Уже ближе к концу войны, в случайном разговоре о прошлых боях, Володя Семаго поделился этим тайным способом бомбардировки вражеских объектов. И удивительно, что тогда же эта авантюрная идея пришла в голову мне и штурману Николаю Ждановскому, а мой преданный Ландин где-то добывал куски стального троса и не раз крепил им две «сотки», подвешенные под фюзеляжем нашего самолета, впереди было еще ох как много мостов!..
На КП настойчиво пищат зуммеры полевых телефонов:
— «Венера», я «Ястреб»! — вызывает Тося штаб дивизии. — Товарищ гвардии подполковник, «Венера» слушает!
— «Венера»? Товарищ тридцать первый? Докладывает «Ястреб-Один». Цель накрыта! Нет, имена их неизвестны. Так точно. Все на базе. Тяжело ранен лейтенант Нетужилов. Есть! Хорошо. Передам. Служу Советскому Союзу!..
Командир осторожно, будто очень хрупкую вещь, кладет трубку на стол рядом с Тосей и легким движением пальцев касается ее волос:
— Вот так, дочка… Война. И спрячь слезы! Еще многие не дойдут до Победы. Нелегок к ней путь. Запомни, Тося, нелегок!..
Командир поворачивается к летчикам:
— Товарищи! За уничтожение моста командир дивизии всем объявляет благодарность. Сегодня утром войска Белорусского фронта переходят в наступление. Приказано ударить по переднему краю противника, проложить путь пехоте. По самолетам, друзья!..
Эта безвестная деревушка на берегу Днепра, приютившая полк на длинном пути войны, сохранилась в памяти навсегда. В Щитне могила Бориса. Вот уже много лет я собираюсь приехать в Щитню каким-либо погожим майским днем и не решаюсь. Нет, я не страшусь встречи с прошлым, я просто боюсь… Боюсь, что все покажется не таким, как это отпечаталось в памяти. Уже не раз было так, что, навестив какой-либо город или деревушку, что оказались на нашей тяжелой военной дороге, я не находил там ничего прежнего, знакомого, близкого…
Понимаю, что жизнь не стоит на месте, она изменяется. Меняется и лицо нашей страны. Возникают новые города, обновляются старые, и однажды знакомая с детства улица становится вдруг чужой. И в сердце откладывается какая-то горечь. Уж так устроен человек, что все прошлое ему всегда особо дорого. Не случайно он вспоминает свое прошлое с любовью. Может, это оттого, что с возрастом люди становятся сентиментальными. А может, люди дорожат своим прошлым потому, что оно связывает их, живых, с теми, кого уже нет. Так или иначе, но я никак не решусь посетить белорусскую деревушку Щитня, где похоронен мой друг Борис Обещенко. Ту самую Щитню, которая увековечена нашей памятью в немудреной песенке, сочиненной нашими полковыми поэтами Иваном Шамаевым и Николаем Кисляковым на музыку Володи Мехонцева и Николая Ширяева. Песенку, которую под звон гитары любили спеть Тося с Борисом:
На самой топкой местности
Забыта в неизвестности,
Стоит Щитня на берегу Днепра,
И там в лесу на просеке
Стоят друг к другу носиком
Старенькие скромные ПО-2.
Там полк стоял Меняева,
Джангирова, Гаврилова,
Семенова, Поветкина,
Кильшток.
Кричал на старте Бекишев:
Давай скорей выруливай!
А Гуторов давал нам ветерок.
Взлетишь ты в ночку темную,
Весеннюю, безлунную,
Идешь по огонькам к передовой…
Там ждут тебя зенитчики,
Там ждут тебя прожекторы,
А «мессеры» гуляют над тобой!..
«Фоккер» в хвосте
Не прошло и месяца со дня гибели Бориса, а мне кажется, что все уже забыли о нем и его место кем-то занято. Так оно и есть: уже другой летчик сидит на месте Бориса за общим столом и спит на его койке. А у меня в сердце все та же пустота. Друга заменить невозможно… Наверное, поэтому я чересчур пристрастно наблюдаю за Тосей. Ее улыбки мне кажутся слишком радостными, а взгляды, брошенные на летчиков, слишком многозначительными, обещающими.
Я потерял друга, потерял человека, которому мог доверить все: и пустую болтовню, и серьезные размышления о жизни.
Тося потеряла любовь. Не большее ли это чувство, чем дружба? Наверное, Борис доверял ей то, о чем не решался сказать даже мне. И все же дружба выше любви! Я в этом уверен. Рано или поздно Тося утешится, найдет замену. А я? Кто заменит мне старого друга, с которым пройдены сотни километров военных дорог и разделена не одна опасность? Уж мне-то нечего ждать: ушедший из жизни не возвращается. Но и жизнь не прекращается со смертью друзей, ни в коем случае не прекращается. Место мертвых в строю занимают живые. А в сердце?.. И все же не слишком ли много я хочу от Тоси? Да и вправе ли кто требовать от нее верности мертвому? Тем не менее я продолжаю смотреть на Тосю осуждающе. Едкая горечь утраты ржавчиной разъедает душу, точит мозг, не дает забыться. Нужна какая-то отдушина, надо встряхнуться, взять себя в руки, но здесь все напоминает о Борисе. Через несколько дней узнаю, что Тося уже служит в другом полку. Значит, не выдержала. Значит, ей было невмоготу. А куда попроситься мне? Да и можно ли уйти от самого себя? Нет, так дальше нельзя, надо немного расслабиться, а не то можно просто сойти с ума.
