Нет, все… больше не буду писать о еде. Но как не писать и как заставить себя не думать о ней, когда со вчерашнего дня не было ни крошки? Да и можно ли наесться этой крохотной порцией хлеба, больше похожего на замазку, чем на хлеб? Мы обычно режем его и сушим на печке, так как подсушенный хлеб дольше жуется, а потом съедаем. Теперь я поняла: самый вкусный хлеб не тогда, когда ты кусаешь его, и не тогда, когда ты его глотаешь, а когда медленно жуешь, наслаждаясь каждым кусочком. А еще мы делали четверговую соль. Насыпали ее в мешочек и клали в золу, чтобы она почернела, после чего соль приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Мы сыпали ее на хлеб, и казалось, что едим хлеб с яйцом.
Мы уже подъели все, что у нас было: крахмал, олифу, мучной клей от обоев и от переплетов книг, купленный осенью клей в плитках. Мы разрезали, сварили и съели даже мамину шубу из сусликового меха. Больше ничего не осталось.
Надеюсь, что мама скоро вернется. Так хочется есть! Обычно в магазин хожу я, но сегодня из-за ожогов мама запретила мне выходить. Уложила нас с сестренкой под двумя ватными одеялами, положила в ноги нагретый утюг и ушла. Я постоянно щупаю Таю, проверяю, жива она или нет.
Сестра совсем плоха, душа еле теплится в изможденном теле. Если раньше она постоянно просила есть, то теперь даже на это у нее не хватает сил. Сидит молча на кровати, покачиваясь из стороны в сторону, и стрижет газету, которую нам удается иногда раздобыть. Когда на ее руках появились мозоли, мама забрала у нее ножницы. Теперь сестренка просто рвет бумагу на мелкие кусочки, бессмысленно уставившись в одну точку. Видимо, так она старается заглушить сводящий с ума голод.
Мы изо всех сил пытаемся помочь ей, но отдать свою порцию – значит умереть самим. А тогда кто будет о ней заботиться? Звучит страшно, но в этом заключается настоящая правда: спасти себя, чтобы сохранить ей жизнь.
Вчера мне удалось принести немного сахара и картофельных очистков для нее из столовой. К вечеру сестру начало рвать. Утром пришел врач и, осмотрев сестру, сказал, что у Таи дистрофия и ее нужно срочно отвести в больницу. Но до больницы надо еще дойти. Посовещавшись, мы с мамой решили попробовать завтра доставить Таечку туда на санках. Будем надеяться, что у нас хватит сил вернуться и не замерзнуть по дороге».
Глава 8
Со дня блокады прошло уже больше трех месяцев. Несмотря на ежедневные обстрелы и налеты, Ленинград и его жители продолжали бороться, стойко вынося все тяготы и лишения. С каждым днем эта борьба давалась все тяжелее, а наступившие трескучие морозы, заковавшие город в ледяной панцирь, не оставили многим шансов увидеть весну. Ежедневно люди умирали не десятками, а тысячами. Умирали целыми семьями, ибо смерть не щадила никого.
Постепенно погибал и сам город, представлявший теперь печальное зрелище: разрушенные полностью или частично дома, покрытые снегом и копотью пожаров, заледеневшие старинные особняки с разбитыми окнами, поредевшие и обнажившиеся парки и скверы. Многие монументы потонули в насыпанном вокруг них песке, а некоторые изваяния, в том числе памятник Петру, стояли в деревянных футлярах с песочными мешками по периметру.
Пётр Петрович неуверенными шагами ступал по узкой тропе, то и дело натыкаясь на замерзшие фигуры, лежавшие или сидевшие в сугробах. Припорошенные снегом, они превратились в безмолвный, жуткий интерьер блокадного города, застывший в вечном молчании.
В последнее время Борейкову все труднее давался путь до Гостиного двора, где он брал материал для маскировочных сетей. Изнуренный голодом организм, невзирая на стойкость незрячего человека, привыкшего к невзгодам, начинал сдаваться. Все чаще он оставался в Домпросвете, не имея ни возможности, ни сил каждый день возвращаться домой. Но сегодня Пётр Петрович обязан был вернуться, так как под одеждой нес драгоценный груз, которым хотел поделиться с соседями, ставшими для него почти родными.
– Мама, ну как ты могла потерять карточки? – услышал он отчаянный крик Зиночки. – Куда ты смотрела? Что мы будем теперь делать? До конца месяца почти две недели! Как же ты могла быть такой рассеянной?!
– Я положила их на стол и на секунду отвернулась, – раздался приглушенный голос Веры Дмитриевны. – А когда повернулась, они исчезли.
– Что за люди у вас в школе… Нет, это не люди – это нелюди! – продолжала девушка, прекрасно осознавая, что потеря карточек грозила им неминуемой гибелью. – Кто мог на такое пойти? Ты же говорила, что у вас работают порядочные люди.
– Да, говорила. Но тяжелые условия меняют людей, – заметила мать и, обессиленная, опустилась на кровать. – Не все выдерживают испытание голодом. Даже самые порядочные порой могут стать подлецами.
– Вот тут ты права, – согласилась дочь, слегка успокоившись. – Неделю назад я сама видела, как в магазине били какого‑то высокого изможденного мужчину. Как потом выяснилось, он подкрался сзади к одной женщине и, схватив уже взвешенный хлеб, сунул его в рот. У меня до сих пор стоит в ушах ее душераздирающий крик, в котором было столько боли, что я не забуду его до конца своих дней…
– Вот видишь, – кивнула Вера Дмитриевна, – а ты говоришь о подлости наших учителей… Везде можно встретить людей, потерявших человеческий облик перед лицом непростых испытаний.
