— Как пройдем, скажешь…
— Сам увидишь. Смотри, вон какой фейерверк зажгли! Наверно, наши к цели подходят. Да выключи свет, хватит тебе тренироваться!
— Я хочу выйти на цель вслепую.
— Цирк!
А туман все гуще. Он уже заволакивает приборы. Что же делать? Может быть, сказать Ивану? Сказать прямо: я ослеп!.. А потом выбрасываться на парашюте? Нет, сначала надо освободиться от бомб, а уж потом можно думать и о парашюте. Да, но самолет и без бомб может упасть на людей. На наших людей. Что же делать, что делать?
Липкие струйки пота стекают по моему лицу. Я их слизываю языком. А рубашка уже совсем прилипла к телу, и почему-то страшно хочется пить. Стрелки приборов уже почти неразличимы. Что делать?..
— Иван, возьми управление, потренируйся в пилотировании.
— Слушай, откуда у тебя сегодня такие фантазии? — недовольно отвечает штурман. — То сам тренируется, то ко мне пристает… Не мое это дело! Понятно?
— Ваня, ты должен уметь летать. Вдруг что-то случится со мной, и надо будет довести самолет домой. Бери управление.
Я демонстративно поднимаю локти на борт кабины.
— Ах, вот как! Товарищ командир принципиален! Принцип — на принцип. Я тоже не беру управление! Ты знаешь последний приказ — штурманам запретили лезть не в свое дело!
— Лейтенант Шамаев! Приказываю взять управление!
Я не могу сдержать крика. Нет, это не просто тупой животный страх за свою жизнь, за свою шкуру! В этом крике все: и желание спасти самолет, и боязнь за тех, в кого он может врезаться, неуправляемый, и в такой же степени боязнь за жизнь Ивана. Я ослеп. Я ничего не вижу. В моих глазах багровый туман и страшная резь. Но сказать об этом товарищу я не могу: он может испугаться ответственности за исход полета, его могут подвести нервы. Пусть лучше он сердится на меня, клянет меня за «самодурство», но как-то приведет самолет на аэродром. А там… Однако до аэродрома еще надо долететь.
— Лейтенант Шамаев, доложите о пролете линии фронта!
— Минуты две назад прошли, — недовольно отвечает Шамаев.
— Сбрасывай бомбы, Иван.
— Ты что! Не дойдя до цели? Не буду.
— Приказываю сбросить бомбы, лейтенант Шамаев!
Иван молчит. Я не ощущаю обычного толчка в момент отделения бомб. Левой рукой ощупываю секторы управления двигателем. Так, второй снизу — сектор высотного корректора. Если его двинуть вперед, двигатель начнет хлопать, стрелять: ему не захочется работать на явно обедненной смеси…
— Ваня, сбрасывай бомбы. Мотор барахлит!..
Самолет чуть подпрыгивает вверх. Бомбы сброшены.
— Хорошо, Ваня. Теперь разворачивайся и бери курс на аэродром.
— Слушай, командир! Я уже устал от этих тренировочек! По прямой вести еще куда ни шло, а вот развороты. Я не умею!
— Ты должен, Ваня! Представь, что меня нет, что меня убили…
— Слава богу, передо мной твой затылок, и я еще не догадываюсь, какой сюрприз может выкинуть эта голова.
— Никаких сюрпризов. Это входит в боевую подготовку. Командир убит, штурман обязан привести самолет на аэродром.
— Кому это нужно?
— Когда убили Обещенко, Зотов привел и посадил самолет.
— Так то Зотов, он сам мечтал стать летчиком.
— Иван, прекрати разговоры! Выполняй тренировочное задание! Все! Я закрыл глаза. Ничего не вижу. Ты мне докладываешь всю обстановку!
Я прислоняю голову к борту: пусть видит Иван, что мое лицо отвернуто от приборов, что я ничего не вижу. А я и так ничего не вижу. Вестибулярный аппарат человека какими-то тонюсенькими нервишками связан со всеми другими органами чувств, их информация, их взаимосвязанное влияние друг на друга позволяют сохранять нормальное положение тела в пространстве. Сейчас я лишен главного — зрения, и мой вестибулярный аппарат напоминает гироскоп, в котором вдруг сломалась ось вращения, — он куда-то проваливается, падает…
— Не слышу доклада, Шамаев! Как высота, курс полета?
— Высота тысяча метров. Курс нормально.
— Хорошо. Докладывай через минуту.
— Чего докладывать — вон перед носом аэродром! Пожалуйста, бери управление и заходи на посадку!
— Лейтенант Шамаев, на посадку зайдете вы!
— Это… это издевательство! Я никогда…
— Лейтенант Шамаев, выполняйте приказ!
— Но я… Правда, я никогда не пилотировал самолет, не заходил на посадку!
— Ваня! Будем заходить вместе. Ты только докладывай все действия, а я подскажу, что делать. Убирай газ. Снижайся.
— Снижаюсь.
— Входи в круг, как обычно вхожу я. Левым разворотом. Иди параллельно старту.
— Так и делаю.
— Хорошо. Вижу, что так. Но… представь все-таки, что меня нет или я ослеп. Да, да, я ослеп… Дай красную ракету.
— Но это сигнал бедствия!
— Такое у нас тренировочное задание. Давай!
Что-то долго копошится Иван в своей кабине. Наконец слышу выстрел…
— Где проектируется крыло?
— Кончик подходит к «Т». Ого! Они нам весь старт зажгли!
— Хорошо. Где крыло?
— Отошло от «Т».
— На сколько?
— Примерно на ширину крыла.
— Начинай третий разворот!
— Выполнил.
— Высота?
— Триста метров.
— Снижайся до двухсот. Где проектируется «Т»?
