1
Он по-прежнему жил на Годдард-стрит. Я закатил его по пандусу на крыльцо, и он достал внушительную связку ключей. А куда деваться? Парадная дверь запиралась как минимум на четыре замка.
— Арендуете или ваш?
— Мой, — ответил он. — Пока.
— Это хорошо. — Раньше он дом арендовал.
— Вы так и не сказали, откуда знаете мое имя.
— Сначала давайте выпьем. Мне это не повредит.
Дверь вела в гостиную, которая занимала переднюю половину дома. Он сказал мне: «Стой!» — словно лошади, и зажег фонарь Коулмана. В его свете я увидел мебель, о какой говорят: «Старая, но пригодная для использования». На полу лежал красивый плетеный ковер. Ни на одной из стен я не заметил ни аттестата об окончании средней школы, ни взятого в рамочку сочинения «День, который изменил мою жизнь», зато хватало католических икон, компанию которым составляло множество фотографий. Неудивительно, что я узнал некоторых запечатленных на них людей. В конце концов, я встречал их всех.
— Заприте, пожалуйста, дверь, хорошо?
Я закрыл дверь, отсекая темный и опасный Лисбон-Фоллс, задвинул оба засова.
— И врезной замок, если не возражаете.
Я повернул барашек и услышал глухой металлический лязг. Гарри тем временем ездил по гостиной и зажигал керосиновые лампы с высокими стеклянными колпаками. Я смутно помнил, что видел такие в доме моей бабушки Сейри. Они давали куда более приятный свет, чем фонарь Коулмана, и Гарри Даннинг одобрительно кивнул, когда я отключил его жаркое белое сияние.
— Как вас зовут, сэр? Мое имя вы уже знаете.
— Джейк Эппинг. Едва ли оно вызывает какие-то воспоминания, верно?
Он задумался, покачал головой.
— А должно?
— Пожалуй, что нет.
Он протянул руку. Она чуть подрагивала, вероятно, от старческой слабости.
— Все равно позвольте пожать вашу руку. Вы меня спасли.
Конечно, я с радостью позволил. Привет, новый друг. Привет, давний друг.
— Ладно, раз с этим разобрались, теперь можем выпить с чистой совестью. Я принесу односолодовый виски. — И он покатил на кухню, поворачивая колеса чуть трясущимися, но все еще сильными руками. Я видел, что кресло снабжено маленьким электромотором, но то ли он не работал, то ли Гарри экономил заряд аккумулятора. Старик оглянулся на меня.
— Вы не опасны? Я хочу сказать, для меня?
— Для вас — нет, Гарри, — улыбнулся я. — Я ваш добрый ангел.
— Это чертовски необычно, — ответил он. — Но где в эти дни найти обычное?
Он скрылся на кухне. Скоро там зажегся свет. Уютный, оранжево-желтый свет. В нем все казалось таким домашним. Но за этими стенами… в окружающем мире…
Да что же я такое натворил?
2
— За что пьем? — спросил я, когда мы подняли стаканы.
— За лучшие времена, чем эти. Такой тост вас устроит, мистер Эппинг?
— Более чем. И зовите меня Джейк.
Мы чокнулись. Выпили. Я не мог вспомнить, когда в последний раз пил что-то более крепкое, чем пиво «Одинокая звезда». Виски напоминало горячий мед.
— Электричества нет? — спросил я, оглядывая лампы. Гарри прикрутил фитили, вероятно, экономя керосин.
Гарри помрачнел.
— Ты не местный, да?
Этот вопрос я уже слышал раньше, от Фрэнка Аничетти во «Фруте», когда впервые отправился в прошлое. Тогда я солгал. Сейчас делать этого не хотелось.
— Я не знаю, как ответить на этот вопрос, Гарри.
Он пожал плечами: нет, так нет.
— Мы должны получать электричество три дня в неделю, и сегодня — один из таких дней, но в шесть вечера его отключили. В «Провинс электрик» я верю не больше, чем в Санта-Клауса.
