Изначально были две версии гибели Лунина – убили ударом по голове или отравили угарным газом. Уварова сообщила биографу: «Утром он охотился; вернувшись к себе, он лег, чтобы уже больше не встать: слишком рано закрыли печку, и он угорел».
Польский узник Акатуя Владислав Чаплынский позже утверждал, что в ночь гибели Лунина всех узников рано отправили на работы. «Когда вывели всех, Григорьев (начальник Акатуя. – В.Е.) во главе семерых бандитов тихо подходит к двери Лунина, быстро ее открывает и первый врывается в комнату узника. Лунин лежал уже в постели, но на столике у постели горела свеча. Лунин еще что-то читал. Григорьев первый бросился на Лунина и схватил его за горло, за ним бросились разбойники… Разбойник подскочил к Лунину, с легкостью отодвинул Григорьева и привычный к ремеслу такого рода в мгновение ока довершил убийство». Автор данной версии предположил, что сделано это было по приказу из Петербурга.
Достоевский в Сибири
«Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да правда! <…> во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить и страдать и желать и помнить – а это все-таки жизнь!»
Эти строки Ф. М. Достоевский написал старшему брату в вечер накануне отправки петрашевцев в Сибирь на каторгу. Кто такие петрашевцы, почему писатель оказался на каторге, широко известно. Подчеркну только, что, уже признанный к тому времени надеждой русской литературы, до ареста Федор Михайлович полагал себя защитником и страдателем за бедный люд, в союзе с несколькими товарищами намеревался создать собственную тайную революционную организацию, свергнуть династию Романовых и встать во главе России. Себя он видел тогда кем-то вроде русского Робеспьера. Заговорщики даже тайно приобрели печатный станок, но чуть ли не в тот же вечер их арестовали, через восемь месяцев суд приговорил бунтарей к смертной казни, но 22 декабря 1849 г., выведя на расстрельный плац, их помиловали – царь заменил расстрел четырьмя годами каторги и сибирской ссылкой.
Наказание лишенный дворянского звания Достоевский отбывал в Омском остроге с 23 января 1850 г. до февраля 1854 г. Как он вспоминал о том времени в «Записках из Мертвого дома», каторжанин в первые же дни пребывания среди осужденных был ошеломлен и просветлен своим собственным и всеобщим столичным незнанием истинно русского народа. И речь шла не о закоренелых преступниках, а обо всем народе, которого якобы жалело и защищало «прогрессивное» дворянство Российской империи. «Это народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходится жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет, и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений, «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был <,> народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие, и если только чем спасались от горя, так это равнодушием, нравственным превосходством, которого они не могли не понимать и уважали и неподклонимостию их воле. Они всегда сознавали, что мы выше их. Понятия об нашем преступлении они не имели. Мы об этом молчали сами, и потому друг друга не понимали, так что нам пришлось выдержать все мщение и преследование, которым они живут и дышат, к дворянскому сословию. Жить нам было очень худо».
Итак, в кратчайшие сроки писатель прошел три коренных этапа своей духовной жизни: непрошеный защитник обездоленных и «страдалец» за народ, готовый отдать жизнь за него и за справедливость, – избавление от неминуемой смерти и воскресение к новой жизни как путь к придуманному им народу и в придуманный им народ – каторжанин, отвергнутый обществом, и дворянин-отщепенец, отвергнутый истинным народом, о котором до того он имел лишь романтическое представление[201].
Ф. М. Достоевский (справа) и Ч. Валиханов в Семипалатинске в 1858 г.
Сразу после каторги Федор Михайлович в феврале 1854 г. отбыл солдатом в ссылку в Семипалатинск. Был он к тому времени почти полностью седой, с одышкой, неизлечимо болен ногами. Уже в октябре 1856 г. ему вернули чин прапорщика, а в феврале 1857 г. Достоевский женился на больной чахоткой вдове М. Д. Исаевой.
Через полгода после этой свадьбы петрашевцев восстановили в дворянстве, в марте 1859 г. Федор Михайлович подал в отставку, получил разрешение вернуться – сначала в Тверь и почти сразу в столицу – и уже в декабре того же года был в Санкт-Петербурге. Омский острог и Семипалатинск – вот сибирские места Достоевского. И никакой особой тайны здесь нет. Даже духовное перерождение, происшедшее с писателем в сибирские годы, уже давно всесторонне изучено и описано литературоведами, философами, богословами, историками и многочисленными почитателями гения писателя. Почему же Достоевский появился в этой книге?
