Но это будет потом, а пока жизнь в городе текла своим чередом. В Рыльске появились частные закусочные и буфеты, где трудолюбиво сновали русские женщины. Часто по вечерам в удушливом табачном смраде звучали песни не только на немецком, но и на родном русском языке. Пьяные полицаи, по натуре тупые и ленивые, пропадали ночи напролет в кабаках, налегая на самогон и приставая к официанткам. Начальник полиции Зинько не одобрял подобного поведения, но до поры снисходительно закрывал глаза на их «шалости».
В оккупированных немцами квартирах высшие чины тоже устраивали вечеринки: звенели застольные песни, на кухнях непрерывно шипели и кипели блюда. В кинотеатре «Маяк» демонстрировались немецкие фильмы и киножурналы, рассказывающие о достоинствах работы в Германии, о доблестных воинах-завоевателях, о великой Германии, а утренние радиопередачи, звучавшие в каждом доме, неизменно начинались с немецкого гимна. И если бы не ежедневные облавы и расстрелы, то жизнь в Рыльске можно было бы назвать относительно мирной и спокойной. Но такая иллюзия продолжалась лишь до тех пор, пока в самом дыхании города не ощутилось призрачное присутствие партизан…
Все началось с неожиданного и дерзкого налета мстителей на доты, который стал настолько ошеломляющим, что ни начальник полиции, ни комендант вначале не могли поверить в происходящее. Захватив большое количество станковых пулеметов, карабинов, автоматов, боеприпасов и гранат, партизаны ускользнули от фрицев, растворившись в ночи.
За ночным нападением последовали новые диверсии: вначале вспыхнул продовольственный склад, потом были освобождены отобранные для работы в Германии люди. А вскоре смельчаки подожгли дом самого начальника полиции, который стал мишенью их охоты. Лишь чудом Ивану Зинько удалось спастись, а после этого случая он стал хитрым и невероятно осторожным.
И никто из горожан не подозревал, что за всем этим стояла хрупкая девушка, которая под покровом ночи передавала ценные сведения подпольщикам, а по утрам, облаченная в немецкую форму, как ни в чем не бывало шагала на службу в комендатуру.
– Вон она идет… немецкая подстилка, – проворчала женщина, стоявшая в очереди в Сельскохозяйственный банк, чтобы уплатить установленный немецким командованием налог. – Теперь понятно, почему она училась на одни пятерки… готовилась, видать, ждала иродов. И мамаша ейная туда же.
– Говорят, Машке платят кучу денег да наряды и меха дарят, – прошептала другая.
– Да-да, я тоже слышала, – закивала головой третья. – Это она бедной родственницей прикидывается, немецкую форму носит, а дома с мамашей своей в шелках ходит. На днях мне бабка Евфросинья рассказывала…
– Ох, трещотки… чесать языками горазды, – прикрикнул старик в замызганной одежде. Он был одним из осведомителей отряда и знал, чем занимается Мария, поэтому слушать лживые наветы баб не мог. – Ну, чаво на девчонку набросились. Многие офицеры живут в домах, и хозяйки готовят им обед. И чё? Ты вон сама обстирываешь несколько персоналий фашистских… чтоб они горели в аду. Не прав я? А после стирки тебе платят хлебом да маслом. А судя по тому, что ты тутава стоишь, еще и деньжатами приплачивают. Так что язык‑то прикуси. Да и вам, сороки, советую помалкивать. Чай, у самих рыльце в пушку.
– Ой, не надо нас стыдить, старый хрыч, – окрысилась на него одна из недовольных женщин. – Я-то вот чуни делаю… работаю в холодном помещении, потому что дров нет, чтобы топить буржуйку каждый день. Иногда руки так мерзнут, что пальцы не разогнешь. А про ноги так я вообще молчу. Как до дома добираюсь, сама не знаю. Так что нечего взывать к моей совести и рот мне затыкать.
Бросив на неопрятного мужика сердитые взгляды, женщины понизили голос и опять зашушукали:
– А недавно… мне Манька рассказывала, видели ее в буфете… с каким‑то немецким офицером. Он вроде как завхоз в комендатуре. Высокий такой, глаза словно лед.
– Ага-ага… я тоже видала их, – подтвердила вторая. – Еще за ручку шли… ух, бесстыдница. Он то и дело на нее поглядывал, а она-то все глазки ему строила.
– Развратница!
– Изменница!
– Немецкая шлюха!
– А ну, куры, чего квохчете? – прикрикнул на них расхаживающий вдоль очереди с наглым видом полицай Митрич, неизменно одетый в синюю бекешу со смушками. – Чего горло дерете? Покоя от вас нет.
– Да мы ничаво, Митрич, ничаво, – отозвалась притихшая старуха. – Мы о своем, о бабьем.
– Да знамо дело, – крякнул полицай, сплюнув. – Все языками чешете… Машку, небось, опять обговариваете? Эх, хороша дiвка, хоть и тоща, как по мне. Но глазища… Ух!
Он причмокнул губами от наслаждения.
– Угадал, соколик, – ответил за молчавших женщин старик. – О ней судачили бабоньки. Все косточки перемыли.
– Эт вы зря, – достав из кармана семечки, начал Митрич. – Уж больно ее цінує наш комендант. В обиду никому не дает… Ви ж не в курсі? Ой, що було… Начальник‑то наш, Иванко, око на неї поклав… а она ни в какую, упирається, так герр Вюффель особисто поговорил с Зинько. Не знаю, що сказал, но после того разговора той стороною обходить дівчину, очі от неї воротит. А та тільки рада… Так что, курки, якщо жизня дорога, то молчите. Скажите спасибо, що поки немає наказу вас трогать. А як що… я перший за вас возьмусь. Пам’ятайте!