После этих слов мне вспомнились наклейки на автомобилях.
— И как давно Мэн стал частью Канады?
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но я видел, что разговор ему нравится. Его необычность, а главное, реальность. Мне оставалось только гадать, когда он вот так с кем-то говорил.
— С две тысячи пятого. Кто-то стукнул тебя по голове, или как?
— Если на то пошло, да. — Я подошел к его креслу, опустился на колено, которое сгибалось, и показал место на затылке, где больше не росли волосы. — Несколько месяцев тому назад меня сильно избили…
— Да, я видел, как ты хромал, когда бежал к этим деткам.
— …и теперь я многого не помню.
Внезапно пол под нами затрясся. Задрожали фитили в керосиновых лампах. Рамки фотографий застучали о стены, а двухфутовый гипсовый Иисус с распростертыми руками сделал шаг к краю каминной доски. Он напоминал человека, обдумывающего самоубийство, и, учитывая текущее состояние дел, я не мог его винить.
— Трясунок, — буднично прокомментировал Гарри, когда земля успокоилась. — Ты их помнишь, верно?
— Нет. — Я поднялся, подошел к камину, отодвинул Иисуса назад, к Деве Марии.
— Спасибо. Я уже потерял половину чертовых апостолов, которые попадали с полки в моей спальне, и скорблю по каждому. Они мне достались от матери. Трясунки — колебания земли. Они у нас случаются часто, но самые сильные землетрясения происходят на Среднем Западе и в Калифорнии. Разумеется, в Европе и Китае.
— Люди уже швартуют корабли в Айдахо? — Я все стоял у камина, разглядывал фотографии в рамках.
— До этого еще не дошло, но… Ты же знаешь, что четыре японских острова ушли под воду?
Я в ужасе уставился на него.
— Нет.
— Три маленьких, а заодно и здоровый Хоккайдо. Ушли в чертов океан четыре года тому назад, словно спустились на лифте. Ученые говорят, что это как-то связано со смещением земной коры. — И будничным голосом добавил: — Говорят, что Землю разорвет к две тысячи восьмидесятому году, если процесс не остановится. Тогда в Солнечной системе будет два пояса астероидов.
Остаток виски я выпил одним глотком, и крокодильи слезы, вызванные спиртным, на мгновение раздвоили зрение. Указал на фотографию, запечатлевшую Гарри лет в пятьдесят. Он уже сидел в инвалидном кресле, но выглядел крепким и здоровым, во всяком случае, выше пояса; штанины раздувались вокруг его тонких ног, а рядом с ним стояла женщина в розовом платье, напомнившем мне костюм Джеки Кеннеди, в котором она ехала по Далласу 22 ноября 1963-го. Я помню, как мама говорила, что нельзя называть некрасивую женщину «простушкой». Надо говорить, что у нее «хорошее лицо». У этой женщины было хорошее лицо.
— Ваша жена?
— Ага. Эта фотография сделана на двадцать пятую годовщину нашей свадьбы. Через два года она умерла. Тогда многие умирали. Политики утверждают, что виноваты атомные бомбы. После ханойского ада в шестьдесят девятом их взрывали двадцать восемь или двадцать девять раз. Они будут клясться в этом, пока не посинеют, но все знают, что язвы и рак так сильно ударили по нам лишь после того, как «Вермонтский янки»[167] подхватил китайский синдром[168]. А ведь люди много лет требовали остановить реактор. Но им отвечали, что в Вермонте сильного землетрясения быть не может, что это Царство Божье, только трясунки, и ничего больше. Да. И посмотрите, что из этого вышло.
— Вы говорите, что в Вермонте взорвался реактор?
— Заразил радиацией всю Новую Англию и Южный Квебек.
— Когда?
— Джейк, ты шутишь?
— Ни в коем разе.
— Девятнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто девятого года.
— Я сожалею, что так вышло с вашей женой.
