Сырой ветер мягко накатывал на еще не просохший от дождя лес, раскачивая деревья. Было зябко, хотелось залезть в ванну и лежать долго-долго. Она вспомнила про ванну и вздрогнула. Остаться одной в лесу? Варя была мужественной женщиной и воспитывалась в Последнем переулке, но всякая мужественность имеет пределы.
— Если честно, то сегодня лучше в дом.
Огромная зала на первом этаже была увешана масками, статуэтками, скульптурами, незнакомыми музыкальными инструментами. Это было похоже на музей, лавку древностей или восточный магазин. Варя вспомнила, что когда-то и у них в квартире висели подобные вещицы, привезенные со всего света, покуда мама не заменила их иконами и лампадками.
Что-то знакомое мелькнуло среди экспонатов.
— Кто это? — показала на фотографию, на которой был изображен высокий худощавый человек с мягкой бородкой.
— Мой друг. В молодости мы вместе ездили по Мексике. Он обещал, что мы встретимся, и даже назначил мне свидание. Но потом забыл или не смог. А почему ты спрашиваешь?
— Я долго думала, что он мой папа, — произнесла Варя с нежностью. Моей маме он тоже назначил час и тоже почему-то не пришел.
— Мужчины, как правило, легкомысленны и необязательны, — сказала женщина заботливо и жестко, будто говорила с дочерью. — А такие девочки, как ты, часто мечтают о других папах. Ты голодна?
Еще больше, чем есть, ей хотелось выпить чего-нибудь крепкого, однако попросить об этом у Кэролайн она постеснялась.
Варя заснула, прежде чем успела донести голову до подушки, а женщина не ложилась долго. Она смотрела на спящую Варю, разглядывала ее лицо и форму ушей, щупала пульс, а потом сидела за компьютером и пила кофе.
Луна над домом поднялась в зенит и охватила неверным светом всю местность. Сквозь высокие окна свет проникал в залу, ложился на изваяние африканских божков, озаряя страшные маски из красного дерева и слоновой кости, рога, тамтамы и чучела птиц. Лунный свет играл на всем побережье с его высокими городами, лесами, озерами, дорогами, мостами и шпилями церквей. Дальше на запад небо было закрыто пеленой циклона, над океаном уже начиналось утро, но здесь был тот час ночи, когда наступало время масок.
Кто-то тронул Варю за руку. Она открыла глаза и увидела Анхеля. Он смотрел на нее с укором. Как Петя с фотографии на поминальном столе. И по лицу у него текла кровь.
Беглянка закричала и повалилась на пол. Ее крик слабо звякнул в верхней комнате, прокатился по этажу и толкнул неплотно закрытую форточку, его подхватил ветер, распахнул дверь в нижнюю залу, качнулись маски на стенах, зазвенели стеклянные и металлические фигурки, звякнули африканские рожки и австралийские барабаны, весь музей Кэролайн Пирс пришел в движение и разбудил хозяйку.
Она шикнула и быстро успокоила свои экспонаты, торопливо поднялась по скрипящей лестнице и увидела лежавшую на полу ночную гостью.
«И все-таки кто-то хотел сделать тебе плохо», — пробормотала Кэролайн, трогая ее пульс.
Повелительница масок попыталась привести девушку в чувство, но Варя лежала неподвижно. И так же неподвижно висели на стенах маски и чучела. Кэролайн сдула с лица мешавшую ей прядь рыжих волос, сняла трубку и вызвала врача.
Глава восьмаяФорс-мажор
Иван Андреевич Бенедиктов, приглашенный профессор Бостонского университета, использовал свое американское время с умом и толком. Он написал несколько статей по диалектам и обрядам индейцев южной Боливии, успешно выступил на трех международных конференциях, составил два словаря, прочел курс лекций в Ойохе, объездил всю Америку от Флориды до Аляски, восхитился природой этой страны и даже стал подыскивать местечко, где можно будет купить собственный дом, колеблясь между Минессотой, Вашингтоном и Меном. Его повсюду приглашали, обещали со временем tenure* в Беркли или Йеле, а пока что семья Бенедиктовых перемещалась по Америке, останавливаясь в гостиницах, мотелях, гостевых домах, профессорских общежитиях и викторианских «bed-and-breakfast».** Антонина, с лица которой все годы, что она жила в Америке, не сходило настороженное выражение колхозницы, приехавшей в город за покупками и уверенной, что все кругом жулики, занималась семьей. Она научилась водить машину и объяснялась по-английски, воспитывала сына в строгости и простоте, терзаясь материнской и христианской виной перед дочерями, у которых, по ее разумению, жизнь не складывалась, но не роптала, ибо понимала, что именно за это был отнят у нее муж. А между тем выдернутый, как гриб, с шатурского огорода Бенедиктов, снова объявившийся в ее переменчивой судьбе тогда, когда она его не ждала, в роли очень важной персоны, смотрел на положение семейных дел своей супруги снисходительно. Все волнения Антонины он отвергал с мужской пренебрежительностью и легкомыслием. Обе его падчерицы сумели найти место в американском мире: старшая делала карьеру у баптистов, младшая рожала детей мужу — офицеру американских вооруженных сил, который вежливо раскланивался со странным русским профессором, в душе его легонько презирая, как презирал всех профессоров, а уж тем более иностранных, и даже не подозревал, что своей стремительной карьере и назначением в Пентагон был обязан малахольному тестю, обронившему что-то поощрительное о зяте в разговоре с Реем Райносеросом.