Воистину великая и по сей день не познанная тайна кроется в соотношении сибирского Достоевского и Гоголя-богоискателя. Известно, что в начальный период его писательства отечественные критики признавали Федора Михайловича новым Гоголем. Бесспорно, гений Гоголя раскрылся задолго до его перерождения у смертного одра И. М. Виельгорского, но истинно недосягаемой вершиной в русской литературе и философии богоискательства он стал после этого трагического перерождения. Так что прозвание «новый Гоголь» Достоевскому досталось тогда авансом, будто ему пророчествовали ужасы у расстрельного столба. Гоголь прошел путь перерождения соучастником умирания Виельгорского, Достоевский прошел этот путь личным ожиданием скорой смерти от пули. В начале своего творческого пути Федор Михайлович был подающим большие надежды молодым литератором, шутником, одним из нескольких таких же.
Перерождение Достоевского в гения философии богоискательства произошло в Семипалатинске, где в 1859 г. им были созданы две повести: «Дядюшкин сон» – прощание Достоевского с собой – талантливым писателем прошлых лет, и «Село Степанчиково и его обитатели» – явление гения будущих великих романов.
В литературоведении утвердилось мнение, будто в образе Фомы Фомича Опискина из «Села Степанчикова…» Достоевский по-доброму высмеял умершего за семь лет до того Гоголя (1852 г.). Странное толкование. Мы не знаем (и выяснение этой загадки, на мой взгляд, является важнейшей задачей литературоведов, философов, историков будущего), довелось ли Федору Михайловичу познакомиться в Семипалатинске с гоголевским последним актом «Ревизора», обратившим комическую пьесу в трагедию вселенского масштаба и явившую миру великое живописное полотно всего последующего русского богоискательства, но творческий путь Достоевского до конца дней его шел согласно чертежу гоголевского «Ревизора».
Напомню, в акте, следующим за немой сценой, выясняется, что перед зрителем разыгрывали спектакль не люди, а бесы, которые обретаются в каждом из нас и ежеминутно искушают и мучают страждущую душу человека. Настоящий же Ревизор из Петербурга – это сам Господь Бог, призывающий каждого из нас на Страшный суд. Это не моя выдумка, это слова самого Гоголя.
В «Селе Степанчиково…» Достоевский дал абрис своих будущих романов. А именно: в каждом великом романе его нет положительных героев, но есть только сам писатель и окружившие его бесы, искушающие его душу тяжкими муками. Даже Великий инквизитор и черт из бреда Ивана Карамазова – это бесы при душе Достоевского, во многом порожденные им самим.
Их орудия искушения воистину ужасны: 1) это «размывание границ между нравственным и безнравственным, когда добро свободно признается злом, а зло оправдывается и оказывается добром, правда признается ложью, а ложь – истиной в высшей инстанции, честный совестливый человек в этом обществе давно стал маргиналом, а подлинные маргиналы хозяйничают в обществе и диктуют ему свои законы…»; оправдание всего злого и бесчестного преподносится как высшая благодать мученичества, данная человеку свыше; 2) «смирение есть страшная сила»… «Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и с которого человек начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение… Другими словами, смирение есть высшая степень гордыни»; 3) «мир спасет красота», под красотой Достоевский подразумевает Иисуса Христа и т. д.
Таково семипалатинское око гения, пронзившее нутро человечества и ставшее возлюбленным миллионами абстрактно философствующих во все последующие времена. Смирение есть высшая цель и смысл его, а русский человек изначально, конечно, бунтарь, но в душе, бесспорно, преисполнен смирения… Ложь!
Именно эта ложь и была названа в эпоху великих строек советского народа-оптимиста достоевщиной. И именно ее, достоевщину, вывез из Сибири духовно сломленный Федор Михайлович. Не он вывез, а Сибирь извергла Достоевского из себя прочь. На все его христианские причитания и увещевания она ответила словами второстепенной героини романа «Идиот» Аглаи Епанчиной о «страдалице» Настасье Филипповне:
– Хотела быть честною, в прачки бы шла!
О русском человеке должно судить не по интеллигентским всхлипываниям «за народ» и «веру християнскую», но по разинцам да пугачевцам, по народовольцам, по хранителям и сберегателям русской Сибири – красным партизанам, о которых есть рассказ и в этой книге.
Чехов
«– Отчего у вас в Сибири так холодно?
– Богу так угодно! – отвечает возница.
Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акация и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег…