А 17 ноября он доложил по телефону, что «части 51‐й армии с Керченского направления полностью переправились на Таманский полуостров во второй половине дня 16.11. Переправа проходила в тяжелых условиях штормовой погоды при морозе в 12 (градусов)».
Пройдет всего три месяца, и в феврале 1942 г. Григория Ивановича за оставление керченского направления исключат из состава членов ЦК ВКП(б), снимут с поста заместителя наркома обороны, лишат воинского звания маршала и всех наград.
В постановлении Пленума ЦК ВКП(б) будет подчеркнуто:
«…ЦК ВКП(б) стали известны также факты, что Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, вел развратный образ жизни и, злоупотребляя званием Маршала Советского Союза и зам. наркома обороны, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч рублей из средств государства».
«В Краснодарском военторге для него в октябре – декабре 1941 г. было взято товаров больше чем на 85 тысяч рублей. Председатель крайисполкома Тюляев приказал военторгу оплатить взятое по оптовым ценам и расходы отнести на счет тыла фронта. Расследование показало, что маршал специальным самолетом отправил семье в Свердловск большими партиями фрукты, колбасу, муку, масло, сахар, 200 бутылок коньяку, 25 килограммов паюсной икры, 50 ящиков мандаринов. Мясо, мука, крупа были отправлены и по московскому адресу Кулика», – доложило ведомство В.С. Абакумова.
Другого бы крохобора и жмота за такое расстреляли. Но Кулику повезло. В марте ему присвоят, не без доброты Сталина, звание «генерал-майор» и будут держать в распоряжении наркома обороны, решая, что с ним делать дальше…
Расстреляют генерал-майора Кулика 24 августа 1950 года, когда терпение Сталина лопнет окончательно.
Женщина-палач
В семидесятые годы в белорусском городе Лепеле проживала чета Гинзбургов. Очевидцы утверждали, что это была настоящая образцово-показательная советская семья. Муж и жена – оба ветераны войны, честные труженики, растили двух замечательных дочерей. Вот только летом 1978 года Антонину Гинзбург арестовали…
Она шла с обыкновенной авоськой в руке по улице своего города в плаще песочного цвета. Рядом резко затормозила «Волга», из которой выскочили люди в штатской одежде и обступили ее плотным кольцом.
– Вы должны проехать с нами, – сказал ей старший из них.
Антонина Макаровна только подняла глаза и попросила закурить. При этом в них не было ни страха, ни волнения, ни слез. Жесткая женщина!
В Управлении КГБ Брянска она, после недолгих размышлений, стала давать показания:
– Значит, не зря последний год на сердце стало тревожно, будто чувствовала, что появитесь. Как давно это было. Будто не со мной вовсе. Практически вся жизнь уже прошла. Записывайте…
И следователь записывал:
«Все приговоренные к смерти были для меня одинаковые. Менялось только их количество. Обычно мне приказывали расстрелять группу из 27 человек – столько партизан вмещала в себя камера. Я расстреливала примерно в 500 метрах от тюрьмы у какой-то ямы.
Арестованных ставили цепочкой лицом к яме. На место расстрела кто-то из мужчин выкатывал мой пулемет. По команде начальства я становилась на колени и стреляла по людям до тех пор, пока замертво не падали все…»
К слову сказать, «максим» для женщины был тяжел. Сам пулемет без станка, воды и патронов весил около 20 кг. Масса станка равнялась 40 кг и 5 кг весила вода. А поскольку использовать пулемет без станка и воды было невозможно, то рабочая масса всей системы (без патронов) составляла около 65 кг.
Антонина Гинзбург
Но вернемся к «откровениям» Тоньки:
«Я не знала тех, кого расстреливаю. Они меня не знали. Поэтому стыдно мне перед ними не было. Бывало, выстрелишь, подойдешь ближе, а кое-кто еще дергается, тогда снова стреляла в голову, чтобы человек не мучился. Иногда у нескольких заключенных на груди был подвешен кусок фанеры с надписью “партизан”. Некоторые перед смертью что-то пели. После казней я чистила пулемет в караульном помещении или во дворике. Патронов было в достатке…»
«Мне казалось, что война спишет все. Я просто выполняла свою работу, за которую мне платили. Приходилось расстреливать не только партизан, но и членов их семей, женщин, подростков. Об этом я старалась не вспоминать. Хотя обстоятельства одной казни помню – перед расстрелом парень, приговоренный к смерти, крикнул мне: “Больше не увидимся, прощай, сестра!..”»
Власть Тоньки-пулеметчицы над обреченными людьми, видимо, пьянила ее, а корысть получала удовлетворение от немецких марок за работу и отобранных у убитых вещей. Стройная и дерзкая, каким-то резким жестом поправляющая рукой темные волосы, она и запомнилась своим жертвам.
Антонина Макаровна Макарова родилась в 1923 году в деревне Малая Волковка Сычевского уезда Смоленской губернии в бедной крестьянской семье. После окончания школы Антонина уехала за лучшей жизнью в Москву, но война сломала вполне достижимую мечту девушки. Как и тысячи сверстниц она добровольно попросилась на фронт и очень скоро, с санитарной сумкой через плечо, в составе одной из дивизий народного ополчения отправилась на передовую. Однако воевать ей довелось недолго…
7 октября немцы силами 56‐го моторизованного корпуса 3‐й танковой группы с севера, 46‐го и 40‐го моторизованных корпусов 4‐й танковой группы с юга и востока прорвались к Вязьме и окружили 19 стрелковых дивизий, 4 танковые бригады четырех советских армий и группы генерала Болдина, образовавших «Вяземский котел».
