Д.С. Леонов обжаловать случившееся перед центром не стал – не в его характере. А вот по линии спецслужб донесение о разногласиях в военном совете, пусть и по частному вопросу, в Москву ушло. Сталин отреагировал на ситуацию эмоциональным приказом № 00142».
В 1943 году у Андрея Ивановича Еременко болезнь сильно обострилась и Ставка отправила его в Цхалтубо. Именно в санатории он и написал за десять дней поэму в стихах «Сталинград» на 150 страницах. Известному тогда на весь Советский Союз писателю К. Симонову довелось слушать ее. Этот факт он зафиксировал в своем дневнике: «Еременко выбрал страницу, с которой решил начать, и, поправив очки, стал читать.
Читал он медленно и выразительно, с тем внутренним чувством ритма, который обличал в нем человека, давно и, наверное, страстно приверженного к громкому чтению стихов.
Прочитав первую страницу, прежде чем перелистнуть ее и перейти к следующей, он сделал большую паузу и внимательно посмотрел на меня. Хотел увидеть, какое это произвело на меня впечатление.
Так повторялось еще несколько раз, иногда при перевертывании, а иногда и посреди страницы, после окончания строфы, которая ему самому особенно нравилась.
Я был в трудном положении и старался подольше ничего не выразить на своем лице, чтобы не помешать ему прочесть столько, сколько захочется. Меня сковывало уважение к этому человеку, и чем дальше, с чем большим внутренним удовлетворением он читал, тем больше меня тревожил проклятый вопрос: что же я ему скажу, когда он в конце концов спросит меня, как мне это понравилось?
В том, что я слушал, не было тех явных погрешностей в ритме и в рифмах, которые отличают совсем уж неумелые стихи, и размер, и рифмы, и строфика были тщательно соблюдены. Однако вся поэма была вполне очевидным и вполне сознательным подражанием пушкинской “Полтаве”, а верней, тому ее месту, где речь идет о Полтавском бое. Подражание было старательным и торжественным, никакого даже самого малейшего намека на что-то свое собственное, ни малейшей крупицы хоть чего-нибудь, выходящего за пределы подражания, в том, что я слушал, не было. Это и предстояло в конце концов сказать сидевшему передо мною и читавшему мне свои стихи человеку, сумевшему остановить немцев в Сталинграде, но неспособному написать в стихах о том, что он сделал в жизни.
Редко когда-либо раньше необходимость рубить правду-матку была для меня так тягостна, как в тот вечер.
– Ну как? Что скажешь? – спросил Еременко, дочитав главу, в которой рассказывалось о пожаре Сталинграда и о первых боях за него. Вложив между страницами футляр для очков, он, кажется, хотел читать дальше, но перед этим желал убедиться в том впечатлении, которое произвело уже прочитанное.
Я было начал издалека, стал обходительно объяснять разницу между поэзией собственной и стихами, написанными в подражание хотя бы и самым прекрасным образцам. Но из моих подготовительных маневров ничего не вышло. Еременко остановил меня с солдатской прямотой:
– Ты мне всего этого не говори. Это мне уже говорили и до тебя, что у меня на Пушкина похоже. Ну и слава богу, если похоже. Ты мне свое мнение скажи: хорошо это, по-твоему, или плохо?
– Плохо, Андрей Иванович, – выдавил я из себя.
– И печатать этого, по-твоему, нельзя?
– По-моему, нельзя, тем более вам».
Вот за эту поэму якобы и отблагодарил будущий маршал своего “поэта-помощника”. Но, как говорится, хотел как лучше, а получилось, как всегда…
На их пути встал грозный член Военного совета фронта генерал Леонов. А Дмитрий Сергеевич был еще тот “товарищ”. Сорок три года. В сорок втором получил звание “генерал-лейтенант”. В 1937‐м с начальника политотдела дивизии взлетел сразу на должность члена Военного совета Забайкальского военного округа, лишь отметившись на должности военного комиссара корпуса. В войну – член Военного совета армии, а затем уже и фронтов. В 1944‐м его назначат заместителем начальник Генерального штаба по политической части, а значит, серьезных покровителей имел товарищ Леонов.
С новым командующим войсками фронта Дмитрий Сергеевич вел себя весьма дипломатично, но всегда подчеркнуто важно. Однажды начальник отдела продснабжения фронта подполковник Ф.С. Саушин пожаловался Леонову на Еременко, когда командующий вычеркнул из проекта приказа все пункты, обязывающие инженерные войска изготовить несколько тысяч бочек и более двухсот дошников для квашения капусты, требование, чтобы автомобильное управление выделило автотранспорт, а части – определенное количество людей. И член Военного совета пошел “в бой”. Он собрал двух генералов, подполковника и повел их к Еременко. Все они долго убеждали командующего в неправильном принятии решения.
– Вы видите, чего он требует? Неужели трудно понять, что фронт не может выделить столько людей и транспорта? – до конца упирался командующий. – В чем вы хотите меня убедить? В том, что это бумажка подготовлена с учетом наших возможностей? Не возражаю: возможно, она составлена и верно, но для идеальных условий… Мы воюем… Впереди жаркие бои, у нас каждый боец на счету…
После долгой паузы и гнетущей тишины слово взял Леонов:
– Я тщательно изучил проект приказа, обстановку на местах, наши возможности, товарищ командующий. Действительно, нелегко выделить столько сил и средств, сколько просит товарищ Саушин. И все-таки придется это сделать. Кто же о нас, о снабжении войск продуктами питания будет заботиться, если не мы сами. Какие бы сражения, бои не предстояли, а бойцов надо кормить. Надо! Если вы не согласны, товарищ командующий, то давайте в таком случае докладывать в Государственный Комитет Обороны, Верховному Главнокомандующему, что фронт заготавливать картофель и овощи не будет. Другого решения, видимо, мы не можем принять…»
Эти последние слова оказали такое воздействие на Еременко, что он молча пододвинул к себе проект приказа и, сам исправив его, вернул в исходное состояние.
