— Просто в бар, ну как обычно.
— А в какой бар вы ходите? Сейчас столько всяких новых мест появилось, я уж перестала за этим следить.
Разговаривать мне влом. Но и телевизор смотреть как-то неохота (Стинг). И потом, мне надо было попить кока-колы, потушить сигарету. Так что я говорю:
— Ага.
— Я как-то совсем выпала из этого, просто невозможно за всем уследить.
Тут меня осеняет; я разворачиваюсь в кресле, кладу ноги на подлокотник:
— А вы с Лоллой разве никуда не ходите?
— Вообще-то ходим. Она меня недавно водила в такое место: «Двое и две».
— И что? Вы там так и были вдвоем?
— Да, но она там многих знает. Мы так хорошо повеселились. А еще там играли хорошую музыку, ну знаешь, в общем, из эпохи диско. Мы натанцевались просто до упаду.
— Вы с Лоллой? Ты с Лоллой танцевала?
— А разве сейчас танцуют обязательно с кем-то? Просто танцевала вместе со всеми.
— Жалко, я это пропустил.
— Да. Я, наверно, так много не танцевала с той поры, как мы с твоим папочкой были помоложе. А скажи мне…
— От него, кстати, никаких вестей?
— Да что ты! Он мне уже давно звонить перестал. Вот твоя сестра его недавно встретила в магазине «Кьёргард», говорит, он держался молодцом.
— А я слышал, что он упал.
— Да? И кто тебе это сказал? — И смотрит на меня.
— Трёст.
— Да что ты говоришь! Вот тебе и на! А я-то думала, что он… А как же Сара?
Смотрю в телевизор. Там Бьорк (ц. 190 000). Тянусь за дистанционкой и усиливаю звук. «My name Isobel. Married to myself»[46]. Текст хороший. Видеоряд приторный[47]. Выжидаю паузу, затем отвечаю:
— Не знаю.
— Подумать только! А ведь он так далеко пошел!
— Скорее, пополз.
— А ты не посчитал бы за труд поговорить с ним?
— Почему ты держишь там его фотографию?
— Твоего папы-то?
— Да. Чтобы все думали, что он умер?
— Зачем ты так говоришь?
Я слышу, как она кладет ножницы на стол, снова поворачиваюсь, смотрю на нее. А она на меня.
— Фотографии людей на комодах держат только тогда, когда с ними что-то случилось: или этот человек родился, или конфирмовался, или помер.
— Хлинчик, не говори так. Твой папа — часть моей жизни. Для меня это незабываемое время.
— Непросыхаемое время.
— Не надо об этом сейчас, ладно?
— Вот и пойми этих женщин! Вы всё так быстро прощаете и забываете. А как же Лолла? Ей-то каково, что у тебя в гостиной его фотография?
— Лолла? А что она должна на это сказать?
— Ну, разве она не…
— Что «не»?
— Да ничего. Разве она не знает обо всем? О нем?
— Что-то ты сегодня какой-то угрюмый, Хлинчик. Тебе хорошо? Ты уже ел? Креветочный салат в холодильнике.
Я опять поворачиваюсь к телевизору:
— Да, знаю.
На экране какая-то моржовая хрень, какая-то неизвестная мне команда в гидрокостюмах в облипочку. Какой-то такой клип.
Мама:
— Слушай! А ведь мне Холмфрид сегодня звонила. Я сказала, что ты спишь. Она просила тебя перезвонить.
Святый Халлдоре Кильяне! Так у нее и мамин телефон есть!
— Ага.
— Слушай, а Холмфрид — она не дочь Пауля, ну, того самого Палли?
Я поднимаюсь и подцепляю с пола пузырь с кока-колой:
— Да, там не обошлось без Пауля.
— Что?
— Я говорю, какой-то Пауль там точно постарался. Она дочь какого-то Пауля. Зубного врача.
— Да-да, вот именно. Палли Нильсов. Лолла у него в свое время работала.
— А?
— Да, работала у него в клинике. А Палли — он такой компанейский… Ведь хорошая девушка?
— Да, да. У нее в носу камушек.
— А как же еще! Вот Палли тоже всегда был таким.
— Что?
— Ее отец. Он такой веселый…
— Ну да…
Я выбрасываю бутылку кока-колы из гостиной. Черт, какая-то слабость во всем теле. Никотиновое голодание. Надо будет выкурить еще одну. Я снова вплываю в гостиную, держась за бутылку кока-колы, как за спасательный круг. Отрываю от стола пачку сигарет. Вряд ли я смогу взять еще и зажигалку, но собираю остатки сил. Сильно сомневаюсь, что меня хватит на путешествие к себе в комнату. Один звук со стороны мамы — и я не смогу взять старт. Штормовой ветер в семь баллов мне в лицо (а мотор заглох) посреди ковра, и она говорит:
— Знаешь, я забыла тебе сказать: Лолла хочет остаться у нас на Рождество.
Смотрит на меня. Я напрягаю все, что можно, и все, что нельзя, чтобы со скрипом повернуть к ней тугую голову. Она ждет, пока мои глаза не встретятся с ее.
— Они на Рождество собираются вернуться, ну, хозяева квартиры, где она живет, и я на время пригласила ее к нам. Недельки на две, не больше. Так у нас веселее будет, больше народу. Ты не против?
— Нет-нет. Лишь бы покурить принесла. И побольше.
— Ну уж нет, на Рождество здесь никакой травы не будет. Надо нам это дело сбавлять.