— Спасибо, сынок. Она была хорошая женщина. Чудесная женщина. И не заслуживала того, что с ней сталось. — Он медленно провел рукой по глазам, вытирая слезы. — Давно не говорил о ней, но если на то пошло, я давно уже вообще ни с кем нормально не говорил. Могу я налить тебе еще этого сока счастья?
Большим и указательным пальцами я показал: чуть-чуть. Я не собирался задерживаться здесь надолго, понимал, что должен как можно быстрее ознакомиться с подробностями этой ложной истории, с трагедией, обрушившейся на этот мир. Мне предстояло многое сделать, и прежде всего оживить мою очаровательную, мою любимую женщину. Возвращение в прошлое привело бы к еще одному разговору с Зеленой Карточкой, а поддатым мне говорить с ним никак не хотелось, но я чувствовал, что капелька виски мне не повредит. Более того, что она мне необходима. Все мои эмоции сковало льдом, и это скорее радовало, потому что в голове царил полный сумбур.
— Вас парализовало во время Тетского наступления? — спросил я, думая: Разумеется, именно тогда, но могло быть и хуже: до последнего сброса на ноль ты погиб.
На мгновение его лицо закаменело, потом расслабилось.
— Наверное, Тетского, если об этом подумать. Мы его называли «Великий сайгонский облом шестьдесят седьмого». Вертолет, на котором я летел, потерпел крушение. Большинство людей, находившихся в той птичке, погибло. Некоторые — дипломаты, некоторые — еще совсем дети.
— Шестьдесят седьмого? — переспросил я. — Не шестьдесят восьмого?
— Совершенно верно. Ты тогда еще не родился, но, конечно же, читал об этом в учебниках по истории.
— Наверное. — Я позволил ему налить чуть больше виски в мой стакан — чтобы закрыть дно — и продолжил: — Я знаю, что президента Кеннеди едва не убили в ноябре тысяча девятьсот шестьдесят третьего. После этого ничего не знаю.
Он покачал головой.
— Никогда не слышал о такой странной амнезии.
— Кеннеди переизбрали?
— В соперничестве с Голдуотером? Будьте уверены.
— Он баллотировался в паре с Джонсоном?
— Конечно. Кеннеди требовалась победа в Техасе. Он ее добился. Губернатор Коннолли в ту избирательную кампанию пахал на него, как раб, хотя его тошнило от программы «Новый рубеж», с которой Кеннеди шел на выборы. Он называл свою поддержку Кеннеди «Долгом позора». Из-за того, что случилось в тот день в Далласе. Ты точно ничего не знаешь о выборах? В школе вас этому не учили?
— Вы это пережили, Гарри. Вот и расскажите мне.
— Я не против, — ответил он. — Глотни виски, сынок. И перестань смотреть на эти фотографии. Если ты ничего не знаешь о переизбрании Кеннеди в шестьдесят четвертом, тем более не знаешь членов моей семьи.
Ах, Гарри, подумал я.
3
Когда я был совсем маленьким — года три или четыре, — мой пьяный дядька рассказал мне историю Красной Шапочки. Не ту, которую можно найти в детских книжках, а в версии «Детям до шестнадцати не рекомендуется», полную криков и крови, с финальным ударом топора дровосека. Воспоминания о том, как дядька мне все это рассказывал, по-прежнему очень живые, но от самой истории подробностей в памяти осталось мало: зубы волка, обнаженные в широком оскале, залитая кровью бабушка, заново рождающаяся из вспоротого брюха. Я хочу сказать следующее: если вы ожидаете услышать «Краткую альтернативную историю мира, рассказанную Гарри Даннингом Джейку Эппингу», забудьте об этом. И дело не только в ужасе осознания, до какой степени все пошло не так. Дело и в моем стремлении вернуться в прошлое и все исправить.
