– Благородное чувство, не спорю, – отозвался Виктор Фёдорович, – однако знаете ли вы, многоуважаемый Пётр Петрович, ЧТО значат такие ее марш-броски?
– Простите, даже не предполагаю.
– А то, что любой человек может свободно ходить, куда пожелает. Любой: будь то диверсант, перебежчик или шпион.
– Она рассказывала мне, что подолгу упрашивает патрули, уверяя их, что несет лишь одежду и продукты Ване, отрывая от себя, – всхлипнула Зина, с одной стороны осознавая, насколько безрассудна ее подруга, но с другой – понимая ее мотив.
– Не это ли любовь, Виктор Фёдорович? Вспомните себя в ее возрасте, – улыбнулся Пётр Петрович. – Ради любви люди рисковали жизнью. Правда… не все готовы жертвовать собой так, как подруга вашей дочери.
Он немного помолчал и затем грустно добавил:
– Когда жена узнала, что я навсегда останусь инвалидом, собрала вещи, забрала дочку и уехала, не оставив даже адреса.
– Вы пробовали ее искать? – задала вопрос Вера Дмитриевна, с сожалением глядя на соседа. – Вероятно, она вскоре пожалела о своем поступке, но не решилась вернуться. Растить дочь одной нелегко. Ребенку нужен отец.
– Не говори ерунды, – перебил ее муж. – Если бы хотела, вернулась бы. Простите, Пётр Петрович, за прямоту, приползла бы обратно.
– Ничего страшного… Нет, не искал, – смутился его сосед, пожалев об откровенности. – А какой смысл? Если бы Катя любила, то осталась бы. А так… зачем я ей и дочке? Да кому я вообще нужен?.. Ладно, простите за пессимизм. Что‑то в последнее время хандра наваливается. Пожалуй, лучше заняться делом. До утра сеть необходимо сплести, а я еще и не приступал… Вера Дмитриевна, не могли бы вы налить мне кипятку?
– Конечно, конечно, – засуетилась соседка. – Я сейчас приготовлю немного чечевицы и принесу вам в комнату. Не волнуйтесь!
Зина потерла онемевшие руки, поправила пуховый платок, и, раскрыв дневник, начала писать:
«8 декабря 1941 года. Всегда полагала, что ведение дневника – это удел томных барышень, но теперь это единственное место, где я могу излить свои мысли. Раньше я подолгу беседовала с нашим соседом, но теперь Пётр Петрович либо пропадает в мастерской, где они трудятся от рассвета до заката, либо на репетициях оркестра – оказывается, у него чудесный баритон. Всех слепых, владеющих музыкальными инструментами, попросили хотя бы раз в неделю устраивать небольшие вечера для жителей города, чтобы хоть как‑то подбодрить их, отвлечь от неотступных мыслей о еде.
Пишу эти строки, а сама думаю лишь о еде. Бедная Таечка! Она постоянно просит есть. А чем мы можем ей помочь? Скудного пайка, что нам выдают, хватает лишь на то, чтобы раз в день притупить голод. А потом? Потом каждая клеточка тела кричит: еды! Что бы ты ни делал, все мысли лишь о хлебе! О, иногда я ложусь спать и начинаю мечтать наесться им досыта!
Неделю назад формировали отряды для работы на окопах. Сказали, что будут давать рабочий паек: 250 граммов хлеба и миску мучного супа. Мы со Светой сразу же записались. 250 граммов! Это же две дневные порции!
Впрочем, все оказалось намного сложнее, чем я предполагала… Изо дня в день мы едем на работы. Словно автоматы, бредем через поле, к которому нас подвозят, берем лопаты и начинаем копать. В ослабленных руках она кажется неподъемной, будто весит центнер. Сегодня ночью выпал снег, заваливший всю нашу вчерашнюю работу, когда мы долбили промерзшую землю. Пришлось выгребать его из окопов, а затем отбрасывать в сторону. Ни на секунду не покидала мысль, что согревала изнутри: нужно продержаться до обеда… продержаться… до обеда!
Впрочем, сегодня нам сообщили, что впредь кормить будут позже, так как, получив драгоценную порцию хлеба и чашку мучного супа, мы уже неспособны были трудиться. Хватит ли у меня сил?»
Глава 6
Зима вступала в свои права. По небу медленно плыли тяжелые, свинцовые тучи, словно небесные великаны, скованные вековой печалью. Ледяной ветер, рвущийся с просторов Финского залива, пронизывал до костей. Дома, лишившиеся воды, тепла и света после нового вражеского налета, промерзли до основания. Город, скованный внезапно нагрянувшими декабрьскими морозами, замер в безмолвии, погруженный в ледяное оцепенение. Улицы, заваленные обломками разрушенных зданий, были покрыты то девственно-белым снегом, то густой копотью пожаров. На занесенных снегом путях застыли заледеневшие трамваи. С недавних пор город, испещренный множеством тропинок, стал пешим. Теперь расстояние обрело реальность и измерялось силой собственных ног.
Но, несмотря на небывалые морозы, город продолжал жить прежней жизнью и бороться, делая все возможное, чтобы выжить. Постоянное недоедание и вечный холод стали неотъемлемой частью осажденного Ленинграда. Редкие собаки, почти сливающиеся с грязным снегом, бродили в поисках хоть какой‑то пищи. Их голодные глаза, блестящие в сумеречном свете, были отражением общего состояния города.