Отойдя в сторону, полицай медленно зашагал в сторону полицейской управы. А между тем Маша, не раз замечавшая косые взгляды и слышавшая шушуканье за спиной, продолжала идти вдоль улицы, ведущей к лесу. И никто из осуждавших ее женщин и не догадывался, какой опасный груз, прикрытый для конспирации русско-немецким словарем, несла та в сумке.
– Ты принесла динамит? – осведомился одетый в потертую фуфайку парнишка, поджидавший Марию в кустах неподалеку от тропы, ведущей в чащу.
– Да, – протягивая сумку, ответила та. – Под книгой лежит. Больше не смогла принести, опасно, заподозрить могут… Только давай быстрее выгружай, как бы меня не хватились.
– Я щас, мигом, – засуетился мальчишка лет четырнадцати, вытаскивая из сумки опасный груз. – Еще что‑то есть?
– Есть, Степан, а как без этого? – она достала из-за пазухи несколько бумаг. – Тут расположение новых блокпостов в городе, списки угоняемых с датой и временем отправки эшелонов с пленными в Германию.
– Спасибо, Маша, я все передам товарищу Синегубову, а тот – товарищу Морозову, – убирая листы под фуфайку, отозвался Стёпка, с уважением посмотрев на девушку.
Глядя на юную партизанку, работающую в немецком логове, он поражался ее хладнокровию и невозмутимости. «Неужели ей не бывает страшно? – не раз задавал он себе вопрос. – Она же такая… нежная, хрупкая. Каково ей там?»
– Да, кстати, командир просил передать, чтобы ты без особой надобности не рисковала собой. Нам очень важно иметь своего агента там, – он бросил взгляд на видневшийся вдали город.
– Поняла, – улыбнулась она. – Не волнуйся, там я на хорошем счету. Меня никто не заподозрит. Я исправно выполняю обязанности, не лезу куда не следует… ну, почти не лезу.
– Ну, тогда ладно. Хотя, считаю, необходимо действовать крайне осторожно и залечь на дно на пару-тройку недель.
– С одной стороны, ты прав. Мое постоянное отсутствие могут заметить. Но, с другой стороны, вдруг появятся срочные донесения? Как тогда быть? Надо что‑то придумать…
Замолчав, она призадумалась, отчаянно перебирая в уме разнообразные варианты. «Нужно отыскать такое укромное убежище… место, где я смогла бы оставлять информацию отряду, а Стёпка – забирать, оставаясь незамеченным, – размышляла она. – Но где? Куда в нашем городе можно свободно ходить, не вызвав подозрений?» И в тот же миг надежда озарила ее лицо.
– Придумала! На окраине города растет большой раскидистый клен… ну, ты наверняка видел его, рядом с горой Ивана Рыльского. Мы с подружками часто сидели там до войны, любовалась рекой… Там вид… просто потрясающий, особенно на закате. Эх, какое было замечательное время… – грустно добавила она.
– А, ну да, видел я его, – подтвердил парнишка после непродолжительного молчания. – И что?
– Так вот… в нем есть дупло… ты найдешь его, не ошибешься. Мы прятали в нем секретики. Только не смейся! Пожалуйста, – заметив улыбку партизана, попросила Маша. – Девчонками же совсем были. Война изменила всех сильно. Люди ожесточились, очерствели, стали подозрительными.
– Представляю, как тебе достается, – с сочувствием заметил Степан. – Тебе, наверно, трудно жить в городе.
Маша лишь вздохнула в ответ. Она не желала делиться тем, как к ней относились местные жители, особенно близкие и друзья, которые открыто ненавидели ее, поливая «перебежчицу» грязью, а некоторые и вовсе плевали вслед. Да что говорить, если самый близкий человек, испытывая неприязнь к дочери, постоянно упрекал ее и грозился выгнать из дома…
Отношение местных резко ухудшилось, когда горожане заметили Марию, прогуливающуюся под руку с немецким офицером, обер-лейтенантом Отто Адамом, заведующим оружейным складом. После этого поступка ее возненавидела даже родная мать.
– У меня больше нет дочери, – сердито заявила Елизавета Николаевна пришедшей с работы Маше. – Живи как хочешь и с кем хочешь, но ко мне больше не подходи. Я запрещаю тебе заговаривать со мной. Поняла? И деньги свои грязные забери, не нужны они мне вовсе. Ты умерла для меня!
– Но, мама, все не так, как ты думаешь. Выслушай меня!
– И-и-и… не желаю ничего слушать. Ты опозорила семью! Представь, что бы отец сказал? А дед? Он же коммунистом был… Хорошо, что он не дожил до этих дней. Какой стыд! Спутаться с нашим врагом! С убийцей!
Не смея никому рассказать правду, девушка жила под тяжким грузом переживаний. И лишь один человек, тот самый начальник оружейного склада, к которому она неожиданно прониклась нежным чувством, скрашивал иногда ее одиночество.
– Мне пора, – заторопилась Маша. – Не знаю, когда еще свидимся, но надеюсь, что скоро. Береги себя!
– Ты тоже, – проговорил Степан и, прихватив динамит, скрылся в чаще леса.
Поглядев ему на прощание, Маша поспешила в город.