Там, в «Вяземском котле», Антонина Макарова впервые в своей жизни оказалась в окружении…
«19‐летняя медсестра Тоня Макарова очнулась после боя в лесу, – рассказывают О. Багалейша и Е. Сажнева. – В воздухе пахло горелой плотью. Рядом лежал незнакомый солдат. “Эй, ты цела еще? Меня Николаем Федчуком зовут”. “А меня Тоней”, – она ничего не чувствовала, не слышала, не понимала, будто душу ее контузили, и осталась одна человеческая оболочка, а внутри – пустота. Потянулась к нему, задрожав: “Ма-а-амочка, холодно-то как!” “Ну что, красивая, не плачь. Будем вместе выбираться”, – ответил Николай и расстегнул верхнюю пуговицу ее гимнастерки.
Три месяца, до первого снега, они вместе бродили по чащобам, выбираясь из окружения, не зная ни направления движения, ни своей конечной цели, ни где свои, ни где враги. Голодали, ломая на двоих ворованные ломти хлеба. Днем шарахались от военных обозов, а по ночам согревали друг друга…
В январе 42‐го, грязные и оборванные, Тоня с Николаем вышли, наконец, к деревне Красный Колодец. И тут им пришлось навсегда расстаться. “Знаешь, моя родная деревня неподалеку. Я туда сейчас, у меня жена, дети, – сказал ей на прощание Николай. – Я не мог тебе раньше признаться, ты уж меня прости. Спасибо за компанию. Дальше сама как-нибудь выбирайся”. “Не бросай меня, Коля”, – взмолилась Тоня, повиснув на нем. Однако Николай стряхнул ее с себя как пепел с сигареты и ушел.
Несколько дней Тоня побиралась по хатам, христарадничала, просилась на постой. Сердобольные хозяйки сперва ее пускали, но через несколько дней неизменно отказывали от приюта, объясняя тем, что самим есть нечего. “Больно взгляд у нее нехороший, – говорили женщины. – К мужикам нашим пристает, кто не на фронте, лазает с ними на чердак, просит ее отогреть”. (…)
В той деревне, где Тоня остановилась вначале, полицаев не было. Почти все ее жители ушли в партизаны. В соседней деревне, наоборот, прописались одни каратели. Линия фронта здесь шла посередине околицы. Как-то она брела по околице, полубезумная, потерянная, не зная, где, как и с кем она проведет эту ночь. Ее остановили люди в форме и поинтересовались по-русски: “Кто такая?” “Антонина я, Макарова. Из Москвы”, – ответила девушка.
Ее привели в администрацию села Локоть. Полицаи говорили ей комплименты, потом по очереди “любили” ее. Затем ей дали выпить целый стакан самогона, после чего сунули в руки пулемет. Как она и мечтала – разгонять непрерывной пулеметной строчкой пустоту внутри. По живым людям».
В самый первый раз она вышла на расстрел партизан (на свою новую работу) совершенно пьяной. Позже она расскажет, что абсолютно не понимала, что делала. Но зато ей заплатили хорошо – 30 марок, и предложили работу палача на постоянной основе. Кроме денег Антонине дали койку в комнате на местном конезаводе, где она ночевала и хранила свой любимый пулемет.
К слову сказать, жалованье офицерам вермахта равнялось 54 марки, а солдатам вермахта – 37. Выходит, Антонина Макарова получала за свой «труд» неплохие деньги. Ведь, как известно, те же слушатели курсов РОА в Дабендорфе имели от немцев и того меньше – 16 марок, вне зависимости от чина.
«По вечерам Антонина наряжалась и отправлялась в немецкий клуб на танцы. Другие девушки, подрабатывающие у немцев проститутками, с ней не дружили. Тоня задирала нос, бахвалясь тем, что она москвичка. С соседкой по комнате, машинисткой деревенского старосты, она тоже не откровенничала, а та ее боялась за какой-то порченый взгляд и еще за рано прорезавшуюся складку на лбу, как будто Тоня слишком много думает.
На танцах Тоня напивалась допьяна и меняла партнеров как перчатки, смеялась, чокалась, стреляла сигаретки у офицеров. И не думала о тех очередных 27‐ми, которых ей предстояло казнить утром. Страшно убивать только первого, второго, потом, когда счет идет на сотни, это становится просто тяжелой работой.
Перед рассветом, когда после пыток затихали стоны приговоренных к казням партизан, Тоня вылезала тихонечко из своей постели и часами бродила по бывшей конюшне, переделанной наскоро в тюрьму, всматриваясь в лица тех, кого ей предстояло убить» (Палач Локотской республики).
Летом 1943‐го Антонина подцепила срамную болезнь. От кого, и сама, видимо, не знала. Кавалеров у Тоньки-пулеметчицы было не счесть. Однако ее пожалели, а возможно, и приберегли, отправив на излечение в тыловой немецкий госпиталь.
Когда Советская армия подошла и к тем местам, Антонине Макаровой удалось бежать. Весной 1945‐го она работала уже медсестрой советского военного госпиталя в Кенигсберге, где и познакомилась со своим будущим мужем – гвардии рядовым Гинзбургом. Через несколько дней они расписались, и Тоня взяла фамилию мужа. Вместе дослуживали до демобилизации, а потом переехали поближе к родине мужа.