Но что-то, конечно, в памяти зацепилось. К примеру, поиски Джорджа Амберсона по всему миру. Результата они не принесли — Джордж исчез, как судья Крейтер[169], — но за сорок восемь лет, прошедших после попытки покушения в Далласе, Амберсон превратился в чуть ли не мифическую фигуру. Спаситель или участник заговора? Для обсуждения собирались целые конгрессы, и, слушая рассказ Гарри, я не мог не вспомнить о многочисленных теориях заговора, которыми обросло совершенное Ли убийство. Как вы уже знаете, прошлое стремится к гармонии.
Ожидалось, что в шестьдесят четвертом Кеннеди одержит сокрушительную победу над Барри Голдуотером, но за него проголосовало лишь на сорок выборщиков больше, и только непоколебимые сторонники демократической партии сочли такой перевес убедительным. В самом начале второго срока Кеннеди разъярил избирателей, придерживавшихся правых взглядов, и военное сообщество, заявив, что Северный Вьетнам «представляет собой меньшую опасность для нашей демократии, чем расовое неравенство в наших школах и городах». Полностью он войска не вывел, но находились они только в Сайгоне и по периметру района, который назывался — сюрприз, сюрприз — Зеленой зоной. Вместо того чтобы наращивать численность военной группировки, вторая администрация Кеннеди закачивала во Вьетнам огромные деньги. Таков уж Американский путь.
Великих реформ шестидесятых годов в области гражданских прав провести не удалось. Кеннеди в отличие от Линдона Джонсона с этим не справился, а Джонсон, занимая пост вице-президента, ничем не мог ему помочь. Республиканцы и диксикраты[170] сто десять дней флибустьерствовали[171] в конгрессе. Один умер на трибуне, став героем правых. Наконец сдавшись, Кеннеди в сердцах произнес фразу, которая преследовала его до самой смерти в 1983 году: «Белая Америка заполнила свой дом хворостом; теперь он загорится».
Последовали расовые бунты. Пока Кеннеди занимался ими, северовьетнамская армия взяла Сайгон — и человека, который втянул меня в эту историю, парализовало при падении вертолета на палубу американского авианосца. Общественное мнение все сильнее осуждало ДФК.
Через месяц после падения Сайгона Мартина Лютера Кинга застрелили в Чикаго. Убийцей оказался агент-стажер ФБР Дуайт Холли. Прежде чем покончить с собой, он заявил, что выполнял приказ Гувера. Чикаго заполыхало. Как и еще дюжина крупнейших американских городов.
Президентом выбрали Джорджа Уоллеса. К тому времени землетрясения набрали силу. С этим Уоллес ничего поделать не мог, зато зажигательными бомбами восстановил порядок в Чикаго. По словам Гарри, это произошло в июне 1969 года. Месяцем позже президент Уоллес выставил Хо Ши Мину ультиматум: или Сайгон становится свободным городом, как Берлин, или Ханой становится мертвым городом, как Хиросима. Дядюшка Хо ультиматум отверг. Если он думал, что Уоллес блефовал, то ошибся. 9 августа 1969 года Ханой превратился в радиоактивное облако, ровно через двадцать четыре года после того, как Гарри Трумэн сбросил «Толстяка» на Нагасаки. Вице-президент Кертис Лемей лично участвовал в этой операции. Выступая с обращением к нации, Уоллес сказал, что выполнялась воля Божья. Большинство американцев с этим согласились. Рейтинг Уоллеса взлетел до небес, но нашелся по меньшей мере один человек, который не одобрил принятого решения. Звали его Артур Бремер, и 15 мая 1972 года он застрелил Уоллеса, когда тот в рамках предвыборной кампании по переизбранию выступал в торговом центре Лорела, штат Мэриленд.
— Из какого оружия он стрелял?
— Кажется, из револьвера тридцать восьмого калибра.
Само собой. Может, из «полис спешл», может, из «виктори», револьвера той модели, из которого убили патрульного Типпита на другой нити реальности.
