Правящая семья Ляо сохранила для потомков и буддистские тексты по возрождению мира после апокалипсиса – в другом монастыре, в районе Фаньшань на юго-западе Пекина. На их средства была создана грандиозная библиотека буддистских текстов на тысячах каменных табличек, которые тогда служили печатными механизмами: на резные таблички клали листы бумаги и получали оттиски. Эти таблички спрятаны в огромном подземном хранилище, и современные туристы могут увидеть их воочию.
Буддисты расходились в определении точной даты конца света. В сунском Китае никто не ждал апокалипсиса в 1052 году (китайцы думали, что все случится гораздо раньше), а вот японцы боялись этой даты ничуть не меньше буддистов Великого Ляо. Их пугали многочисленные приметы. С 995 по 1030 год японская столица Киото перенесла множество заболеваний, включая оспу, корь и грипп, а в 1006 году на небе вспыхнула сверхновая, вселившая в сердца суеверный ужас.
В таких обстоятельствах естественно было поверить, что мир стоит на краю гибели, и японцы, подобно императорскому дому Ляо, убедили себя, что это случится в 1052 году. Подобное сходство воззрений отражает тесные связи японцев и населения Великого Ляо, опровергая распространенное мнение, будто Япония и Ляо ограничивались минимальными контактами.
При этом официальные хроники содержат крайне мало упоминаний о взаимодействии двух государств. Хаката являлась единственным японским портом, где законным образом принимали иноземные товары, но сразу в нескольких портах на западном побережье Японии – Цуруга, Фукура и Тосаминато – фиксировался в 990-х годах значительный товарообмен с Ляо, в числе прочего импорт орлиных крыльев и мехов, как убедительно показала йельский искусствовед Мими Йенгпруксаван.
В ту пору реальная власть в Японии принадлежала регентам из клана Фудзивара, которые правили от имени малолетних императоров. Всякий раз, достигая совершеннолетия, император отрекался в пользу юного наследника, что позволяло регентам оставаться у власти. Регент Фудзивара-но-Мичинага искусно скрывался за императорским троном с 996 по 1017 год, а затем его сын Фудзивара-но-Йоримичи фактически правил страной до 1058 года.
Подобно императорскому дому Ляо, японские регенты также закапывали и складировали различные предметы, готовясь к надвигающемуся вселенскому краху. В 1007 году регент Фудзивара-но-Мичинага закопал пятнадцать буддистских текстов на склоне горы в окрестностях Нары. Сотни таких погребений изобилуют различными артефактами – изготовленными в Японии, в сунском Китае и во владениях династии Ляо. Все это указывает на наличие неофициальных торговых зон, где происходил товарообмен между буддистскими государствами Северной Азии.
Книги перемещались по тем же маршрутам. Когда Фудзивара-но-Йоримичи прослышал о буддистском тексте, который ходил по территории Ляо и который ему захотелось прочитать (это было до того, как сей представитель клана Фудзивара стал регентом), он попросил монаха из сунской столицы Кайфэн сделать копию. Чаньюаньский договор прямо запрещал вывоз китайских книг, но это условие мало кто соблюдал, и монах сумел переправить текст из Кайфэна в японский порт Хаката.
По мере приближения назначенного апокалипсиса японцы все настойчивее и агрессивнее пытались вычислить точную календарную дату. Правители, кстати, ценили познания в календарях, ибо умение читать в небесах помогало в иных случаях сохранять политическую власть. Аномальные события вроде затмения, которое не состоялось, хотя и предрекалось, сигнализировали о недовольстве верховных сил, повелевавших мирозданием, а надвигавшийся конец света требовал еще более пристального, чем обычно, внимания к всевозможным знамениям.
В 1040 году, когда двое астрономов при императорском дворе в Киото назвали разные даты предстоящего затмения, регент Йоримичи попытался разрешить их спор и обратился к передовому китайскому календарю. Он отправил своих агентов в корейское царство Корё, где печаталось много книг, с поручением непременно найти искомое. Веру в конец света в 1052 году разделяли очень многие в буддистском блоке – сунский Китай, империя Ляо, Япония и Корея, – поэтому соответствующие книги активно перемещались по торговым путям между этими странами. Корейские знатоки летосчисления консультировались с коллегами из Японии и владений династии Ляо столь же усердно, как аль-Бируни советовался с единомышленниками из государств исламского блока.
Когда наступил страшный 1052 год, регент Йоримичи переделал свой дом в киотском пригороде Удзи в буддистский храм, позднее получивший известность благодаря Павильону Феникса (Бёдо-ин по-японски), который назвали так из-за сходства с птицей с распростертыми крыльями. Ныне храм в Бёдо-ин считается знаковым иконографическим символом японской культуры, и его изображение присутствует на лицевой стороне монеты достоинством десять иен. При этом Павильон Феникса демонстрирует множество следов влияния культуры Ляо. В просторном внутреннем зале без колонн, поддерживающих крышу, древние зодчие поместили большую статую Будды и украсили зал множеством зеркал и необычным металлическим орнаментом.
