– Где ты была? – сурово произнес комендант по-немецки. – Ты отпросилась всего на час, но тебя не было почти три.
– Мама сильно заболела, жуткий кашель, – как можно спокойнее проговорила переводчица, глядя прямо в глаза мужчине, сидевшему за столом, – пришлось идти к тете за редькой и медом в Будки. Дорога неблизкая, да и погода не летняя.
– Ты говоришь: редька? Это овощ? – вопросительно поглядел на нее тот. – И она помогает?
– Да, редька с медом. Она помогает при болезнях.
– Петер, ты слышать о… редка… ваш овощ? – по-русски спросил заместителя гауптман.
– А-то как же. Она хороша от простуды… Особенно с медовухой, – хохотнул господин Самойлов, толстый человек с маслеными губами.
– Хорошо, – бросив на Петра суровый взгляд, проговорил немец, – иди, приступай к работе, но больше не уходи надолго. Я запрещаю. Пусть твоя тетка сама лечит твою мать. А ты нужна мне тут. Понятно?
– Да, герр Вюффель. Простите меня, пожалуйста, я больше не буду.
Обстановка в городе ухудшалась с каждым днем. Немцы, принимая жестокие меры, постепенно закручивали гайки. А вышедший в начале ноября 1941 года приказ немецкого командования и вовсе показал истинное лицо захватчиков.
– Нет, вы слыхали, – произнесла недовольно Марфа, стоявшая в окружении таких же возмущенных соседок, – что еще удумали эти ироды? Все партийные и советские работники должны зарегистрироваться в комендатуре! А о тех, кто скрывает их, обязаны донести немцам. За сокрытие, между прочим, смертная казнь. Каково?
– А чего их регистрировать? Небось, Машка уже давно обо всех доложила и всех выдала. Она ж комсомолкой была, много кого знала, – фыркнула продавщица Зина. – Недаром на другой день на рассвете облава была. Человек тридцать в лесу расстреляли. Сама видела, как полицаи вели колонну по улице. А до этого Зинько лично допрашивал каждого.
– Ох уж и мерзкая она тварь… Эй, Лизавета! – окликнула Марфа, завидев мать Марии. – О твоей потаскухе говорим. Слыхала я, что замуж вроде как собирается за немца? Ну-ну… совет да любовь!
– Отстаньте от меня, – огрызнулась Елизавета Николаевна, сжав кулаки добела, – нет у меня дочери. Умерла она для меня.
– Да ладно, оставьте их в покое, – отмахнулась сухая старушка, понизив голос. – Мать за дочь не в ответе. Лизка и так сама не своя уж который день.
– Так сама такую дрянь воспитала, – попыталась возразить Марфа. – Вечно с Василием потакали ей во всем, все разрешали. Вот и выросла змея-змеею.
– Ну… она хоть кого‑то воспитала, в отличие от тебя, ты же у нас пустышка, так что сиди и молчи… Тут другое… Слыхала я, что в городе партизаны появились. Помните, как в прошлом месяце три зенитки взорвались? А склад сена? Ходят слухи, это их рук дело. А еще они поезд под откос пустили с пленными. Говорят, немцы уж больно осерчали. Проверку устроили, пытаются засланного казачка найти.
– Понятно, почему фашисты за голову партизана готовы сто рублев платить, – хмыкнула Зинка, – да только кто их выдаст?
– Ну, не знаю, не знаю… за укрывательство смертная казнь полагается, – задумчиво ответила Марфа, покосившись на проходившего мимо начальника полиции в сопровождении Митрича. – Была бы у меня информация, тотчас же пошла бы в комендатуру, ну или на худой конец в полицейскую управу. И другим советую. Чего ради головой рисковать? Лично у меня жизнь одна, и я не готова лезть на рожон.
– Да как же так? – возмутилась старуха, пристально поглядев на соседку. – Они же ради нас рискуют. Наши сыны, мужья воюют на фронте. Все во имя нашей победы, а ты… Непутевая ты баба, гнилая. Как осуждать кого‑то, так ты первая. А как помочь… Вот не зря на тебе Ванька Зинько отказался жениться. Как чувствовал, что худой ты человек.
Женщина одарила ее взглядом, прожигающим насквозь. Слова пожилой женщины задели Марфу. Бывшая невеста болезненно воспринимала всякое упоминание о несостоявшейся свадьбе.
– Ой, не стыди, Дарья Ивановна. Воззвать к моей совести у тебя не получится. Не на ту напала. А не нравится, что я говорю, так и не слушай. Какое мне дело до тебя и до мнения других?
Женщины еще долго пререкались, устраивая словесные перепалки. Они обрушивали свой гнев на немецкий приказ, требующий сдачи шерсти, молока и прочих жизненно необходимых припасов, которых не хватало для выживания голодных горожан. Не обошли вниманием и тех, кто соглашался работать на фашистов в обмен на еду, вспоминали близких, сражающихся на фронте, злословили о соседях. Но, само собой, больше всех доставалось Марии Васильевой.
Так прошло несколько месяцев. Наступившая весна вдохнула жизнь в город. Люди, влачившие жалкое существование на скудном пайке и мерзлой картошке, которую удавалось иногда накопать на поле, могли теперь на какое‑то время забыть о голоде. Жители деревень привозили к рынку молоко, яйца, сало, зерно – дары земли, обещавшие временное облегчение. С разрешения коменданта местным позволили разбивать огороды в районе Лавочкина леса. Для обработки земли немцы даже давали лошадей, строго требуя их возврата в чистом виде к указанному времени.