Губерт Хамфри стал президентом в 1972 году. Землетрясения все усиливались. Число самоубийств росло в геометрической прогрессии. Процветал фундаментализм всех сортов. Терроризм подпитывался самыми разными религиозными экстремистами. Индия и Пакистан начали войну. Поднялись новые грибовидные облака. Бомбей никогда не стал Мумбаем. Превратился в радиоактивный пепел, который разносит ветер.
Та же судьба постигла и Карачи. Мир удалось восстановить, лишь когда Россия, Китай и Соединенные Штаты пригрозили, что бомбардировками отправят обе страны в каменный век.
В 1976 году Хамфри потерпел сокрушительное поражение от Рональда Рейгана. Не смог победить даже в родном штате — Миннесоте.
Две тысячи человек совершили самоубийство в Джонстауне, Гайана.
В ноябре 1979 года иранские студенты захватили американское посольство в Тегеране, взяв в заложники не шестьдесят шесть, а более двухсот человек. По иранскому телевидению катились отрубленные головы. Рейган выучил урок ханойского ада, и атомные заряды остались в бомбовых отсеках и ракетных шахтах, но он послал войска. Оставшихся заложников, разумеется, перебили, а вскоре возникла новая террористическая организация, назвавшаяся «Основанием» — или, на арабском, «Аль-Каидой», — которая начала устанавливать придорожные мины здесь, там, повсюду.
— Этот человек умел выступать, как никто другой, но он понятия не имел, что такое воинствующий ислам, — заметил Гарри.
«Битлз» воссоединились и сыграли Концерт мира. Террорист-смертник взорвал в толпе пояс шахида и убил триста человек. Пол Маккартни ослеп.
Вскоре после этого заполыхал весь Ближний Восток.
Россия развалилась.
Какая-то группа — вероятно, покинувшие страну русские закоренелые фанатики — начала продавать ядерное оружие террористам, в том числе и «Основанию».
— К тысяча девятьсот девяносто четвертому году, — рассказывал Гарри, — здешние нефтяные поля очень напоминали черное стекло. Светились в темноте. После этого терроризм начал сходить на нет. Пару лет назад кто-то взорвал портативную атомную бомбу размером с чемодан, но получилось не очень. Я хочу сказать, что должно пройти шестьдесят или восемьдесят лет, прежде чем кто-то сможет устроить гулянку на Южном берегу, и, разумеется, Мексиканский залив превратился в Мертвое море, но от радиоактивного заражения умерло только десять тысяч человек. К тому времени нас это уже не касалось. Мэн проголосовал за присоединение к Канаде, а президент Соединенных Штатов Клинтон возражать не стал. Нам радостно помахали ручкой.
— Билл Клинтон?
— Господи, нет. Он стал бы кандидатом от партии в две тысячи четвертом, но умер от сердечного приступа во время партийного съезда. Место Билла заняла его жена. Она президент.
— Справляется?
Гарри помахал рукой.
— Более-менее… но землетрясения законом не запретишь.
Над головой вновь раздался чавкающе-рвущий звук. Я посмотрел на потолок. Гарри — нет.
— Что это? — спросил я.
— Сынок, никто, похоже, не знает, — ответил он. — Ученые спорят, но в этом случае, думаю, ближе всех к истине проповедники. Они говорят, что это Бог готовится стереть с лица земли всю работу Его рук, точно так же, как Самсон стер с лица земли храм филистимлян. — Гарри допил виски. Румянец затеплился на его щеках… на которых я не видел язв, вызванных радиацией. — И в этом они, наверное, правы.
— Святой Боже, — выдохнул я.
Он пристально посмотрел на меня.
— Наслушался истории, сынок?
Я бы мог ответить: «Хватит до конца жизни».
4
— Я должен иди. — Я повернулся к Гарри. — У вас все будет в порядке?
— Пока не помру. Как и прочие. — Он встретился со мной взглядом. — Джейк, откуда ты взялся? И почему меня не отпускает ощущение, что я тебя знаю?
