ом перед войной, в 1939 г., были захоронены многие жертвы блокады: около 470 тысяч жителей Ленинграда и около 50 тысяч военнослужащих, оборонявших непокорный город.
В декабре 1959 г. отдельным изданием вышла первая часть ее автобиографической повести «Дневные звезды». Над этой главной своей книгой она будет работать до последнего часа жизни, следуя непреклонному правилу: «Писать честно, о том именно, что чувствуешь, о том именно, что думаешь, – это стало и есть для меня заветом» («Моя жизнь», 1962). Писать, чтобы рассказать о своей судьбе, о судьбе страны и народа, чтобы вспомнить всех.
«Никто не забыт, и ничто не забыто» – эти слова стали ее клятвой, которой она была верна до последнего дня своей такой короткой и бесконечной жизни – до того ноябрьского дня, когда ее жизнь стала вдруг вечной и, словно ручеек, упрямо пробивавшийся сквозь камень, влилась, как в море, в Вечность.
Не забыта и никогда не будет забыта Ольга Федоровна Берггольц, святая женщина эпохи Большого террора и Ленинградской блокады.
Я Пастернака не читал, но осуждаю!
1958 г.
Гоголь многое предсказал в русской жизни. В 1918 г., наблюдая за революцией, философ Н. А. Бердяев увидел вдруг давно знакомые «хрюкающие гоголевские морды и рожи». Тогда он вспомнил слова В. В. Розанова, что Гоголь был художником зла, и сформулировал: «Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего». Как бы ни менялась Россия, это зло, явленное в его произведениях, будет в ней снова напоминать о себе. «Гоголевская Россия […] принадлежит метафизическому характеру русского народа и обнаруживается и в русской революции». Эта идея лежит в основе статьи Бердяева «Духи русской революции», написанной весной-летом 1918 г. «В революции раскрылась все та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной пошлости есть вечно-гоголевское».
Однако творчество Н. В. Гоголя вовсе не ограничивается «Ревизором» и «Мертвыми душами», к образам которых апеллировал Бердяев. Была у Николая Васильевича и сказочная повестушка о том, как духи зла, собравшись вместе, преследуют одного-единственного человека. Повесть звалась «Вий».
Газетные статьи с осуждением Б. Пастернака
Через сто с лишним лет после ее публикации в положении философа Хомы Брута оказался вдруг великий русский писатель Борис Леонидович Пастернак (1890–1960), только что, 23 октября 1958 г., награжденный Нобелевской премией по литературе. Премия была присуждена ему «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение благородных традиций великой русской прозы».
Для членов Нобелевского комитета Пастернак был одним из самых известных и авторитетных советских писателей. И хотя главный его роман «Доктор Живаго», рассказывавший о революции и Гражданской войне, был со скандалом издан на Западе (в ноябре 1957 г. – на итальянском языке, в феврале – марте 1958 г. – на английском и французском языках, а в августе 1958 г. – в Голландии на русском языке), вряд ли можно сомневаться в том, что «Пастернаку присудили Нобелевскую премию не как антисоветчику, а скорее как представителю Советского Союза» (Д. Л. Быков. «Борис Пастернак», 2007).
Во второй половине 1950-х гг. к СССР на Западе было теплое отношение. За несколько месяцев до решения Нобелевского комитета, 18 мая 1958 г., фильм М. К. Калатозова «Летят журавли» удостоился высшей кинонаграды – «Золотой Пальмовой ветви» Каннского фестиваля. На первой послевоенной Всемирной выставке в Брюсселе, проходившей с 17 апреля по 19 октября 1958 г., где были представлены достижения науки и техники со всего мира, советская экспозиция была удостоена Гран-при. Почти одновременно с Пастернаком Нобелевскую премию по физике получили сразу три советских ученых – И. Е. Тамм, И. М. Франк и П. А. Черенков. Двумя годами ранее Нобелевскую премию получил советский химик Н. Н. Семенов. Тем неожиданнее для Нобелевского комитета оказалась реакция советских властей на этот раз.
В СССР, впрочем, ждали в тот год высшей литературной награды – но М. А. Шолохову. С присуждением премии Пастернаку на родине поэта поднялся шабаш. В первый момент после радостного известия наступила страшная тишина. Затем, среди тишины, стало твориться что-то ужасное, словно «с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец» (Гоголь). «Начались фантастические глупости и неприличия – при Сталине такого не вытворяли» (Быков).
Стали дружно рапортовать газеты, и понеслись заклинания: «Провокационная вылазка международной реакции» («Литературная газета»), «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» («Правда»). По команде ЦК КПСС в судорогах задергались губы и зазвучали «выступления виднейших советских писателей».
