Он засмеялся, потом обернулся к Чистякову, протянул ему руку. После этого они дружески полуобнялись. Наш майор похлопал его по спине:
– Счастливо добраться, Ваня…
– Спасибо на добром слове».
Со стоянки Клещев вырулил на взлетную: «Майор в кабине поднял руку – знак готовности… Готовности? Перед ним висела снежная пелена, и будь это нормальный день, нормальные полеты, солдат бы ни за что не показал флажком – взлет разрешаю.
Он же показал. Так ему велел командир полка. (…)
Майор Клещев не стал делать круг. Шум его мотора удалялся, затихал, пока не истаял вовсе. Я и сейчас помню, как майор Чистяков все глядел в сторону отлетевшего в снежную кутерьму, пока растаял и едва слышимый звук. Потом постоял некоторое время без движения, а затем бодро повернулся и направился к машине».
Двадцать минут спустя в землянке дежурного по полетам все услышали характерный гул истребителя. Сомнений не было, вернулся Клещев. Пройдя немного по маршруту, он, видимо, понял, что пройти в район Москвы не сможет. Все-таки обложной снегопад не прекратился.
Возвращался ас на малой высоте, но на приличной скорости. И вдруг на аэродроме послышался невероятной силы грохот. Это был конец.
Л.И. Санин прекрасно запомнил, как «все в один миг сорвались с мест и помчали через снежное месиво в направлении предполагаемого места падения самолета. Мы определили, что это произошло за пределами летного поля. Наверное, майор чуточку не рассчитал и стал опускаться на три точки уже за пределами аэродрома. Но там… Что было там, страшно подумать. Был бомбосклад. А перед ним средних размеров овраг. (…)
Мы увидели разбросанные и там и сям обломки самолета. Отдельно лежал оторванный от рамы двигатель с погнутыми лопастями винта. Валялись моторные капоты, куски крыла, хвостового оперения – киля, стабилизатора, рулей… Увидели и неподвижное, с раскинутыми в стороны руками и ногами, тело летчика, он был перепачкан в серую массу…
Нам попадались виденные нами перед этим и уложенные моими руками праздничные подарки майора. Целых не было, страшная сила удара и последующие потом невероятные перемещения самолетной массы, разваливавшейся и распадавшейся на куски, терзали, мочалили и свертки.
Мне попался на глаза один, полуразорванный, покрытый слоем осевшего снега. Я увидел две ощипанные и потрошенные курицы. Они не попали по назначению. Запомнилось несколько валявшихся крупных яблок.
Потом появились врач, санитары…»
По поводу этой трагедии генерал С. Микоян в своих мемуарах пояснит: «Многие потом говорили, что, мол, погиб он из-за Зои Федоровой – спешил к ней на встречу Нового года. По-моему, его желание возвратиться к Новому году вполне понятно, независимо от того, кто его ждал». Совершенно верно. Вот только правила полетов, как известно, написаны кровью и нарушать их не позволено никому. Здесь же все выполняли преступный приказ из Москвы, за которым стоял сам Василий Сталин.
«В ТОТ ЖЕ вечер Москва узнала о трагедии, – свидетельствовал Санин. – До нас доходили отголоски очевидно частого диалога нашего командира полка с московскими абонентами. Говорят, что чаще всего звонил Василий Сталин. В тот же вечер мы узнали, что он сам и супруга Ивана Клещева прибудут завтра на похороны.
Погода на следующий день стала еще отвратительнее. Прилет в Рассказово Василий Сталин перенес на следующий день. И еще пару раз повторялось то же самое… Но погода становилась еще невыносимее. И о каком-либо прилете не могло быть и речи.
После обеда Москва передала: хороните…»
Похоронили майора И.И. Клещева 2 января 1943 года. Но на прощание с ним не попали ни его лучший друг Василий Сталин, ни его жена Зоя Федорова. Как вспоминал Л.И. Санин, «им не удалось приехать к нам. Виновата погода…».
Военная каска
Этот защитный головной убор из металла появился во Франции в 1758 году у драгун. В Первую мировую многие страны мира использовали стальную каску для защиты от пуль и снарядов.
Однажды педантичные англичане подсчитали, что каски снижают потери убитыми на 12 процентов, ранеными – на 28 процентов, причем доля ранений головы в общем числе уменьшилась с 25 до 3 процентов. Именно после этого французы оснастили касками свою армию.
В Красной армии стальная каска после 1939 года стала называться шлемом.
Александр Ильич Шумилин на войне ходил без каски и даже под пулями об ее отсутствии никогда не жалел. «Каска звенела на голове, цеплялась и за сучки, мешала думать и сосредоточиться», – писал он спустя годы.
Каски не всегда спасали бойцов
Другое мнение на этот счет имел его политрук: «Он никогда не снимал свою каску. На солнце она нагревалась и ему, естественно, в ней было не по себе. Он даже ночью, когда ложился спать, оставлял ее на голове! Он был уверен, что она защитит его от шального осколка и пули. Некоторые солдаты тоже носили каски, некоторые ходили без них.
Политрук говорил:
– Дуракам закон не писан, пусть подставляют головы под пули».
