у Мексики. Пройдя под старинной эмблемой монахов-францисканцев, возвышающейся над дверным проемом, крестом с катушкой веревки над ним и двумя руками внизу, одной – Христа, другой – святого Франциска. Мои шаги отдавались могильным эхом от белых оштукатуренных и покрытых лепниной стен, от искусно выполненных фресок "Тайная вечеря" и "Языки пламени Пятидесятницы", которые смотрели на меня с обеих сторон прохода, когда я шел по нему. Восхитительная прохлада, тихая неподвижность, "неяркий религиозный свет", мистический воздух этого места были для меня не в новинку, но, попав сюда, освободившись от людей и деловой суеты, они оказали двойное очарование и подняли мои мысли в другие, более высокие русла. Я дошел до пересечения с латинским крестом, в виде которого выполнена конструкция храма, когда заметил присутствие еще одного человека, которого раньше не замечал. Довольно высокая и слегка сутулая фигура в свободном синем саржевом пиджаке, в надвинутой на глаза шляпе на бронзовом, с густой бородой, лице, стояла возле фотоаппарата, установленного на штативе. Незнакомец, не заметив моего приближения, просунул голову под черную ткань на задней панели аппарата и сфокусировал объектив, насколько я мог судить, на голой белой штукатурке западной стены, где не было фресок, а только масса солнечного света площадью около восьми или десяти футов квадратных, которая струилась от одного из восточных фонарей.
"Так!" – подумал я. – "фотограф. В этом нет ничего необычного, ведь в старом соборе Сан-Ксавьер-дель-Бак и вокруг него много интересных мест. Но что он фотографирует? Если бы он направил свой объектив на одну из прекрасных фресок, я бы понял его, но на голую, покрытую штукатуркой стену…"
Я не успел продолжить плутать в своих догадках, как в этот же момент незнакомец поднял голову из-под ткани и предстал передо мной. Я взглянул на его лицо и сразу узнал художника, хорошо известного в Сан-Франциско.
Мне было хорошо известно, что Милбанк активно развивал свое искусство в этих странах, но я не ожидал увидеть его здесь. Я сразу же представился, вспомнив некоторые моменты пяти-шести летней давности, в которых я был лично с ним связан. Он прекрасно вспомнил их, сердечно пожал мне руку и, казалось, был рад меня видеть. Я объяснил, как так получилось, что я оказался в Аризоне, и причину моего визита в старый собор. Он же, пока настраивал снимок в задней части камеры и, держа в руке часы, снимал крышку объектива, вкратце рассказал, что последние два месяца жил в Сан-Ксавьере и, возможно, пробудет здесь еще некоторое время.
– После отъезда из Сан-Франциско, – заметил он, возвращая крышку объектива на место. – Я, как вы, несомненно, знаете, путешествовал по Мексике и Центральной Америке. Я собрал редкую коллекцию интереснейших снимков и около трех месяцев назад проезжал через Чиуауа по дороге в Сан-Франциско, где и собираюсь их выставить. Два месяца назад, как я уже говорил, я прибыл сюда и занялся съемкой старого собора снаружи и внутри, со всех точек, представляющих интерес. Первоначально я намеревался пробыть здесь одну неделю, так как за это время я, несомненно, успел бы сделать все необходимое, но удивительное и неожиданное происшествие задержало мой отъезд и с тех пор удерживает меня здесь.
К этому времени мы достигли главного входа, и мой друг повел нас через открытое пространство на юг, к одному из старых монастырских зданий, которое, по его словам, он получил разрешение занять у сестер Святого Иосифа, четыре из которых поселились там и заняты ревностным трудом по обучению индейцев папаго, проживающих по соседству. Войдя в просторную саманную комнату36, голые белые стены которой со всех сторон оживляли прекрасные образцы фотографического искусства, я попал в настоящую лабораторию. На полу валялись открытые сундуки и саквояжи. Вокруг на больших столах стояли бутылки и упаковки. Несколько больших фотоаппаратов беспорядочно валялись повсюду. На грубо сколоченных полках стояло несколько томов, некоторые из них были полуоткрыты. На вбитых в стены гвоздях висели пальто и другие предметы одежды. В одном углу стояла обычная походная кровать с натянутой на нее грубой клеенкой, на которой лежал матрас и куча одеял. В другом – занавеска из желтой бязи, поддерживаемая деревянными стойками, указывала на то, что за ширмой преследуются те тайны искусства фотографа, для успешного осуществления которых требуется либо темнота, либо желтый свет. Несколько стульев и табуреток, а также плита с кухонной утварью дополняли обстановку квартиры. Этот ансамбль с первого взгляда убедил меня в том, что я нахожусь в святилище художника, чей личный комфорт был подчинён преданности своему искусству. Попросив меня присесть и дав мне портфель с фотографиями для просмотра, Милбанк извинился и вошел за желтую бязевую занавеску, чтобы, как он заметил, проявить только что снятый негатив. Через несколько минут он вышел со стеклянной пластиной в руке, которую поднес к свету и критически осмотрел.
