы на южную окраину империи.
Разлука оказалась долгой, а вскоре и вечной. В конце 1824 г. Пущин узнал, что его друг сослан на безвыездное жительство в псковскую деревню, и тут же взял отпуск, чтобы в январе съездить к нему. Разговор двух друзей был очень откровенным. Пущин наконец признался, что тайное общество в столице все-таки существует, но от Пушкина из недоверия к нему это скрывают. Поэт после перенесенных испытаний был уже не тем беспечным повесой, что прежде. Он спокойно принял это известие: «Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям».
Поздно ночью они распрощались. Пущин навсегда уехал от друга. 15 декабря 1825 г., на следующий день после поражения декабристов, будущий министр иностранных дел, князь А. М. Горчаков, лицейский товарищ Пущина, срочно привез ему заграничный паспорт, чтобы он мог на иностранном корабле бежать от ареста. Пущин отказался, посчитав это предательством своих друзей по несчастью. Другому гостю, поэту, князю П. А. Вяземскому, он передал на сохранение портфель с дорогими ему бумагами, в их числе стихами Пушкина (не политическими, а вполне безобидными). Через 32 года, в 1857-м, Вяземский вернул другу портфель в первый же день его возвращения в Петербург – город, где 15 декабря 1825-го Пущин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.
Пушкин не мог отплатить другу тем же и навестить его – к Пущину его не пустили бы ни в Шлиссельбургскую крепость, где тот содержался еще полтора года после вынесения приговора, ни в Сибирь, где он отбывал вечную каторгу. Поэту оставалось надеяться на то, что его «свободный глас» будет услышан и в темнице. Через полгода после высылки первых декабристов в Сибирь он пишет два стихотворения, адресованных всем им и отдельно Пущину. Он надеется переправить их с княгиней Волконской, уезжавшей в Сибирь, но той пришлось спешить, и новой встречи с Пушкиным она не дождалась.
Однако примеру Волконской скоро последовали другие жены декабристов. В начале января из Москвы на сибирскую каторгу поехала Александра Григорьевна Муравьева (1804–1832), жена декабриста Н. М. Муравьева, автора проекта конституции, которая превратила бы Россию в конституционную монархию и разделила бы ее на штаты по американскому образцу.
Именно Муравьевой Пушкин и передал два написанных им стихотворения. По словам очевидцев, поэт был очень взволнован и, прощаясь, крепко сжал руку Муравьевой. Это была хрупкая, обаятельная женщина. Декабристы называли ее «незабвенной спутницей нашего изгнания». Для всех заключенных «она являлась истинным провидением», писала в 1916 г. на страницах «Исторического вестника» (№ 11) ее правнучка А. Бибикова. «Она больше всех заботилась и помогала своим товарищам по несчастью». По словам одного из них, И. Д. Якушкина, «кошелек ее был открыт для всех».
Муравьева приехала в Читу, в то время еще не город, а заброшенное селение, где жили три сотни человек, и купила домик вблизи острога. Но вернуться из Сибири ей было не суждено. Нездоровая, сырая местность, недостаточно теплая одежда, тяготы, заботы и тревоги – все это подорвало ее силы. Она умерла, оставив мужу четырехлетнюю дочь.
Среди привезенных же ею в Читу подарков были и два потаенных стихотворения Пушкина. Первое – Пущину – он начал писать еще в 1825 г. Год спустя, 13 декабря 1826-го, он взял пять написанных прежде строк, говоривших о приезде Пущина в Михайловское, и добавил другую концовку, посвященную уже судьбе своего «первого», «бесценного» друга. Вот эти новые строки:
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
Пущин вспоминал впоследствии: «Пушкин первый в Сибири встретил меня задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу вызывает меня к частоколу Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестной рукой написаны были: “Мой первый друг, мой друг бесценный”. Отрадно отозвался во мне голос Пушкина».
Второе послание поэта, написанное в конце декабря 1826 или начале января 1827 г., было обращено уже ко всем декабристам. Оно начиналось знаменитыми сегодня словами:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
В многочисленных списках это стихотворение быстро разошлось среди декабристов. Оно было исполнено глубокого сочувствия к ссыльным, их семьям и их делу. На пророчество же поэта о грядущей судьбе узников:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас встретит радостно у входа,
И братья меч вам отдадут —
поэт-декабрист, князь А. И. Одоевский ответил уверенными словами:
…Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя.