— Градусов двадцать до линии огней. Ее отлично видно!
— Хорошо. Начинай четвертый разворот. Выходи на линию посадки.
— Вышел.
— Где проектируется нос самолета?
— Ниже «Т».
— Высота?
— Сто пятьдесят!
— Чуть подтяни! Так. Где «Т»?
— На носу.
— Убирай газ. Нет, не полностью. Снижайся положе. Еще положе!
Сдвигаю на затылок очки, закрываю лицо перчатками и в то же мгновение ощущаю удар. Самолет подпрыгивает. Придерживаю рукой штурвал. Еще удар. Какое-то время самолет катится, затем останавливается. Ну, вот и сели…
— Сели! Сели! — радостно вопит Иван. — Зачем выключил двигатель?
— Ваня, иди на старт. Проси кого-либо отрулить на стоянку. Я ослеп.
— Ты что?!
— Да, Ваня.
Вой «санитарки» замирает возле самолета.
— Что у вас произошло? — слышу я голос командира полка.
— Товарищ командир! Он… он ослеп! — задыхаясь от волнения, произносит Иван.
Кто-то взбирается на самолет — мне слышно, как он вздрагивает, — сильными руками поворачивает мою голову и проводит по лицу, стирая пот…
— Видишь?
Отрицательно качаю головой.
— Да-а… Помогите его в «санитарку»!
— Я сам. Я сам.
Выбираюсь ощупью на крыло. Спускаюсь ниже, придерживаясь за борт руками. Потом останавливаюсь. Меня подхватывают несколько сильных рук…
В полдень, когда все ребята нашей эскадрильи отсыпаются после полетов — я это узнаю по храпу Казюры, назначенного командиром второго звена после гибели Бориса, — мне видно окошко в нашей избе. Да и окошко ли — просто расплывчатое багровое пятно света сквозь резь в глазах. Это все, что я вижу.
Остальное время для меня не имеет границ — сплошная темнота. Такие же темные и мысли. Тягостные, беспокойные и, с чьей-либо точки зрения, наверное, глупые. Но я могу теперь мыслить только так утилитарно-примитивно: слепота уже неоспоримый факт. Если первые дни полковой врач, заходя ко мне, пытался как-то меня утешить, то теперь он даже не появляется.
Перебираю в памяти всех виденных слепцов. Согласиться на эту жалкую участь? Жить в зависимости от поводыря? Кому нужна такая жизнь? И вообще, разве можно называть жизнью животное существование, иллюзию жизни? Ничего не видеть, быть зависимым в полном смысле от всего и от каждого, прислушиваться, ощупывать, судить о мире не по его краскам, а с помощью осязания и быть обузой… Себе, обществу, родным. Нет, я сделаю так, чтобы никому не быть в тягость. Вот только дождусь, когда ребята уйдут на полеты…
Затаившись, лежу на койке и жду. Прислушиваюсь к малейшему шороху. Ага! Ребята уже поднимаются. Вполголоса переговариваясь, натягивают на себя комбинезоны и сапоги и по одному, по два покидают общежитие. Кажется, уже ушел последний. Я сажусь на койке, ощупываю развешанную на спинке стула одежду. На гимнастерке тихо звякают ордена. Я усмехаюсь: даже награды не нужны слепому. А пальцы шарят дальше. Ага, вот ремень, кобура… Легкая! Еще не дотрагиваясь до нее, понимаю, что пистолет исчез. Но я машинально ощупываю, расстегиваю — пустота!
— У-ух! Гады!
Падаю на пол и извиваюсь в приступе бессильной ярости и горькой обиды. Наверное, так воет в безысходной предсмертной тоске раненый волк:
— О-о-о! О-о-о!
Я не слышу шагов и, только почувствовав чью-то теплую руку на своей шее, понимаю: в комнате кто-то есть.
— Спокойно, старина. Возьми себя в руки…
— Коля? Ты здесь? — узнаю голос штурмана Николая Кислякова. — Коля, будь до конца другом. Никто не узнает. Пойми, это выше моих сил!..
— Анатолий Александрович приказал забрать у тебя пистолет. А меня оставили присматривать за тобой…
— Так какого черта! Дай пистолет, а сам уходи! Тебя нет! Тебя не было! Дай пистолет!..
— Дурак ты, Костя. Завтра мы с тобой поедем в госпиталь. В специальный — глазной. Это в твоем Гомеле. Да, в твоем Гомеле, Костя. Врач полка добился места для тебя. Так-то вот. А сейчас берись за руку. Так. Ложись. Хочешь, почитаю тебе книгу. Интересная…
— Дай закурить и… иди к черту!..
Скрипучий, неприятный голос — у главного врача госпиталя, Якова Борисовича, мягкий, воркующий — у старшей сестры Вари.
Всякий раз во время утреннего обхода, едва заслышу шарканье многих ног и приглушенный шепот, меня охватывает волнение. Жаль, что раньше я так и не успел познакомиться с глазными болезнями и теперь не в состоянии понять, что скрывается за скупыми фразами, сказанными на латыни, — приговор или надежда? Как я устал от этого бесконечного ожидания. Скорей бы уж окончились все эти мучения.
Самые элементарные потребности для меня — проблема. Обо всем надо кого-то просить.
— Варя! «Утку»… Варя!
Я решаю отказываться от пищи и воды — так будет проще!
И опять на утреннем обходе вслушиваюсь в приглушенный шепот. Но до моего сознания доходит лишь одно слово — «снотворное…». Не знаю, сколько длится мой сон, но в нем проходит все мое прошлое и настоящее. И все в каких-то кошмарах, все неестественно искажено и… страшно! Не надо мне снотворного, Варя, не надо!