Это Америка, думал Бенедиктов. Каждому здесь достается свое. Можно и погубить душу и спасти. И взлететь и упасть. Разбогатеть и обанкротиться. Щедрая страна и богатая. С равными возможностями для всех. И очень неравными правилами. Настоящая империя, служить которой — счастье, ибо никогда не бросит она тех, кто душу за нее положил, поможет и им, и их родным, ничего не забудет, не пустит на самотек. В такой стране и жить, и умирать хотелось. И знать, что еще много веков она простоит и ничто ее не поколеблет: будут каждые четыре года избирать в ней президентов, губернаторов и сенаторов, исполнятся все ее законы, притекут деньги в казну, никакой враг не осмелится коснуться ее границ, и любой называющий себя ее гражданином будет знать: что бы ни случилось с ним на чужбине, американская Родина встанет на его защиту. А в России? Бездарно проигранная война и неотмщенный родильный дом, ограбленный по новой, одураченный народ, вечный обман, унижение, трусость. Ничего не менялось там, ничего не удавалось сдвинуть с места. Только глубже вязли, и все сильнее стучало в висках: а может быть, и не нужно было ничего ворошить? Какое уж там могущество? Было ли оно? И если б была она действительно великой, разве позволила бы себя превратить в грязь… Горько было Ивану Андреевичу сознавать, что всю жизнь не тому хозяину он служил. Давно пора было перетечь сюда со чадами и домочадцами. Выписать оставшихся в старом свете жен и дочерей и зажить на мусульманский манер. Нынче мусульмане в моде. А Америка тем хороша была, что ничего от него не требовала, но, наоборот, говорила: живи, Ваня, хорошо.
Затекла, обросла жирком душа советского паралингвиста на чужбине. Он ведь не предавал родину. И ничего худого ей не сделал. Он просто уехал, потому что стал ей не нужен. И если бы она его позвала и предложила хоть какую-нибудь работу… Но не было у Родины денег на изучение индейских языков. А здесь эти деньги были. И у него, профессора Бенедиктова, была всего одна жизнь, и по большому счету делом этой жизни он считал индеистику, а вовсе не сумасшедшие операции в чужих дворцах, в которых его заставляли участвовать сумасброды и провокаторы, имя которым — Карл Сикорис. Все правильно он сделал. И Америку использовал по своему усмотрению, как когда-то использовал СССР. А империи — это бред для носорогов. Плевать он хотел на империи. Чиста была его душа перед Богом, не стыдно людям в глаза глядеть. Сына растил настоящим мужчиной, учил не бояться ничего, не плакать и достоинство свое блюсти. Правда, ныла душа за брошенных в России дочерей, но тут уж что сделаешь — не маленькие, справятся. Прилепятся к хорошим мужикам. Так заговаривал Иван Андреевич мучительное отцовское чувство в душе, как больной зуб, и знал, что в этой точке лжет, да и вообще стал много лгать и думать лишнего, но после разговора с Аленой, случайного, нелепого когда однажды ночью выпил, расчувствовался и захотел услышать ее впервые за много лет, взял да позвонил в Москву, а она не изменившимся за тридцать лет голосом крикнула, что он негодяй, сломал и ее судьбу, и судьбу ее дочери, и больше слушать ничего не захотела — понял, что ни сделать счастливыми других, ни стать счастливым самому ему так и не удастся.
Быть может, так совпало или личное в жизни человека всегда перевешивает общественное и неизбежно на него давит, но тоска прицепилась к сердцу Ивана Андреевича, как компьютерный вирус, стал он тайком от жены попивать, а напившись, злопыхательствовать, и когда в марте благодетели американцы принялись бомбить Югославию, растревоженная душа Бенедиктова внезапно накалилась так, что весь жирок растаял. Он и сам от себя такого возмущения не ожидал. Но как бывает у людей сотрясение мозга, так с Бенедиктовым случилось сотрясение души. Иван Андреевич рассорился со своими американскими коллегами, отказался участвовать в конференции в Лас-Вегасе, через губу говорил со студентами, и никто не мог понять, что случилось с чудаковатым коротышкой и почему он превратился в грубияна и злюку.
А Бенедиктов и сам себя понять не мог. Спроси его в ту минуту: ну а вот был бы ты не американский профессор, а русский президент, и что? Неужели возглавил бы православное воинство и повел на помощь братьям по вере? Нет же! Не хватало только нищей русской армии в Косово лезть. Но именно потому, что не могла русская армия ничего сделать, наглость американская нехороша была, провокационна, картинно нехороша и рекламна, на зрителя рассчитана, и потому на нее нужно было как-то ответить.
Он с ужасом и бессилием смотрел на точечные удары по Белграду и Новому Саду, с волнением, давно позабытым, слушал бесстрастные комментарии диктора с хорошо развитой челюстью и думал о том, что когда-то делали то же самое обученные американцами чилийские летчики в городе Святого Якова, разлучившем его с женой. Чили была полигоном. Там начали писать сценарий всех будущих войн и расправ с непокорными. Сначала уничтожить, а потом влить деньги. Этот немудреный рецепт убивал своей организационной простотой, как и все американское. Ничего сложного — ясные фраз