— Может, потому, что мы всегда знаем наших добрых ангелов?
— Чушь собачья.
Я хотел уйти, в надежде, что моя жизнь после следующего сброса на ноль станет проще. Но сначала, поскольку передо мной сидел хороший человек, которому выпали огромные страдания во всех трех его инкарнациях, вновь подошел к камину и взял одну из фотографий в рамке.
— Только осторожней, пожалуйста, — нервно воскликнул Гарри. — Это моя семья.
— Знаю. — Я сунул рамку в его скрюченные артритом, покрытые старческими пятнами руки. В рамке была черно-белая, немного выцветшая фотография, увеличенная с кодаковского негатива. — Фотографировал ваш отец? Я спрашиваю, потому что его на фотографии нет.
Он с любопытством посмотрел на меня, потом на фотографию.
— Нет. Нас сфотографировала соседка летом тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Мои отец и мать тогда уже жили врозь.
Я задался вопросом, та ли это соседка, которую я однажды видел. Она курила сигарету и попеременно мыла семейный автомобиль и поливала семейную собаку. Почему-то я не сомневался, что та самая. Откуда-то из глубин сознания, словно звук, идущий из колодца, вдруг донеслись голоса девочек со скакалкой: …И всех вас, конечно, я тоже люблю.
— Он выпивал. Не такое уж большое дело в те годы, многие выпивали и жили под одной крышей с женами, но он, напившись, становился очень уж злобным.
— Готов спорить, становился, — кивнул я.
Он опять посмотрел на меня, более пристально, потом улыбнулся. Большинства зубов уже не было, но улыбка все равно оставалась обаятельной.
— Сомневаюсь, что вы знаете, о чем говорите. Сколько вам лет, Джейк?
— Сорок. — Хотя я не сомневался, что в тот вечер выглядел старше.
— То есть вы родились в семьдесят первом?
На самом деле я родился в 1976, но не мог сказать ему этого, не объяснив, что пять недостающих лет провалились в «кроличью нору», совсем как Алиса — в Страну чудес.
— Примерно. — Я указал на фотографию. — Ее сделали в вашем доме на Коссат-стрит?
Я постучал пальцем по Эллен, стоявшей слева от матери, думая о взрослой Эллен, с которой говорил по телефону, — назовем ее Эллен Два-Ноль. Также думая — а как иначе? — об Эллен Докерти, с которой познакомился в Джоди благодаря гармонии.
— По фотографии этого не скажешь, но волосы у нее были рыжие, верно? Миниатюрная копия Люсиль Болл.
Гарри молчал, сидел с отвисшей челюстью.
— Она стала комической актрисой? Или нашла другую профессию? На радио или телевидении?
— Она диджей радиостанции Си-би-си провинции Мэн, — едва слышно ответил Гарри. — Но как ты…
— Это Трой… и Артур, известный также как Тагга… а это вы, вас обнимает мамина рука. — Я улыбнулся. — Как того и хотел Господь Бог.
Если бы все могло так и остаться. Если бы могло.
— Я… ты…
— Вашего отца убили, верно?
— Да. — Из носа выехала трубочка, и он затолкал ее обратно. Рука чуть дрожала, как у человека, который грезит с открытыми глазами. — Его застрелили на кладбище Лонгвью, когда он клал цветы на могилы своих родителей. Через несколько месяцев после того, как нас сфотографировали. По подозрению в убийстве полиция арестовала одного мужчину, Билла Теркотта…
Ох. Этого я никак не ожидал.
— …но у него нашлось железное алиби, и им ничего не оставалось, как отпустить его. Убийцу так и не нашли. — Он взял меня за руку. — Мистер… сынок… Джейк… это безумие, но… ты убил моего отца?
— Не говорите глупостей. — Я взял у него фотографию и вернул на каминную доску. — Я родился только в семьдесят первом. Помните?