Все это время Маша продолжала вести подпольную работу, выуживая секретные сведения. Рискуя жизнью, она спасала невинных от неминуемой гибели, доказывая ошибочность ареста. Через мальчишек, купающих лошадей в реке Сейм после огородных трудов, девушка посылала грязному скитальцу – связному информацию о планируемых облавах для отправки в Германию, о передвижении войск, о прибытии поездов с провизией и многом другом.
Ее подрывная деятельность оставалась тайной, и никто не подозревал переводчицу. Ну, почти никто…
– Что ты тут делаешь? – поинтересовался Адам у возлюбленной, когда та, спустившись с дерева, оправляла немецкую форму.
– Я… я…
Мария растерялась и не сразу сообразила, что ответить.
– Да вот, хотела вспомнить молодость, – наконец-то отозвалась та, бросив настороженный взгляд на офицера. – В детстве я часто приходила сюда, забиралась на дерево и глядела вдаль. Тут красиво, очень красиво.
– Да, не спорю, вид отсюда открывается хороший, – оглядываясь по сторонам, согласился немец. – Великолепный вид: и город, и река словно на ладони. Но все же? Чем ты тут занималась на самом деле?
В воздухе повисла напряженная тишина. «Неужели он следил за мной? – у Марии заколотилось сердце. – А вдруг его подослали специально? Что, если комендант шпионит за мной? Как я могла быть такой неосторожной, развесив уши? “Meine zarte Blume”[22]. Какая же я глупая! Из-за меня все может сорваться! Ах, какая я растяпа…»
Молодой офицер продолжал пристально глядеть на светлоглазую русскую красавицу с двумя длинными косами, спадающими по плечам. Наконец он взял ее за руки и тихо произнес:
– Я знаю все. Знаю, чем ты занимаешься.
– Ч-что?! – Мария попыталась вырваться, но Отто, крепко сжав ее руки, не отпускал.
Кровь отхлынула с лица девушки. Осознание обрушилось на нее словно ледяная лавина: западня захлопнулась. Тайное стало явным – нити подрывной деятельности, связи с партизанами… все всплывет на поверхность. Но это меркло перед главным кошмаром. Мысль, словно раскаленное клеймо, прожигала ее изнутри: товарищу Синегубову и его отряду уже не помочь, не предостеречь от нависшей угрозы. Эта беспомощность жгла больнее страха разоблачения.
– И… ч-что… ты… знаешь? – медленно произнесла Маша, пытаясь взять себя в руки.
– Я знаю, что ты помогаешь русским, точнее, партизанам добывать сведения о работе немцев, о ситуации в городе, о передвижении армии, об эшелонах с пленными. Знаю, что все проведенные диверсии организовали не только партизаны. Сами по себе они ничего не могли бы сделать. Им кто‑то помогал и продолжает помогать. И «кто‑то» – это ты! В комендатуре давно ищут русского агента. Им и в голову не могло прийти, что правая рука герра Вюффеля и есть тайный осведомитель.
У девушки подкосились ноги, она пошатнулась, но, собрав волю в кулак, вырвала свои руки и, устремив взгляд прямо в глаза немецкому офицеру, гордо произнесла:
– Да, ты прав. Я веду подрывную работу с первых дней работы в комендатуре, помогая своей группе. Ради ценных сведений я терплю унижения и оскорбления от соседей, близких, друзей, родной матери, не смея при этом рассказать им всю правду. Благодаря мне многие жители этого города спаслись. Под откос идут поезда, уничтожаются огневые точки, горят склады с горючим, взрываются мосты. – Все это моя заслуга и заслуга моего отряда, в котором я состою.
Девушка замолчала и с вызовом уставилась на офицера, который смотрел на юную героиню с восторгом.
– Что ж, – не дождавшись ответа, продолжила девушка, – теперь ты знаешь все. Можешь арестовать меня прямо здесь. Но предупреждаю, я все равно ничего не скажу. Можете пытать меня, можете расстрелять, мне безразлично, что со мной будет. Я не боюсь вас.
– Мой нежный цветочек, – вновь взяв девушку за руки, произнес Адам, – ты не представляешь, КАК я горжусь тобой и КАК восхищаюсь. Я даже не мог предположить, что в столь хрупком теле бьется львиное сердце.
– Ты… сдашь меня? – тихо спросила Маша.
Отто покачал головой.
– Но почему? Ты же…
– Ты считаешь, что я сдам тебя потому, что я немец? Потому что оккупант? – усмехнулся завскладом. – Да если бы я захотел, то тебя давно бы уже схватили. То, что ты работаешь на русских, я понял с того времени, как мы начали встречаться. Я… – Отто на секунду заколебался, но потом продолжил уверенно: – Я люблю тебя, Маша. Очень люблю. Полюбил с первой минуты, как увидел тебя в комендатуре. Это было… словно какой‑то взрыв. Когда ты ответила взаимностью, я начал ревновать тебя ко всем… именно поэтому и начал следить за тобой. Прости.
– Ты? Ты следил за мной? – Мария оттолкнула его, побледнев. – Как ты мог? Это так низко! Это… подло, в конце концов!
– Я знаю, – подтвердил Адам, – но я потерял голову. Потерял ее настолько, что совершенно забыл, что в Германии меня ждут жена и дочка.