К всеобщему удивлению, 1052 год обошелся без каких-либо крупных катастроф. Кое-кто полагал, что век конца Дхармы наступил незаметно, другие же не были в этом уверены. Спустя несколько лет все снова успокоилось. Никто не объявлял новой даты конца света, и жизнь продолжалась так же, как и шла до 1052 года.
В промежутке с 1000 по 1200 год произошла поразительная череда династических пертурбаций. Сын Махмуда наследовал отцу в 1030 году, когда Махмуд умер в возрасте пятидесяти девяти лет, но десять лет спустя сельджуки покорили империю Газневидов. Чжурчжэни, один из народов, подвластных династии Ляо, свергли своих владык в 1125 году, а в 1140-е годы подписали перемирие с империей Сун, обложив ту еще более высокой ежегодной данью, нежели та, какую предусматривал Чань-юаньский мир 1005 года. Впрочем, этим бурным событиям не удалось изменить границы буддистского и исламского блоков.
Как ни странно, Караханиды, несмотря на бесконечные распри между различными ветвями правящего рода, сохраняли власть до 1211 года, когда они, как и все прочие державы Центральной Азии, покорились противнику, перед которым едва ли кто мог устоять, – монгольскому хану Тэмуджину. («Чингисхан» – персидский вариант имени.) Чингис умудрился собрать войско степных народов, более многочисленное и сильное, чем удавалось любому предшественнику. У каждого его воина было несколько лошадей, которых старательно дрессировали (например, останавливаться по команде, чтобы наездник мог спрыгнуть наземь или поднять что-то с земли), а вызубренные маневры конного строя позволяли всегда выдвигать в авангард наиболее свежих бойцов. Хан Чингис многое перенял от завоеванных народов, в том числе от киданей западного Синьцзяна. Он не покупал рабов. Вместо этого он отдавал увеличенную долю добычи тем, кто сражался смелее и отчаяннее прочих.
Чингис добавил к принятой в Центральной Азии модели управления всего одно, но важное дополнение – страх. Куда бы ни приходило монгольское войско, защитникам предлагали сдаться, признать владычество монгольского хана и регулярно выплачивать дань его представителям. Если местный правитель соглашался, монголы ставили во главе области своего «губернатора», а бывшему правителю разрешали править дальше, при условии, конечно, что он будет платить дань. Сами монголы почитали собственный пантеон (особо они чтили бога неба Тенгри), но не навязывали свою веру ни мусульманам, ни буддистам.
А вот если местный правитель сопротивлялся, исход противостояния оказывался другим. Монголы планомерно осуществляли угрозу уничтожения, которой пугали врага перед схваткой. В одном городе, завоеванном монголами, черепа местных жителей сложили в огромный курган за крепостной стеной, еще в одном накидали громадную кучу отрубленных ушей. Цель была проста: внушить всем и каждому, что разумнее капитулировать, а не сражаться. После падения очередного города монголы делили жителей на группы. В свое войско они зачисляли мужчин с каким-либо полезным опытом – скажем, военных инженеров, способных метать пороховые заряды, взрывавшиеся при контакте (эту технологию первыми освоили китайцы), или управлять баллистами, что швыряли гигантские камни на противника. Мастеров (ткачей, металлургов и остальных) отправляли в столицу.
Когда францисканский миссионер из Бельгии по имени Гильом (Вильгельм) де Рубрук побывал в столичном городе Каракорум (на территории современной Монголии), он столкнулся там с европейцами-военнопленными из далекой Франции. Один оказался умелым мастером по серебру и механиком, сотворившим для хана хитроумный фонтан[81]. Таким пленным разрешалось жениться, заводить детей и жить в относительном комфорте, но домой их не отпускали. Перемещение людских масс по азиатским степям изрядно способствовало обмену информацией: иранские и китайские астрономы советовались друг с другом, а один иранский историк написал всеобщую историю, которая излагала события в исламском мире и, пусть менее подробно, в Китае. Другим следствием плотности взаимодействия стало быстрое распространение Черной смерти, то есть бубонной чумы, которая зародилась на западе Центральной Азии и обрушилась затем на Ближний Восток и Европу.
Монголам удалось сформировать крупнейшую в истории территориально цельную сухопутную империю. Она простиралась по степям Евразии от современной Венгрии до Китая. Различные области этой империи клялись в верности великому хану, и от них требовали предоставлять свежих лошадей – для ханских гонцов и для иноземных посланников.
Монгольская империя сохраняла единство при жизни Чингиса и при его сыне, который наследовал отцу. Что было необычно для племенных вождей, Чингис сам выбрал себе преемника; через два года после смерти хана воины объявили его третьего сына правителем на многолюдном собрании – видимо, схожем с теми, какие практиковались у киданей и какие ликвидировал Абаоцзи. Но когда этот правитель скончался и внукам Чингиса пришлось определять, кто станет следующим, они не стали враждовать за власть над единой империей. Вместо этого они разделили владения на четыре области – Иран, Поволжье и край Сибири, Центральная Азия, Китай и Монголия.