5
Я медленно шел по Главной улице к сгоревшей фабрике и разграбленному магазину «Быстро и дешево». Шел, опустив голову, не высматривая ни Безносого, ни Голожопого, ни остальных членов банды. Я полагал, что они обойдут меня стороной, если увидят. Они наверняка подумали, что я чокнутый. Возможно, не ошиблись.
Мы все здесь сумасшедшие, сказал Чеширский кот Алисе. А потом исчез. За исключением улыбки. Насколько я помню, улыбка на какое-то время задержалась.
Теперь я понимал больше, но не все. Сомневаюсь, что даже Люди с карточками понимали все (а проведя какое-то время на посту, они уже практически ничего не понимали), но это никак не помогало мне с решением, которое предстояло принять.
Когда я нырнул под цепь, вдалеке что-то взорвалось. Я не подпрыгнул. Осознавал, что взрывов теперь много. Когда люди начинают терять надежду, без взрывов никак не обойтись.
Я вошел в туалетную комнату за магазином и едва не упал, споткнувшись о дубленку. Отбросил ее в сторону — знал, что она не потребуется мне там, куда я направлялся, — и медленно подошел к коробкам, которые выглядели совсем как снайперское гнездо Ли.
Чертова гармония.
Отодвинул несколько коробок, чтобы расчистить себе путь, потом аккуратно вернул на прежнее место. Пошел дальше маленькими шажками, вновь представляя себе, что нащупываю верхнюю лестничную ступеньку в кромешной тьме. Но на этот раз все обошлось без ступенек, ограничившись странным раздвоением. Я переставлял ноги, наблюдая, как мерцает нижняя половина тела, потом закрыл глаза.
Еще шаг. Еще. Теперь я ощущал ногами тепло. Два новых шага, и солнечный свет превратил темноту под веками в красноту. Еще шаг, и хлопок в голове. Тут я услышал шурш-шурш плоско-прядильных станков.
Открыл глаза. Вонь грязной, заброшенной туалетной комнаты сменилась вонью текстильной фабрики, работающей на полную мощность в тот год, когда агентства по защите окружающей среды еще не существовало. Я стоял на крошащемся бетоне, а не на грязном линолеуме. Слева видел большие металлические контейнеры, наполненные отходами текстильного производства и прикрытые мешковиной. Справа — сушильный сарай. Из «кроличьей норы» я вышел за две минуты до полудня 9 сентября 1958 года. Гарри Даннинг вновь стал маленьким мальчиком. Каролин Пулин была в школе, возможно, слушала учителя, возможно, грезила о каком-нибудь парнишке или о том, как через пару месяцев пойдет с отцом на охоту. Сейди Данхилл еще не вышла замуж за мистера Швабру и жила в Джорджии. Ли Харви Освальд проходил службу в Южно-Китайском море в составе подразделения морской пехоты. И Джон Ф. Кеннеди, второй сенатор от штата Массачусетс, только мечтал о президентстве.
Я вернулся.
6
Я подошел к цепи, нырнул под нее. Постоял на другой стороне, повторяя про себя последовательность ближайших действий. Потом направился к углу сушильного сарая. За ним, привалившись к стене, стоял Зеленая Карточка. Только карточка Зака Ланга больше не была зеленой. Она потускнела и приобрела какой-то промежуточный, охряный оттенок, застряв на полпути от зеленого к желтому. Его теплое не по погоде пальто запылилось, прежде новенькая шляпа выглядела потрепанной и грязной. Щеки, при нашей первой встрече чисто выбритые, покрывала щетина… кое-где седая. Глаза налились кровью. Пить он еще не начал — запаха я не почувствовал, — но все к этому шло. Зеленый дом, в конце концов, находился в пределах того маленького круга, где он мог свободно перемещаться, а все эти нити реальности, которые приходилось держать в голове, вызывали боль. Множество прошлых — уже не подарок, но прибавьте еще и множество будущих. Любой запьет, если есть возможность добраться до спиртного.
