Донесение из разведотдела воздушной армии: «По сообщению штаба партизанского движения, бомбовым ударом вашей авиации уничтожено и повреждено 12 танков, 6 самоходных орудий, более 20 автомашин, уничтожены склады с горючим и боеприпасами. Установить точно количество убитых и раненых не представляется возможным».
Гвардии Шурочка
Полк, кроме экипажей-разведчиков, отдыхал. Днем шли занятия с новым пополнением, осмотр и ремонт самолетов, вооружения, а вечером летчики собирались в сельском клубе на танцы. Задумчивые звуки вальса сменял веселый ритм фокстрота, усталый Николай Ширяев передавал баян Володе Мехонцеву и тут же лихо отплясывал цыганочку.
Полк отдыхал. И каждый стремился забыть о войне, хотел уйти от нее хотя бы в своих мыслях.
Но война рядом.
За ближним лесом, в десяти километрах от нас, каждую ночь работал ложный аэродром: вспыхивали огни посадочных прожекторов, загорались посадочные фары «самолетов», двигались по клеверному полю разноцветные светляки АНО. Лучи автомобильных фар выхватывали из темноты светлые силуэты «самолетов» и неуклюжие короба «бензозаправщиков».
Команда ложного аэродрома всерьез приучила немцев к мысли о существовании «большого действующего аэродрома». Приучила до того, что вчера с самолета-разведчика были выброшены два диверсанта. Один погиб в перестрелке, второй, с компактной радиостанцией в рюкзаке, показал на допросе, что немецкое командование серьезно обеспокоено наличием такого крупного аэродрома и его радиостанция предназначалась для обозначения этого аэродрома. Командир полка приказал отвезти ее на ложный аэродром. Сегодня армада фашистских самолетов целый день утюжит клеверное поле. Но к вечеру «аэродром» вновь оживет. А наши самолеты надежно спрятаны под густыми кронами цветущих яблонь. Они как бы растворились в весеннем аромате цветов, в деловитом жужжании пчел, в свободном дыхании теплой, прогретой солнцем земли. И невдомек врагу, что так насоливший ему полк ночных бомбардировщиков притаился под мирной кроной цветущих яблонь, что взлетно-посадочной полосой служит проселочная дорога.
За колхозным садом, где стоят наши самолеты, течет безымянный ручей. В давние времена перегороженный земляной гатью, он образовал неглубокое озерцо, поросшее по берегам густыми зарослями камыша. В камышах нашли себе приют бесчисленные соловьи. Вечером или ранним утром они рассыпают вокруг разнообразные трели или задумчивое чоканье. Чок-чок! Чок-чок!.. Какая музыка сравнится с соловьиным пеньем? Разве только голоса наших девчат. Соберутся они вечерком на взгорке около озера и затянут песню, да такую, что сам не знаешь — то ли смеяться, то ли плакать. Даже соловьи от зависти умолкают. Или хотят перенять мелодию девичьих песен?
Много у нас тогда в полку было девчат — оружейницы, техники, прибористки.
Среди них как-то незаметно появилась Шурочка. Маленькая, щупленькая, с тяжелым узлом русых волос на затылке, с неброской красотой русской женщины. Нет, ничем не выделялась среди наших девчат Шурочка. А вот голос ее!.. Несильный такой, но задушевный, ласковый. Будто и не поет, а берет нежными руками прямо за сердце и заставляет забыть все — только слушай! И сидел бы до утра рядом с ней на взгорке, и слушал бы ее, слушал.
Но каждый вечер нас вызывают на КП.
Шесть экипажей, двенадцать парней. И каждый вечер начальник штаба полка Кудрат Джангиров докладывает командиру:
— Товарищ гвардии майор, экипажи-разведчики готовы для выполнения задания!
Готовы… А нам бы тоже послушать песни, посидеть у озера…
Перед строем плывет развернутое знамя и застывает на правом фланге, рядом с входом в землянку КП. Там оно будет стоять под охраной молчаливых автоматчиков до тех пор, пока последний самолет не вернется с задания и не скроется под защиту яблоневых ветвей. Пусть сегодня уходят в небо только наши шесть экипажей, это ничего не значит, все равно в небе — гвардия! Шесть экипажей, двенадцать человек ушли в бой, и трепещет взволнованно на ветру знамя Родины. Помни о нем, гвардеец!
— Смирно! Слушай боевой приказ!..
Слова приказа известны на память, так же как известны и маршруты разведки. Память надежно хранит конфигурацию всех перелесков, линии дорог, излучины. Малейшее изменение в знакомых картинах должно обратить на себя внимание, насторожить, заставить понять, разгадать. По любым кажущимся мелочам мы должны определить главное — передвижение и дислокацию войск противника.
Наш маршрут прост: от линии фронта по прямой до Карачева, от него поворот вдоль шоссейной дороги в сторону Орла, затем от Орла параллельно железной дороге на юг к линии фронта.
Последние дни мы отмечаем усиленное движение автотранспорта противника даже на проселочных дорогах. Но есть в этом движении что-то для нас непонятное: машины в основном направляются в тыл.
— Неужели собрались драпать? — высказываю свои сомнения.
— Что-то странно, — отвечает Николай. — Давай поглядим. Подумаем.
— Может, швырнем по бомбочке?