Сегодняшней ночью опять предстоят боевые вылеты. Где-то скопились танки противника, концентрируется пехота, и полку приказано нанести по ним удар. Вроде совсем недавно село за горизонт солнце, а в небе уже разлит лимонно-желтый свет луны, и потому кажется, что день еще не окончился, только стало немного темнее. Почему-то болят глаза, будто в них насыпали песок. Так уже было под Сталинградом, когда мы не имели времени выспаться.
— Как ты находишь видимость? — спрашиваю я у Ивана Шамаева, штурмана, который сегодня со мной..
— Отличная! Сто километров! И луна в полную морду! Как днем.
М-да! Но откуда взялась эта дымка перед глазами? Уж не предвестие ли тумана? Впрочем, надо отоспаться и выбросить все мысли из головы, решаю я.
— Почему тебя заинтересовала видимость? — настораживается Иван.
— Да так. При полной луне, если появятся перистые облака, будем видны как на ладони…
— А… Вроде сегодня синоптики не обещали облачности.
— Не обещали…
А откуда им знать? Немцы не дадут сводки погоды, а ветер с запада. С запада идет погода… Опять в моей голове начинают копошиться мысли, мелькают обрывки воспоминаний, и я ловлю себя на том, что все это связано с Борисом. Вот так же мы шли с ним к аэродрому через это поле и так же светила луна. О чем тогда говорил Борис? А, о своих предчувствиях! Черт возьми! Как я мог это забыть! Ведь он говорил тогда о недолговечности земной жизни человека, как будто предсказывал свою гибель. Сам! Помнится, я не прислушался к его словам, не придал им значения. А потом? Что было потом? А-а, этот разговор с прежним командиром дивизии генералом Борисенко. До сих пор не в состоянии забыть его гневное лицо и тот незабываемый диалог:
— Бери самолет Обещенко и вылетай на повторное фотографирование!
— Товарищ генерал, я полечу на своем самолете. На нем такой же фотоаппарат. Вот зарядят кассету, и я готов к вылету.
— Ты слыхал приказание? Вылетать на самолете Обещенко!
— На его самолете я не полечу!
— Что?! Ты отказываешься выполнить боевое задание? Да я!..
Интересно, что тогда торопливо шептал на ухо генералу командир полка, ожесточенно жестикулируя и показывая в сторону самолета Бориса? Наверное, о крови на козырьке штурманской кабины, а может, о штурвале, на котором лежали руки Бориса…
— Разрешите послать другой экипаж, товарищ генерал? — как сквозь вату, донесся глухой голос командира полка.
— Другой? Но невыполнение приказа!..
— Они были друзьями, товарищ генерал, — перебил Меняев командира дивизии. — В виде исключения, товарищ генерал?
— На войне не может быть исключений! Приказ командира — закон для подчиненных!
Конец этому неприятному для всех нас разговору положил техник по аэрофотосъемке.
— Снимки отличные, товарищ генерал! — доложил он.
И сама собой отпала необходимость в повторном полете. Но интересно, понял ли генерал, что невозможно лететь на самолете, забрызганном кровью друга? Тем более что в этом не было особой необходимости.
Но откуда эта туманная дымка перед глазами? Наш самолет уже на старте, нацелен носом в туманное небо. Почему в туманное? Ведь вон как ясно видна луна. Наверное, это растворяются в ее свете огни старта и создается видимость тумана.
— Иван, как видимость?
— Далась тебе сегодня эта видимость! Лучше не бывает!
— Не нравится мне эта дымка… Как бы в туман не перешла.
— Какая дымка? Протри глаза. Что-то не узнаю тебя сегодня.
— Я сам себя не узнаю…
— Дрожь в коленках?
— Поди ты!..
— Так чего сидим? Бекишев зеленым фонарем уже, наверное, десятый раз машет! Взлетай!
Я даю полный газ, и мы взлетаем.
А все-таки дымка сгущается. Уже смазалась линия горизонта и начинают растворяться очертания плывущих вниз ориентиров. Но почему молчит Иван? Неужели он этого не замечает?
Стоп! Раз он молчит, значит… Погоди, погоди. Главное, не волноваться.
Я снимаю перчатку и опять — в который раз! — осторожно протираю глаза. Нет, видимость от этого не становится лучше. Пожалуй, наоборот… Туман. Туман обволакивает самолет.
Разве еще раз спросить Ивана о видимости? Пожалуй, не стоит. Перейду на пилотирование по приборам…
Я включаю кабинный свет и направляю лучики лампочек на пилотажные приборы. Так вроде лучше. Во всяком случае, отчетливо видны стрелки приборов.
— Чего это ты иллюминацию включил? — интересуется Иван.
— Тренируюсь в пилотировании по приборам.
— Циркач! Нашел время. Скоро к линии фронта подойдем. А там всего десяток минут до цели!
Я отрываю взгляд от приборов и осматриваюсь. Туман из серо-голубого превратился в багровый. Сгущается, темнеет. Переношу взгляд в кабину — туман проник и сюда! Уже еле видны стрелки приборов.
— Иван, сколько до линии фронта?
Только бы не выдал голос. Совсем пересохло горло.
— Минут пятнадцать.