Одинакового мнения с Шумилиным придерживался и писатель Василь Быков: «А вот каска мне не понадобилась. Однажды надел ее на шапку. Но она плохо держалась и сползала. Увидев это, мой помкомвзвода, опытный сержант, сказал: “Без пользы она! Брось ее, младшой, к чертовой матери! ”
Перед этим убило моего самого молодого солдата, когда он лежал в цепи. Пуля попала именно в каску и сделала в ней дырку. Ненадежная защита! Я убедился в этом, когда мы заняли село. Там по вербам валялось несколько убитых немцев. Мой сержант выстрелил каждому в голову, и все каски у них оказались пробитыми. После этого я бросил свою в снег. И не пожалел об этом ни разу. Из солдат моих тоже мало кто носил каску – разве что самые осторожные. Но я никогда не слышал, чтобы она кого-нибудь спасла. Особенно в наступлении».
Петр Григорьевич Григоренко, будучи начальником штаба 8‐й стрелковой дивизии, на фронте не просто столкнулся с этой проблемой, но попытался как-то решить ее. «К каскам во всей Советской Армии отношение было пренебрежительное. И наша 8‐я дивизия не составляла исключения. Объезжая и обходя части, в том числе на переднем крае, я не встречал ни одного человека, кто носил бы каску. А я помнил разговор с киевским хирургом – профессором Костенко. Обрабатывая мою кость, он бил молотком по зубилу, как в свое время делал я сам, снимая заусеницы с шейки паровозного ската. При этом он все время говорил, как будто я здесь присутствовал лишь в качестве его собеседника. И особенно его волновала каска. “Почти восемьдесят процентов, – говорил он, – убитых и умерших от ран имеют поражения в голову. И все это люди, не имеющие каски. Те, кто имел поражения в голову через каски, отделывались царапинами и контузиями, иногда тяжелыми. Но смерть при поражении головы через каску – исключение. Очень, очень редкое исключение. Выходит, мы погибнем из-за отсутствия дисциплины. В сущности, мы самоубийцы, самоубийцы по расхлябанности”.
И я решил тогда еще: как только попаду на фронт, в подчиненных мне войсках наведу порядок в отношении касок. Вот об этом я и заговорил с Леусенко. Рассказал все, что узнал от Костенко, и добавил:
– Да и на немцев посмотри. Ты видел на передовой хоть одну немецкую голову без каски? Я обползал весь передний край – не видел ни одной.
– Ну, у немцев дисциплина. А у нас даже бравируют открытой головой. Вот я с вами говорю и поддерживаю идею, но по своей инициативе в полку каски не введу. Сразу же на всю армию прославлюсь как трус. А будет приказ, сумею заставить носить.
– А каски есть?
– Да, безусловно. Хозяйственники что из брошенного собрали, а что получили на пополнение утрат и теперь берегут. Для них же это имущество.
– А нам надо, чтобы это не было имущество, а стало боевым, обеспечивающим жизнь солдата средством.
– Это теория, а я буду спрашивать как за имущество, боевое имущество, ибо иначе каску снова бросят.
Мы тогда оба не знали, что у немцев спрос за каски был более строгий. Там за появление на передовой без каски на голове судили как за членовредительство. Если б я знал это, то действовал бы более уверенно. Но узнал я сие только после войны. Тогда же, после разговора с Леусенко, я подготовил приказ, по которому весь рядовой состав и офицеры дивизии, кроме штаба и тыла, обязаны постоянно носить каски и положенное оружие.
Офицеры, кроме личного оружия, должны иметь автоматы. Личный состав штаба и тыла дивизии при въезде в части и по тревоге надевают каски; офицеры, кроме личного оружия, берут автомат. Но легко было отдать приказ. Смирнов не спросил и сразу подписал. Но насколько же тяжелее было внедрить все это. Я ежедневно по нескольку часов проводил на передовой в каске и с автоматом на груди.
Беседовал с солдатами и офицерами о значении касок. Приводил известные мне примеры, строго взыскивая за нарушения. И Леусенко оказался прав. В тылах заговорили о начальнике штаба 8‐й дивизии как о человеке необстрелянном, трусоватом, как о чудовище, который, натягивая каску и навешивая на себя автомат, хочет выглядеть старым закаленным воякой».
Однако, резюмируя самые разные мнения, мы можем обратиться к статистике, которая говорит, что «анализ более 14 млн историй болезни раненых военнослужащих показал следующее распределение ранений по области человеческого тела»:
– нижние и верхние конечности – 70,8 процента (соответственно 35,6 процента и 35,2 процента);
– череп – 5,4 процента;
– глаза – 1,5 процента;
– лицо – 3,5 процента;
– шея – 1,1 процента».
Лучший «народный» танк
Т-34 – самый известный советский танк, оказавший огромное влияние на исход войны. Один из самых узнаваемых ее символов. Благодаря совокупности своих боевых качеств был признан одним из лучших танков Второй мировой.
Однако по поводу боевых качеств «тридцатьчетверки» и сегодня можно встретить иную точку зрения. Например, в одной из книг технологичность этой машины называют легендой, мол, Т-34 был пожароопасней своих противников и 76 % основных боевых потерь понес от огня 50‐мм противотанковых орудий противника. А еще он имел негодную оптику; уступал американским по простоте вождения, маневренности, силе огня, скорости хода, надежности механических конструкций; представлял собой не гармоничную конструкцию, а сборную солянку из узлов и деталей, собранных с миру по нитке и т. д. и т. п. В результате Т-34 не только не являлся лучшим танком войны, но и вообще не представлял собой чего-то выдающегося в техническом отношении.