Я посмотрел через его плечо и увидел, что на стекле отобразилась группа фигур. Несколько удивленный, я повернулся к нему и сказал:
– Я заметил, что место на стене, на которое был направлен ваш объектив, было лишено фресок, а здесь, – указывая на пластину, – у вас есть фигуры, хорошо проработанные фигуры – не одна, а много. Я достаточно разбираюсь в фотографии, чтобы понять, что нельзя сфотографировать то, чего не существует.
Милбанк улыбнулся странной улыбкой, отвечая:
– Конечно… конечно, нельзя. Но, тем не менее, эти фигуры существуют, и будут существовать до тех пор, пока существует собор. Друг мой, – добавил он более серьезно, – неужели вы думаете, что я остался бы в этом глухом месте и терпел все эти неудобства, если бы у меня не было на то причин?
– Я помню, – сказал я, – вы упомянули, что неожиданное происшествие побудило вас остаться здесь, но вы не дали никакого намека на характер этого происшествия.
– Вы деловой человек, – сказал мой хозяин, присаживаясь и наливая кофе, – и вы знаете кое-что из науки и немного о фотографии. Я рад, что встретил вас сегодня, потому что вы один из немногих интеллигентных людей, которых я видел в течение многих месяцев. Здесь на меня смотрят как на безобидного сумасшедшего. Сестра Марта и сестра Тереза набожно перекрещиваются, когда проходят мимо меня, но не забывают потребовать плату за аренду этой моей комнаты, когда наступает время, и, поскольку я иногда даю им доллар-другой дополнительно для их протеже из папаго, они вполне довольны, что я остаюсь, пока мое безумие не примет худшую форму, чем просто фотографирование голых стен. Бесполезно пытаться объяснить им, что я делаю. Было бы еще хуже, чем просто бесполезно показывать им, что я сделал. Потому что, мой дорогой сэр, людей сжигали на костре за то, что они делали вещи, которые были обыденным явлением по сравнению с теми экстраординарными результатами, которые я получаю.
Тут Милбанк встал и, попросив меня сопровождать его, снова направился к собору, сказав:
– Прежде чем я перейду к каким-либо объяснениям, я покажу вам некоторые необычные явления, которые требуют этих объяснений.
Войдя в здание, мы направились к фотокамере, и пока я стоял возле нее, он развернул сверток, лежавший в углу неподалеку, и взял оттуда несколько мотков проволоки, которые стал растягивать, прикрепляя дальние концы к стене, а ближние к объективу с помощью проволочной вязи. Семь катушек он установил таким образом, образовав на стене семиугольник диаметром около восьми футов, и при этом стоял на табурете. Затем он подошел к камере, просунул голову под черную ткань сзади, сфокусировал объектив и, вынув голову из-под ткани, попросил меня занять то место, которое он только что занимал.
– Теперь я установил минор плоскости под углом сорок пять градусов сзади камеры, – сказал он, – так что вы увидите все объекты, воспроизведенные в прямом положении на горизонтальном экране сверху, а не перевернутыми, как это обычно делается при фотографировании.
Я сделал, как он хотел, и каково же было мое удовольствие, когда я увидел, что смотрю вниз на пленочную поверхность самой изысканной прозрачности, дающую такую проработку деталей, по сравнению с которой тончайшее матовое стекло было бы самым грубым средством для получения изображения.
– Одно из моих собственных открытий, – заметил он, угадав мои мысли. – Эта пленка состоит из особого альбуминозного препарата, нанесенного на тальк.
Мои глаза были прикованы к череде сцен, которые следовали одна за другой. Они следовали друг за другом так быстро и с такой точной регулярностью, что казалось, будто серия последовательных событий сменяет друг друга, как бы разыгрываясь на моих глазах. Я видел, как каменщики, или, скорее, адобелисты, в странных и старинных костюмах, в основном индейцы, накладывали слой за слоем материал один на другой, но так быстро, что работа по строительству росла на моих глазах, как по волшебству. Их движения были настолько быстрыми и точными, что я не успел понять, на что смотрю, как каменщики исчезли, и их сменили штукатуры, чья работа была выполнена столь же удивительным образом. Они тоже исчезли, и я увидел одного из двух художников, которые наносили краску на голые стены с быстротой манипуляций и ловкостью исполнения, от которых у меня перехватило дыхание. Затем появилась движущаяся панорама священнических процессий, которые двигались, как автоматы, с какой-то странной, но слишком поспешной величественностью, подчеркивая великолепие и внушительность церемоний Римской церкви. Сцена сменяла сцену с таким точным и удивительным чередованием формы и сюжета, что мое сознание было заворожено, и я едва понимал, смотрю я на нечто реально происходящее или нет. Цвет, форма, выражение лица, манера одеваться, поведение, жесты – все было на месте и жизненно запечатлено.
Казалось, что я внимательно изучаю деяния многих лет, так быстро образы отпечатывались на сетчатке глаза и так безоговорочно они взывали к восприятию моего мозга. Вскоре стремительно движущиеся фигуры стали расплываться и, казалось, потеряли свою четкость, хотя мое желание рассмотреть их оставалось все таким же острым. Из моей зрительной и умственной задумчивости меня вывело восклицание Милбанка.