Забытые ныне виднейшие писатели схоронились схолиями в летописи жизни Б. Н. Пастернака. 31 октября они провели знаменитое общемосковское писательское собрание, на котором «судили» поэта. «В течение сорока лет скрытый враг, преисполненный ненавистью и злобой, жил среди нас, и мы делили с ним наш хлеб» (С. С. Смирнов). «Он ярчайший образец космополита в нашей среде!» (Л. И. Ошанин). «Иди, получай там свои тридцать сребреников! Ты нам сегодня здесь не нужен» (К. Л. Зелинский). «Дурную траву – вон с поля!» (А. И. Безыменский). «Пастернак по существу, на мой взгляд, это – литературный Власов. Генерала Власова советский суд расстрелял!» (Б. Н. Полевой).
Каждый монолог завершался аплодисментами, но они звучали, как «страшный шум от крыл и от царапанья когтей» (Гоголь). Впрочем, писатели решили не расстреливать поэта, а ограничиться изгнанием его из страны. С этой просьбой они, по предложению поэтессы В. М. Инбер, обратились к правительству.
Изгоняют, выбрасывают ненужное. Большинству сидевших здесь людей не интересны были ни поэзия, ни проза Пастернака. Откровеннее всех сказал А. В. Софронов: «Я книгу не читал тогда и сейчас не читал». Доведись иллюстрировать стенограмму того собрания карикатуристу, он непременно изобразил бы Софронова с длинными веками, опущенными до самой земли.
После писательского «суда чести» настал следующий день, день читательского «суда чести». Пошла писать губерния. Письма падали в газеты, как листья наземь в октябре.
«Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше» (письмо машиниста экскаватора Ф. Васильцова. «Литературная газета», 1 ноября 1958). «Имя Пастернака знакомо нам лишь понаслышке. […] Таким, как он, нет и не может быть места среди советских литераторов!» (письмо нефтяника Р. Касимова. «Литературная газета», 1 ноября 1958).
Подобные подборки писем, очевидно, подготовленных литсотрудниками, появились в те ноябрьские дни во многих газетах. И все их авторы, сколько ни было, готовы были броситься на поэта с криком: «Вот он!» Все уставляли на него свой палец, примкнутый к металлической ручке.
Справедливости ради следует сказать: ни Софронов, ни Васильцов, ни Касимов, ни многие другие, судившие и осуждавшие Пастернака холодной осенью 1958 г., так и не произнесли именно этой фразы: «Я Пастернака не читал, но осуждаю!»
Впервые она – в несколько ином виде – появилась в 1988 г. в статье известного литературного критика Н. Б. Ивановой (тогда она была членом редколлегии журнала «Дружба народов», с 1993 г. она – первый заместитель главного редактора журнала «Знамя»). Иванова не придумывала эту фразу, не приписывала ее участникам травли Пастернака. В статье «Смерть и воскресение доктора Живаго», опубликованной в журнале «Юность», она лишь свела реплики хулителей поэта к строгой, почти математической формуле: «Откровенный, злобный погром Б. Пильняка (в 1929 г. за публикацию за границей повести «Красное дерево. – А. В.)… печально перекликается в моем сознании с травлей Б. Пастернака в 1958-м… Именно тогда возникла логика: “я романа не читал, но осуждаю”».
В годы Перестройки эта фраза (в чуть измененном виде) стала очень популярна. Тогда ее повторяли, чтобы клеймить «позорное советское прошлое». На самом деле подобная формула – «Я Пастернака не читал, но осуждаю!» – прекрасно иллюстрирует механизм человеческого конформизма. И на авторитарном Востоке, и на либеральном Западе многие тысячи людей послушно готовы осуждать то, что никогда не читали (не слышали, не видели), если этого потребует от них власть или «прогрессивно мыслящее большинство».
…5 ноября, устав от травли, Б. Н. Пастернак отказался от Нобелевской премии. Но время легко сочлось с ним славой: при жизни – в узком кругу друзей, а после смерти – во всем мире и, конечно, в России.
Мы вам еще покажем кузькину мать!
1959 г.
Что начиналось с безобидных шуточек и злобноватых одергиваний собеседников, могло кончиться всемирной катастрофой, если бы в этом человеке – Первом секретаре ЦК КПСС Никите Сергеевиче Хрущеве (1894–1971), правившем Советским Союзом 11 лет, не было столько же светлого, сколько было в нем темного, злого. Он был готов уничтожить мир небывалой дотоле бомбой, а взялся закидывать классовых врагов шапками с Кубы, в разгар Карибского кризиса, и кукурузой со всех советских колхозных полей. Недаром помнит весь мир его «кузькину мать»!
Его правление стало «оттепелью», временем, когда многим хотелось верить, что наконец наступила свобода, та желанная свобода, ради которой люди шли в революцию, и при нем же короткая «московская весна» стала снова сменяться «заморозками».
Невероятно противоречив был он. И потому так необычно выглядит памятник ему, созданный скульптором Эрнстом Неизвестным, чей эпический поединок с Хрущевым на выставке художников-авангардистов (выставке «30-летия МОСХ») в Манеже 1 декабря 1962 г. вошел в политическую историю СССР – стал символом скорого окончания «оттепели».