— Погоди.
Я и сам знаю, что тратить боекомплект на отдельные автомашины не имеет смысла. Вот встретилась бы большая колонна, тогда можно не только бомбы сбросить, но и спустить с балок эрэсы, пошуметь пулеметами. Но мне непонятно происходящее в стане врага, а все непонятное требует определения.
Неожиданно впереди по курсу в небо упираются голубые лучи прожекторов.
— Орел, — докладывает Пивень. — Пора менять курс.
Впереди должна быть железная дорога, скрытые темнотой, настороженные и следящие за нами станции Змиевка и Глазуновка. А еще дальше, это уже за линией фронта, на нашей территории — Поныри.
— Коля! Смотри, вроде паровоз!
— Спокойно, старина! Ноль один десять. Высота тысяча. Станция Глазуновка. — Это Николай вслух комментирует свои записи — условные значки на карте, призванные рассказать о виденном, указать точное время и высоту, с которой производилось наблюдение.
Внизу клубится белое облачко.
— Паровоз! Эшелон! Точно!
— Тебе не кажется?
— Если тебе кажется — крестись! Помогает. Но Николай против обыкновения уклоняется от обмена остротами.
— Заходи на фотографирование! Боевой курс сто восемьдесят градусов! Заходи! Я молча разворачиваю самолет на заданный курс.
— Обиделся? Разведка — наука точная! Без твоих эмоций. Доходит?
Меня подмывает непреодолимое желание бросить в ответ какую-нибудь колкость, но команды Николая сдерживают едва не прорвавшееся «красноречие».
— Правее! Еще пять градусов! Так держать!
Теперь пусть рвутся снаряды по сторонам, пусть дымные шары разрывов расцветают облачными шапками перед самым носом самолета. Пусть! Я должен держать так, а не иначе, чтобы проявленные, поднятые и дешифрированные снимки легли на стол разведотдела армии и помогли разгадать планы противника.
Кто знает, может быть, снимки, сделанные нами, спасут не одну солдатскую жизнь.
— Так держать!
Как близко ложатся разрывы. Совсем рядом проносятся огненные хвосты «эрликонов». От напряжения ноет спина, с трудом сдерживаю желание отвалить в сторону, свернуть, уйти от гремящего огня.
— Так держать!
Только бы не попали в бензобак или в мотор. Пусть уж лучше — в крылья. Кажется, я их ощущаю, как собственное тело. И не думаю о страхе, о возможной смерти. Странно. Я ощущаю радость. Будто каждый пролетевший мимо снаряд подарил мне жизнь. До следующего снаряда. Ожидание мгновенного удара, смерти и… радость! Я опьянен этим необычным смешением чувств и уже не могу молчать. Мне хочется поделиться своим открытием с Николаем, хочется услышать его голос.
— Не засветят пленку, гады?
Но Николай прозаик. Он занят делом. Мне видна его голова, приникшая к прицелу, видны его тонкие пальцы на бомбосбрасывателе.
— Так держать!
Вспышки ФОТАБов[14] на миг выхватывают из темноты белые станционные постройки и красные коробки двух эшелонов. Где-то за станцией поднимаются и неумолимо движутся на нас грозные мечи прожекторов.
— Отваливай! Заходи на бомбометание!
Самолет уходит в сторону от разрывов, от жадных щупалец света. Разворот, еще разворот.
Хищные клювы взрывателей фугасок нацелены на эшелоны.
— На боевом! Так держать!
И опять это приподнятое, радостно-бесовское чувство опьянения боем. Опьянения? Нет.
Трезвого расчета и уверенности — задание будет выполнено!
— Не забудь сосчитать батареи! — кричу Николаю. — Разведка — наука точная!
— Подсчитал. И еще двадцать прожекторов. Доволен? А курс держи. Не на танцах. Чуть лево. Так держать!
Ага, бомбы оторвались! Узнаю об этом по легкому вздрагиванию самолета. В пустынном небе еще злобствуют зенитки и пытаются дотянуться до нас лучи прожекторов, но мы уже идем на юг, к линии фронта.
— Теперь тебе понятно направление движения транспорта?
— Будут драпать? — наивно подзадориваю Николая.
— Наивность! Подтягивают технику и резервы, а в тылы гонят порожняк. Очень торопятся фрицы. Потому и не маскируют порожний транспорт. А зенитная оборона? Такого здесь еще не было…
— Профессор!
— Не язви! Считаю, что удар готовится где-то в районе станции Поныри. И скоро. Очень скоро. Согласен?
— Вижу. В разведдонесении подчеркни: готовится удар в районе станции Поныри!..
…После Сталинграда и зимней кампании 1942/43 года перед блоком фашистских государств встала мрачная перспектива проигрыша войны. Чтобы поднять дух своих сателлитов и изменить ход войны, Гитлер начал готовить крупное летнее наступление, хвастливо заявив, что зиму он отдает русским, а лето существует только для немецких побед.
По плану операции, названной гитлеровским командованием «Цитадель», наступление должно было развернуться в районе Курской дуги. Одновременным ударом с севера и юга гитлеровцы рассчитывали окружить находящиеся внутри дуги советские войска, уничтожить их и нанести стремительный удар в тыл Юго-Западного и Брянского фронтов.