В каждом шаге прохожих, в каждом вздохе слышалась усталость и тревога перед неизвестностью. В начале ноября уже редко можно было встретить человека, который бы не качался из-за слабости от недоедания. Однако через месяц обстановка ухудшилась настолько, что все чаще прохожие сталкивались с покойниками, которых на салазках везли к кладбищу. Если вначале горе утраты близкого хоть как‑то смягчалось стремлением достойно проводить его в последний путь, раз не удалось вырвать из лап смерти, то спустя месяц умерших хоронили в общих могилах уже без гробов – купить их было невозможно, а сил сделать своими руками не осталось. Просить же кого‑то… значило отдать свою дневную порцию хлеба и назавтра умереть от голода.
Смерть уже бродила среди жителей блокадного города. Она настигала ленинградцев на улицах, на рабочих местах, в магазинах, на лестничных площадках, в собственных постелях. Теперь уже никто не удивлялся замерзшим прохожим или брошенным трупам в нежилых помещениях. Одних уже некому было похоронить, а у других просто не было ни сил, ни возможности. За место на кладбище просили целую буханку хлеба и сахар, а где их было взять…
Но, несмотря на все тяготы и ужасы создавшегося положения, в плохо освещенных холодных комнатах домов, стены которых покрылись инеем и местами обросли льдом, люди все же старались сберечь остатки домашнего тепла. Сидя возле крошечной буржуйки, одни рассказывали истории, другие делились услышанными новостями, кто‑то обсуждал последние события. Эти тихие голоса были напоминанием о том, что жизнь, хоть и затаившаяся в тени бедствий, продолжала тлеть в этих людях, как робкое пламя в коптилке на столе. Говорили обо всем, лишь бы не вспоминать о еде…
9 декабря 1941 года
Весь район Смольного, служившего центром руководства обороной Ленинграда, был укрыт обширными маскировочными сетями, превратившими его при взгляде с высоты в гигантский зеленый массив. Благодаря искусной защитной окраске здания, где располагались штаб Северо-Западного направления, партийные, советские областные и городские организации, не только становились невидимыми с воздуха, но и едва различимыми для глаз, даже если наблюдатель находился вблизи. Неподалеку размещался и штаб 2‑го корпуса ПВО, который обеспечивал непосредственное прикрытие Ленинграда от воздушных атак[34].
В кабинете генерал-майора артиллерии Процветкина, командовавшего корпусом, повисла напряженная тишина. Его заместитель генерал-майор Краснопевцев и начальник штаба полковник Добрянский, а также начальник артиллерии корпуса полковник Грохочинский внимательно следили за начальником, не осмеливаясь отвлекать его от размышлений.
Теперь, когда угроза для столицы уменьшилась и в Кремле прекратили обсуждать возможность использования армии, находящейся в Ленинграде, командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Хозин, а вместе с ним и Жданов поручили корпусу ПВО усилить защиту города, уничтожая авиацию противника еще на подходе к Ленинграду.
– Что же, товарищи, – нарушив молчание, начал генерал-майор Процветкин, – вы знаете, чего требует от нас штаб и Ставка. После контрнаступления наших войск под Москвой руководство Третьего рейха решило отложить захват столицы и нашего города, как следует из перехваченной шифровки. Но враг не намерен сдаваться, а лишь ищет новые способы достичь своей цели. Уже более трех месяцев Ленинград взят в кольцо. Город подвергается хаотичным бомбардировкам, цель которых – запугать наших граждан и подорвать их волю к сопротивлению, усилив пропаганду с воздуха мерзкими листовками. Наша задача – минимизировать потери среди мирного населения, предупреждая атаки. И мы должны решить, как это сделать.
– С наступлением морозов налеты стали менее интенсивными, – заметил начальник штаба полковник Добрянский. – После того как наша авиация разбомбила немецкий аэродром, вражеская авиация притихла.
– Она притихла, как вы выразились, Валериан Митрофанович, лишь потому, что их топливо замерзает при температуре минус четырнадцать градусов, в то время как наше – не ниже минус шестидесяти. А погода сейчас стоит морозная, сами знаете, – констатировал начальник артиллерии корпуса полковник Грохочинский.
– Откуда у вас такие данные? – бросив на собеседника испепеляющий взгляд, поинтересовался полковник.
– Эти сведения передал один наш ученый-химик, товарищ Петров, – ответил за подчиненного командующий корпусом. – Вы помните, что во время одного налета в начале октября над Ленинградом был сбит немецкий мессер. Пилот не смог дотянуть до аэродрома и был вынужден посадить машину на окраине города. Его взяли в плен, а машина осталась до поры до времени. По стечению обстоятельств на месте посадки самолета оказался тот самый ученый, которого заинтересовало содержимое топлива, вытекавшего из бака. Он установил, что трофейное топливо замерзает при температуре минус четырнадцать градусов, а наше – при минус шестидесяти. Таким образом, в холодное время года немецкие самолеты не могут подниматься на большую высоту. А самое главное, когда в Ленинграде стукнут морозы ниже минус пятнадцати, немецкие самолеты не смогут взлететь. Об этом ученый и доложил командованию ВВС Северо-Западного фронта, а оно – нам.