– Но тот человек был чужим, – возмущенно возразила Зиночка. – А с этими людьми ты проработала больше двадцати лет. Вы столько всего прошли вместе! Организовали дом для сирот, поддерживаете их, ухаживаете.
– Карточки уже не вернешь, Зина, – тихо произнесла мать, – и давай не будем об этом. Все кончено.
– Что скажет папа, когда придет?
– Скорее всего, ничего, – опустила глаза Вера Дмитриевна, смахивая набежавшую слезу.
– В смысле? Ты думаешь, что он промолчит? Сильно сомневаюсь, – хмыкнула дочь.
– Отец стал очень странным, ты сама мне об этом говорила не раз.
– Он стал молчаливым, да. Но это не значит, что с ним что‑то не так. Папа просто замкнулся в себе, и все.
– Отец винит себя за то, что не уехал вместе с нами на Большую землю, когда эвакуировали архив, – ответила исхудавшая женщина, плотнее завернувшись в шаль. – Жаль, что мне не пришло в голову убедить его в обратном.
– Стоит ли теперь об этом говорить?
– Простите великодушно, что прерываю вас, – раздался голос Борейкова, – вы позволите войти?
Женщины разом повернулись, удивленно глядя на вошедшего.
– Пётр Петрович, миленький, неужели это вы? – воскликнула Вера Дмитриевна. – Я не верю глазам. Мы уж и не надеялись увидеть вас вновь.
– Это еще почему? – улыбнулся тот. – Неужели я такой несносный сосед, и вы мечтали поскорее отделаться от меня?
– Что вы такое говорите? – едва заметная улыбка тронула губы Зиночки, на бледном лице которой проступил слабый румянец. – Просто вы отсутствовали целую неделю. Мы думали, что вы…
– Что я умер? – договорил за нее Пётр Петрович.
– Да… смерть – нередкий гость в нашем городе.
– Ну нет, как бы я мог покинуть этот свет, не выполнив своего обещания? – слегка улыбнулся мужчина. – Я же так и не научил вас играть на пианино.
– Теперь не до музыки, – грустно заметила Зиночка. – У нас беда… большая беда.
– Я слышал, – ответил Борейков и, распахнув пальто, достал драгоценный груз. – Тут немного гречневой крупы и кило дрожжей. Мне дали за выступления. Вот решил принести вам. Дрожжи можно прокрутить в мясорубке, подсушить и затем сварить, как макароны. Ну или просто сварить похлебку. Мне сказали, что ее запах напоминает грибной суп. Нужно попробовать.
– Крупа и дрожжи? – воскликнули мать и дочь, не веря своим ушам. – Правду ли вы говорите, голубчик?
– Конечно, правду.
– Миленький вы наш! – воскликнула Зиночка и бросилась на шею Петра Петровича. – Вы наш спаситель! Огромное спасибо!
– Да не стоит, – смутился мужчина. – За эти месяцы вы… вы стали для меня как семья. И я не мог поступить иначе, поэтому и принес небольшой подарок.
– Мы спасены! – прошептала Вера Дмитриевна, на глазах которой выступили слезы радости. – Теперь все будет хорошо!
– Что ж… тогда давайте разведем буржуйку и приготовим суп, – предложил сосед с доброй улыбкой. – Давайте я помогу вам… Кстати, когда вернется Виктор Фёдорович? Мы успеем к его приходу?
В комнате наступила тишина, и лишь завывание метели за окном нарушало ее мнимое спокойствие.
– Он… вероятнее всего, уже не вернется, – с трудом произнесла женщина глухим голосом.
– Нет! – воскликнула Зина, вскакивая на ноги. – Не смей так говорить! Папа жив! Он… он… просто очень холодно на улице, вот и не приходит! Отец вернется, обязательно вернется!
Девушка выбежала из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь.
– Вера Дмитриевна, почему вы решили, что вашего мужа больше нет в живых? – задал вопрос незрячий, уловив жалобный всхлип младшей дочери соседки.
– В последнее время Витя часто оставался в архиве: то бомбежки, то снегопад, то просто не было сил проделывать такой длинный путь. Но он старался держать нас в неведении не более одного дня да и сам за нас волновался. А может, отдав нам свою продуктовую карточку, хотел, чтобы мы лучше питались.
– Он оставил карточку? – удивился Пётр Петрович. – Но что же он ел?
– Говорил, что в столовой им выдавали талончики, по которым они получали какую‑то жидкую кашу раз в день. Правда это или хотел успокоить – не знаю.
– Но, может, он на самом деле остался в архиве? Я сам еле дошел до дома, стужа страшная. А после вчерашнего снегопада передвигаться стало еще труднее.
– Не утешайте меня, Пётр Петрович, – покачала головой соседка. – Приберегите надежду для Зины. А я… я уверена, что мужа уже нет в живых. Третьего дня, уходя на работу, Витя долго смотрел на нас странным взглядом, словно прощался. «Простите меня, мои дорогие, если сможете. Это моя вина», – наконец сказал он и, не произнеся больше ни слова, ушел.
– Уже три дня?
Женщина кивнула, но, вспомнив, что их сосед слепой, добавила: