Ни один из вождей Белого движения, чьи имена увековечены на памятнике, не нашел на кладбище Сент-Женевьев-дю-Буа своего последнего места упокоения. Некоторые из них приняли смерть в России и остались там без могил и крестов. Прах М.В. Алексеева, умершего в Екатеринодаре, удалось перевезти в Сербию, а А.И. Деникин и П.Н. Врангель были погребены далеко от парижского кладбища. Здесь же стражем могил русских воинов возвышается только Галлиполийский памятник.
Расширяться русскому кладбищу некуда, ведь вокруг — не своя земля, и тогда новопреставленных хоронят в чужих могилах. Так, Александра Галича и его жену Александру Николаевну захоронили в могиле некоей Магдалины Голубицкой. В чужой могиле сначала был похоронен и кинорежиссер Андрей Тарковский, но потом французское правительство купило отдельное место для его могилы, в которой он теперь и покоится.
Похоронен на Сент-Женевьев-дю-Буа и полковник русского генерального штаба Б.И. Дуров — потомок знаменитой героини 1812 года кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Б.М. Носик в своей книге «Привет эмигранта, свободный Париж!» рассказывает, как встретил генерала еще при жизни на кладбище Сент-Женевьев-дю-Буа у заранее заготовленной могилки, где тот читал какую-то рукопись. Почтенный старичок, которому было уже далеко за 90, отвел писателя в Русский дом, где доживали свой век очень старые люди.
На Сент-Женевьев-дю-Буа существует специальный участок, который называется «Мемориал российских военных моряков», а также на кладбище выявлено 21 захоронение русских военных летчиков.
КОЛОКОЛА ХАТЫНИ
Директива германского верховного главнокомандования от 16 декабря 1941 года гласила: «Войска имеют право и обязаны применять… любые средства без ограничения, также против женщин и детей, если только это способствует успеху». Немецкие захватчики выполняли эту директиву повсеместно на всех оккупированных ими территориях: в чехословацкой деревне Лидице, во французской деревне Орадур и многих других.
Страшная трагедия в белорусской Хатыни совершилась 22 марта 1943 года. Это была тихая лесная деревня, ягодный и грибной уголок; уже от самого названия деревни веяло теплом жилья и запахом свежего хлеба, человеческой добротой и щедростью земли. В этот день шумному и веселому приходу весны радовались поля и луга, леса и птицы, а белоствольные березы набухали молодым соком. Но уже во внешних звуках и запахах первого весеннего месяца чувствовалась какая-то тревога, словно неуловимый признак беды навис над Хатынью, до жителей которой уже доходили слухи о сожженных вокруг деревнях и селах. И тоскливо в то мартовское утро было в деревне, у многих тревожилось сердце, и душа была не на месте.
Все люди были тогда в деревне, не успели еще разойтись по делам своим, когда в Хатынь на машинах ворвались фашисты. Около 300 карателей было в банде лютого эсэсовца Оскара Дирлевангера, вся деятельность которого сводилась к грабежам и убийствам и руки которого давно уже были по локоть в крови. Он набрал свою команду из сидевших в тюрьмах головорезов и даже по отношению к ним отличался необузданной жестокостью, не говоря уже о мирном населении. Тех подручных, кто ему не нравился, снова отправляли в тюрьму или они каким-то образом становились жертвами команды «вознесения на небеса».
В Хатыни он приказал выгнать всех жителей из домов на улицу, и вооруженные автоматами, гранатами и пулеметами солдаты в рогатых касках затопали, загремели своими тяжелыми сапогами по дворам, хатам, амбарам и сараям. Заглядывали в каждый угол, в каждую щель, в каждый закуток и всех выгоняли на улицу — мужчин, стариков, детей, больных и слабых старух. Кто-то успел обуться, а кого выгнали и босиком; тех, кто еще и ходить не умел, — несли на руках..[82]
Потом фашисты загнали всех в овин, а там под крышей голуби летают или воркуют в своих гнездышках, и завидовали люди птицам, которые могут вылететь в отличие от них — запертых в ловушке, из которой не выбраться на волю. Тесно и душно сделалось в старом овине, а потом проскрипели и затворились снаружи его ворота. И вдруг запахло дымом, с крыши посыпались искры, и вскоре пламя просочилось через ее солому… Люди бросились в ворота, стали колотить руками и ногами, плечами навалились, и распахнулись старые ворота старого овина. Свежим воздухом повеяло на людей, но тут же их встретил свинцовый ливень автоматных и пулеметных очередей. Они ринулись назад, а на них уже падали охапки горящей соломы, дышавшие огнем стропила и жерди…
Догорала жизнь в Хатыни, а каратели еще расхаживали по дворам, выгоняли коров и свиней и грузили их на машины. Из хат вытаскивали велосипеды, швейные машинки, вышитые скатерти и полотенца, кружева, подушки, самовары, кадушки с салом… А когда до ниточки, до шерстинки, до зернышка очистили каждую хату, подожгли и саму деревню, и потянулись в небо над Хатынью черные и желтые столбы дыма. Пожар заглатывал все живое и неживое, солнце закрылось тучей, птицы старались улететь подальше от этого страшного ада.
Несколько дней горела Хатынь, а потом не стало и ее — только дымились головешки да блестели в горячей золе красные угли. Там, где когда-то стоял деревенский овин, в серой золе чернели обгоревшие людские кости. Зола и пепел, головешки и человеческие останки, обугленные бревна и обезображенные трупы — вот что осталось от Хатыни. 149 душ поглотило лютое пламя, и долгое время даже над остывшим пепелищем стоял тяжелый запах сгоревшей человеческой плоти.[83] И закаркало воронье, кружа над пепелищем…
Весной 1943 года прилетели в Хатынь аисты, которые испокон веков гнездились здесь. Прилетели аисты — и не нашли деревни: нет высоких лип и берез, нет старых колес на крышах, нет и самих крыш… Негде отдохнуть аистам после долгой дороги, покружились птицы над черным пепелищем, покружились и улетели…
После войны по решению ЦК Коммунистической партии Белоруссии и правительства республики на месте Хатыни был сооружен мемориальный комплекс — вечный памятник погибшим советским людям и сотням сел и деревень, сожженным и стертым с лица земли немецкими оккупантами.
На длинных вытянутых руках человек держит перед собой такого же, как и он сам, черного, обугленного мальчика. Голова его запрокинута, ноги свисают до колен высокого, сутулого старика, в облике которого узнаются черты работящего колхозного кузнеца Иосифа Каминского, чудом выбравшегося в тот страшный день из горящего овина.
Бронзовый исполин с мертвым мальчиком на руках в скорбном молчании глядит на обступивших его людей, которые смотрят на человека, воскресшего из мертвых. Часто и сам Иосиф Каминский останавливался возле бронзовой фигуры, качал седой головой и тихо говорил: «Люди, дорогие мои люди… Это — я, а это — мой сын, мой Адасик», — и умолкал, не в силах говорить дальше, поведать о той жуткой трагедии и поделиться своим горем. А потом, собравшись с силами, прерывистым голосом продолжал: «На мне горит одежда, тело горит, сам я весь в крови. Я к сыну, к Адасику моему, еще как-то подполз, поднял — а у него живот пулями перерезан. Умирает Адасик, прямо на руках и умер сынок… Вот так я его тогда держал на руках, а меня сбили с ног злодеи, затоптали в кровавый снег, стукнули прикладом… А потом пошли жечь Хатынь».
Вот эту страшную трагедию сумел точно и тонко передать в бронзе талантливый белорусский скульптор Сергей Селиханов, создавший суровую и скорбную фигуру старика с мальчиком на руках. За спиной старика черные и серые, словно подернутые пеплом и припорошенные сажей фундаменты, венцы срубов и потрескавшиеся печные трубы, опаленные огнем… На тех местах, где когда-то стояли хатынские хаты, теперь высятся 26 стел и столько же бетонных срубов, которые никогда не поднимутся выше одного венца… Внутри сруба — тревожный силуэт обелиска-трубы, увенчанного колоколом, на обелиске — мемориальная плита с фамилиями и именами заживо сожженных хатынцев.
Бетонные дорожки проложены сегодня там, где были когда-то деревенские улочки. Но никто не вырастит на хатынских двориках сада, не поставит улья под яблоней, не прибьет скворечник на дерево. Там, где возле хат стояли лавочки, они стоят и теперь — только не деревянные, а из черного бетона. И не сядет сюда влюбленная парочка, и никогда не будут гулять в Хатыни веселые свадьбы, не раздастся крик малыша, не будут здесь играть на гармошке, не зазвучат скрипки и цимбалы, не послышится песня… Никто и никогда не зачерпнет воду из колодца, потому что Хатынь сегодня — это бронза и камень: есть здесь и калитки, но тоже из черного бетона, а на месте сожженного бревенчатого овина стоит другой — из черного мрамора… Хатынь — это безмерная людская скорбь, это памятник всем пепелищам Великой Отечественной войны и символ людского мужества…
Более 900 белорусских сел и деревень разделило судьбу Хатыни. Из них пепел и землю с огненных братских могил привезли в Хатынь, и урны с той землей легли под камни-памятники на Кладбище деревень. Ходят здесь люди, свои деревни и села отыскивают: Старица, Новоселки, Смуга, Зеленый Лог, Белая Лужа, Ладеево… Вдоль мемориала возвышается Стена памяти, которая расскажет о лагерях смерти, созданных гитлеровцами в Белоруссии. Ниши в этой стене вызывают в памяти зарешеченные окна тюремных казематов, в которых мучались и гибли сотни тысяч советских людей. Но окна эти напоминают и грозные бойницы: люди погибали, но не сдавались и не становились на колени, не предавали ни свою совесть, ни свои души. Об этом и звонят скорбные колокола Хатыни. Удары их надтреснутые, короткие, как зажатая в груди боль, — это стонет сама земля, принявшая муки, кровь и смерть 149 жителей Хатыни. Их останки покоятся в братской могиле, а над могильным холмом установлен Венец памяти из белого мрамора. На нем вырезаны слова восставших из пепла хатынцев к живущим:
Люди добрые, помните: любили мы жизнь, и Родину нашу, и вас, дорогие.
Мы сгорели живыми в огне.
Наша просьба ко всем: пусть скорбь и печаль обернутся в мужество ваше и силу, чтобы смогли вы утвердить навечно мир и покой на земле.