Их скорбный труд не пропал. Много лет спустя другой русский революционер, В. И. Ленин, взял последнюю строчку из стихов Одоевского эпиграфом для подпольной газеты «Искра». Его партия, в конце концов, разожгла из искр недовольства Октябрьскую революцию. Темницы рухнули, но возле руин не было ни радости, ни свободы. Там ждали ненависть и гнев. В России начиналась великая Гражданская война. Во глубине сибирских руд вновь предстояло открыться тюрьмам.
Война есть продолжение политики иными средствами
1832 г.
Эта лаконичная, жесткая фраза прусского генерала и военного теоретика Карла фон Клаузевица (1780–1831) в свое время шокировала многих. Это была одна из ключевых фраз его емкого философского труда «О войне», увидевшего свет в 1832 г., уже после смерти автора, так и не завершившего работу над книгой, которая вот уже почти два столетия вызывает огромный интерес у читателей и специалистов.
Советский военный историк А. А. Свечин так отозвался о сочинении Клаузевица: «Этот капитальный труд, несмотря на свою незаконченность, является как бы “философской поэмой”, из которой нельзя выбросить ни слова» («Клаузевиц», 1935). Сам генерал признавался: «Задачей моего честолюбия являлось написать книгу, которую не забыли бы по прошествии двух-трех лет и в которую человек, интересующийся предметом, заглянул бы не один только раз» (цит. по Свечину). Автор этого достиг. Его логика крепка, как сталь. Его фразы, как обоюдоострое оружие, могут всегда обернуться неожиданной стороной – и удивить, сразить.
К. фон Клаузевиц и издание его трактата «О войне». 1832 г.
Вот и интересующая нас фраза, она представляет собой слегка отшлифованный заголовок одного из разделов книги: «Война есть продолжение политики, только иными средствами» (ч. 1, гл. I, загл. разд. 24). На первый взгляд, от нее веет полной безнадежностью. Пока люди занимаются политикой, будет литься кровь, идти война. Но у Клаузевица часто бывает так: чтобы понять точный смысл многих его фраз, в них надо вчитаться не единожды и обратить внимание на контекст сказанного.
Рассуждая в этом разделе о войне («Война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами»), Клаузевиц убеждает читателя в том, что целью политики не может быть перманентная война, «война всех против всех». Конечная цель политики – все-таки мир, и достигать его приходится иногда самыми решительными военными средствами: «…Политическая задача является целью, война же только средство, и никогда нельзя мыслить средство без цели».
В разгар войны следует помнить об этом, и дипломаты должны внимательно дожидаться момента, когда цель – выгодный мир – будет ближе всего. Вот тогда надлежит окончить войну: «Как только потребуется затрата сил, превышающая ценность политической цели, от последней приходится отказываться; в результате заключается мир» (ч. 1, гл. II).
Клаузевица обычно считают военным теоретиком, но, поскольку война являлась для него «продолжением политики», он был прежде всего политическим теоретиком. Он анализировал ту область политики, где ее традиционные, «мирные» средства оказываются недостаточны, и тогда министры и монархи умолкают – командуют генералы, говорят пушки. «Войну мы должны мыслить при всех обстоятельствах не как нечто самостоятельное, а как орудие политики; только при таком представлении о войне возможно не впасть в противоречие со всей военной историей» (ч. 1, гл. I, разд. 27).
На протяжении 80 лет после появления книги Клаузевица в Европе царил худой мир, иногда сменявшийся короткими войнами, точно просчитанными, как дипломатические ходы. Такими были войны его родной Пруссии с Данией (1864), Австрией (1866) и Францией (1870–1871). Все они были подчинены одной политической задаче – объединению Германии. Ее нельзя было решить, не устраняя военным путем преграды, стоявшие на пути, – не нанося разгромных поражений странам, мешавшим Германии (читай: Пруссии) укрепиться. Там, где бессильна была политика, выручала война.
Однако фраза Клаузевица, выглядевшая как непреложный закон, была фразой-ловушкой. Она приучила европейских политиков к тому, что любые дипломатические затруднения можно разрешить военным путем. Так, им казалось, можно быстрее добиться своих целей.