Генерал Леонов тогда победил. А побеждал он всегда и всюду. Правда, методы его были разными. Например, командир взвода регулировщиков 66‐го отдельного батальона охраны при управлении штаба фронта, лейтенант Мазаник, вспоминал такой случай:
«Однажды мой регулировщик получил строгое взыскание за… точное исполнение своих обязанностей. Проезжает мимо поста генеральская машина. Регулировщик видит автомобиль члена военного совета Дмитрия Сергеевича Леонова и флажком дает знак, мол, дорога открыта. Вскоре Леонов вызывает к себе коменданта: “Что это за охрана такая? Я беспрепятственно проехал в штаб, меня никто не проверил…” Комендант объявляет выговор мне, я, естественно, – своему солдату. Прошло несколько дней, Леонов вновь возвращается в штаб. На посту стоит тот же регулировщик. Солдат, которому устроили хорошую головомойку, разумеется, начинает действовать по уставу – требует, чтобы машина остановилась. Но она только притормаживает слегка и продолжает двигаться дальше. Постовой снимает с плеча автомат и дает предупредительную очередь в воздух. Никакой реакции. Приходится и дальше подчиняться уставу, и регулировщик стреляет по машине. Та быстро удаляется. Леонов остановился у штаба коменданта и показал ему пулевое отверстие на стекле – это, говорит, твой регулировщик сделал. А если бы он в меня попал? В общем, солдата посадили на пять суток».
Летом 1953‐го Ленова перевели из МВД СССР и назначили членом Коллегии и начальником 3‐го управления (контрразведка в Советской армии и Военно-морском флоте), которое в марте 1954‐го вошло в состав КГБ. «Отсутствие у него высшего образования и специальных знаний, – вспоминал его бывший подчиненный Б. Гераскин, – ставило контрразведчиков в трудное положение. В апреле 1959 года его отправили на пенсию. Он заплакал.
Его заместитель генерал-майор Анатолий Михайлович Гуськов растроганно сказал:
– Дмитрий Сергеевич, сегодня такой необычный и памятный день. Давайте вечером соберемся в ресторане и вас тепло проводим.
Леонов задумался, его лицо приобрело обычный суровый, отрешенный вид. Он ответил:
– Что еще придумали! Толкаете меня на организацию коллективной пьянки. Нет, увольте…»
А тогда осенью 1943‐го генерал Леонов тоже с суровым видом побежал к начальнику УКР СМЕРШ 1‐го Прибалтийского фронта генералу Н.Г. Ханникову и пожаловался на Еременко, Кассина и орден. Старый чекист из дореволюционных матросов и двухклассным образованием тут же доложил наверх самому В.С. Абакумову, и вот тогда-то об этом узнал сам Сталин.
Кстати сказать, в оригинале приказа № 0924 Военного Совета 1‐го Прибалтийского фронта от 24.09.1943 года (ЦАМО.Ф. 33. Оп. 686044. Д. 4258. Л. 87) хорошо заметно, что звание, фамилию, отчество и должность Кассина туда допечатали уже потом, в самый последний момент. В списке на орден Отечественной войны II степени было 9 человек, а редактор стал десятым. Сам номер обведен карандашом, а напротив стоит галочка. Заметная работа генерала Леонова. Почему так произошло. А потому, что в предыдущий приказ от 29 октября Кассина не включили по настоянию именно генерала Леонова. Тогда взбешенный Еременко приказал включить редактора газеты в следующий. Но член Военного совета не сдался и на этот раз.
После случившегося подполковника Кассина отправили на «меньшую работу» – ответственным редактором газеты 40‐й армии «За победу» 2‐го Украинского фронта. Там и встретил Победу Николай Семенович, так и не оправившись от потрясения с орденом, званием и стихами навсегда. Правда, один орден «Красной звезды» у него оставался (приказ Военного Совета Калининского фронта от 22.02.1943 г.). Еще два ему вручили позднее (Отечественной войны I степени – приказ ВС 2‐го Укр. фр. № 54/н от 19.04.1944 г. и орден Красного Знамени – приказ ВС 2‐го Укр. фр. от 11.05.1945 г.).
Вернули Кассину и «полковника», но только 21 февраля 1948 года, когда военное ведомство возглавлял уже Н.А. Булганин.
«Неклассическая стратегическая операция»
Маршал Советского Союза В.Г. Куликов по поводу умалчивания масштабов и значения Ржевской битвы в интервью местной газете сказал следующее: «Я прибыл под Ржев летом в 1942‐м. Был старшим лейтенантом, офицером связи 143‐й отдельной танковой бригады. По долгу службы кружил вокруг Ржева все лето и осень того трагического года. Наша бригада воевала в составе 30‐й, 39‐й, 22‐й армий. Вся панорама Ржевской битвы до сих пор стоит у меня перед глазами. Помню сопровождавшееся огромными потерями наступление на деревню Полунино. (…)