— А что ей хочется в подарок?
— Лолле? Вот это вопрос.
— Наверно, фотографию папы. Нет, твою фотографию.
— Подари ей лучше свою. Ты ей нравишься.
— Или трусы. Как ты думаешь, те, которые ты покупала в «Бонусе», у них еще остались?
— Там же были только мужские.
— Вот именно!
— Хлин!
— Берглинд!
До комнаты я добираюсь своими ногами.
Катарина — венгерка. Она живет в Будапеште. Я набрел на нее в интернете. Наша связь длится уже семь месяцев — у меня так долго ни с кем не было. Я смотрю на нее. На ее фото. Она брюнетка, по типу как Сандра Баллок (ц. 3 900 000), только нос поменьше и щеки покруглее. Она прелестная. Лестная. Милая. Прекрасная. Шикарная. Клевая. Офигенная. От нее уже три дня не было ни строчки, и вот сейчас:
«Hi Hlynur!
I am terribly sorry that I have not spoken to you for some time now. There have been examins in my school and I have been terribly buisy. But everything went well, I hope at least, and now we have vacation soon. What are you going to do for Christmas? I will go with some friends to Vienna. Yes, I know the Ritz-club. It is not my type of bar. They play punk rock. Maybe you have friends who like this kind of music. Have you heard the new Oasis record? I like it very much. Hope you have fun on the weekend. I have to be home and study. The last examin is on monday. Until next time. — Kati»[48].
Я снова зацепляю ее фото. Я смотрю на нее. Она — просто обалдейшн. Кати предстает передо мной в чем-то таком венгерском княжеском, в комнате в старинном доме. Желтые степы, окно, может, дерево. Больше я не вижу. У меня нет воображения. Я снова поворачиваюсь на стуле, переключаю на Си-эн-эн, телетекст. Погода в Будапеште: переменная облачность, 2 °C. Выкуриваю две сигареты. Снова зависаю на ее странице, еще раз пробегаю глазами информацию: Катарина Хербциг. Род. 23.07.69. Студентка. Учится на отделении какого-то маркетинга. Живет с родителями. Катарина. Кати. Кати. Кати.
Звонит телефон. Просто, как звонит телефон.
Это Элли. Дядя Элли. Сводный брат отца. Эллинг Адольфссон. Единственный в роду случай внематочной беременности. Вопрос, как он выбрался из бабушки на свет божий. Он, бедняга, такой хилый. К еще вопрос, что это был за Адольф. Сколько я себя помню, дядя Элли всегда был шофером такси. И сколько он меня помнит. Всю жизнь за баранкой. Сам уже стал бараном. Холостяк. Табличка «Свободно» ему к лицу. Бабушка, эта царица Альцгеймера, уже давно забыла, что она его родила, и другие родственники тоже притворяются, что не помнят. А он их всех помнит. Я — последний, кого он еще терпит. Последний из могикан. И он звонит. И звонит. И он все помнит. И все знает. Он все черпает с заднего сиденья своего такси. Притом феноменально узколоб и консервативен. Взгляд на мир через зеркало заднего вида. Сегодня он, против обычного, в ударе.
— А-а, старик, как жизнь и ваще?
Он явно собирается что-то рассказать мне.
— Знаешь, брат, тут ко мне твой папаша заскочил как-то вечерком, я его повез в самый Брейдхольт[49] к этой его бабе, а он, бедолага, опять запил.
— Да, я знаю.
— И прикинь, он мне сказал такую вещь, будто твоя мамаша стала лесбиянкой. Это ваще как, похоже на правду?
— Да, мы тут на днях сменили сексуальную ориентацию.
— Чего?
— Мы с мамой. Мы недавно вместе сменили сексуальную ориентацию.
— Ага. Во-во. От этой, блин, истории несет изрядно, даже ко мне в машину просочилось.
— Что?
— Да вот это самое. И как тебе это, не тяжело? Вот Стейни — он после этого совсем конченый человек.
— Нет. Всегда полон дом девок.
— Ага. Вот ты говоришь… Вот чего. Тебе той ночью ваще повезло. Я тебя видал на Лаунгахлид, а с руки у тебя прямо свисала целая баба.
— Нет, это был кто-то другой.
— Э-э, нет, Хлинушка. Я твой нос завсегда узнаю, хотя он у тебя и короткий. А скажи, как она? Я смотрю, она у тебя такая пробивная, так и рвется в бой?
— Бой, а может, и герл…
— Чё? Ну да, бой. Слышь, а я тебе про датчанку не рассказывал? Ну, про Биргитту? Когда я еще «таунус» водил? Ну, ваще. Это, скажу я тебе, была моя самая улетная поездочка. Это было на лавовом поле, ну, туда, в общем, к югу, — короче, я на добавку еще и заплатил за нее. Я, правда, сперва хотел не брать с нее платы, раз уж так пошло, но я но жизни такой: у меня принципы. Принципы. В вождении это самая первейшая вещь. Ни в коем случае нельзя с клиентами по-личному. Это самое главное в этом деле. Слышь. А она — она была какая-то не такая, как все. Ну, короче, датчанка. Я как-то особо не углублялся в этих иностранцев, еще неизвестно, где вынырнешь, но я тогда сказал себе: наверно, ничего страшного, раз уж она датчанка. Они же когда-то входили в состав нашей республики[50].
Элли. Последний экземпляр вымершего вида. Из него набьют чучело.