Я провел в 2011 году час. Может, чуть больше. А сколько времени прошло для него? Я не знал. Не хотел знать.
— Слава Богу, — выдохнул он… совсем как в прошлый раз. Но когда снова протянул руки, чтобы сжать мою, я отшатнулся. Его ногти были длинными и черными от грязи. Пальцы дрожали. Эти руки — и пальто, и шляпа, и карточка под лентой — принадлежали потенциальному алкашу. — Вы знаете, что должны сделать, — сказал он.
— Я знаю, чего вы от меня хотите.
— Желания не имеют к этому никакого отношения. Вы должны вернуться в последний раз. Если все хорошо, вы окажетесь в закусочной. Скоро ее должны увезти. И как только это произойдет, пузырь, вызвавший все это безумие, лопнет. Просто чудо, что он продержался так долго. Вы должны замкнуть круг.
Он вновь потянулся ко мне. На этот раз я не просто отдернул руку, а повернулся и побежал к автомобильной стоянке. Зеленая Карточка бросился следом. Из-за больного колена я не мог оторваться. Слышал, как он нагоняет меня, когда пробегал мимо «плимута-фьюри», двойника того самого автомобиля, которому я не уделил должного внимания в «Кэндлвуд бунгалос». Я спешил к пересечению Главной улицы и Старой льюистонской дороги. На другой стороне вечный фанат рокабилли стоял, упираясь в деревянную обшивку стены «Фрута» согнутой ногой в черном сапоге.
Я бежал через железнодорожные пути, опасаясь, что больная нога подведет, зацепится за кусок угля или шлак, но споткнулся и упал Ланг. Я услышал его крик — жалобный и одинокий, — и на мгновение пожалел его. Тяжелая ему досталась работа. Однако жалость не заставила меня притормозить. Любовь предъявляет жесткие требования.
Автобус «Льюистонский экспресс» подъезжал к остановке. Я метнулся через перекресток, и водитель сердито нажал клаксон. Я подумал о другом автобусе, набитом людьми, которые хотели посмотреть на президента. И на супругу президента, разумеется, в розовом костюме. Между президентом и его супругой, на сиденье лимузина, лежали розы. Не желтые — красные.
— Джимла, вернись!
Он все говорил правильно. Я в конце концов превратился в Джимлу, монстра из кошмара Розетты Темплтон. Я прохромал мимо «Кеннебек фрут», теперь уже намного опережая Охряную Карточку. Этот забег я определенно выигрывал. Я — Джейк Эппинг, школьный учитель; я — Джордж Амберсон, честолюбивый писатель; я — Джимла, с каждым шагом подвергающий все большей опасности весь мир.
Но я бежал.
Думал о Сейди, высокой, и невозмутимой, и прекрасной, и бежал. О Сейди, с которой всегда случались мелкие происшествия, которой предстояло споткнуться о плохого человека, Джона Клейтона. Он мог причинить ей больший урон, чем синяк на голени. Мир, отданный за любовь — кто это написал, Драйден или Поуп?
Тяжело дыша, я остановился у «Тит Шеврон». На другой стороне улицы битник, владелец «Веселого белого слона», курил трубку и наблюдал за мной. Охряная Карточка стоял напротив переулка, отделявшего «Кеннебек фрут» от соседнего здания. Дальше, судя по всему, он идти не мог.
Он протянул руки, и это мне совершенно не понравилось. Потом упал на колени и сцепил пальцы перед собой, от чего стало совсем тошно.
— Пожалуйста, не делай этого! Ты же знаешь, какова цена!
Я знал — и все равно продолжил путь. Телефонная будка стояла у перекрестка, за церковью Святого Иосифа. Я закрылся внутри, нашел в телефонном справочнике нужный номер, бросил в щель дайм.
Когда подъехало такси, водитель курил «Лаки», а радиоприемник работал на волне Дабл-ю-джей-эй-би.
История повторяется.