– Да, сегодня четвертые сутки. Надежды не осталось… Хотя если бы не вы, точнее, если бы не ваши дары, то вскоре мы бы присоединились к нему. Спасибо, Пётр Петрович. Я никогда не забуду вашу доброту.
– Не за что, Вера Дмитриевна… Позвольте мне помочь растопить буржуйку.
– Ой, под силу ли это вам? – отмахнулась от него женщина и тут же осеклась, осознав, что обидела незрячего соседа.
– Вы правы, мне не все под силу, – вздохнул мужчина, – но принести дрова, думаю, смогу.
– У нас не осталось дров. Только последние два куска доски, которые принес муж неделю назад. Ломали старые деревянные дома недалеко от его работы, и ему удалось достать их. Но когда они закончатся, я не знаю, что мы будем делать.
– Что ж… все просто, – немного поразмыслив, ответил сосед. – Правда, для этого придется забыть о порядочности и благородстве.
– Что вы хотите этим сказать? – брови Веры Дмитриевны взметнулись вверх. – Я никогда не поступлюсь совестью.
– Тогда вам придется выбирать между чистой совестью и смертью ваших детей. Что вы выберете?
– Мама, я не думаю, что Пётр Петрович может предложить нам совершить нечто ужасное, – стоя на пороге комнаты, сказала Зина. – Я же права?
– Да, – согласился с ней незрячий. – Я лишь хотел предложить пройтись по квартирам и взять оттуда оставшуюся мебель. Ту, что еще не растащили другие соседи… Да, кстати, я совсем забыл: в моей комнате стоит пианино. Мы можем пустить его на дрова.
Зина опустила голову, а Вера Дмитриевна потупила взгляд.
– Не сердитесь, Пётр Петрович, но мы сожгли его без вашего ведома десять дней назад. Благодаря ему мы выжили, – тихо произнесла женщина. – Девочки нуждались в тепле, вот мы и… А у нас остались лишь кровати, все остальное мы уже изничтожили. Пришлось…
– Как я могу сердиться? – отозвался сосед, понимая состояние матери. – Вы пустили его в дело. Не корите себя.
– Мама, разводи печку, а мы пойдем с Петром Петровичем поищем дрова… ну или то, чем можно будет их заменить.
Выйдя из квартиры, они поднялись на этаж выше.
– Тут жила Женька с родителями. Ее отец ушел на фронт в самом начале войны, а они сами уехали еще в июле в Саратов, к родителям тети Кати. Надеюсь, она не будет сердиться, если мы возьмем у них пару стульев и книги.
– Но как мы войдем туда?
– А они оставили ключ, – тихо рассмеялась Зиночка, вытащив его из кармана пальто. – Так что ломать дверь не придется.
Она попыталась вставить ключ в замочную скважину, но замерзшие пальцы не слушались.
– Может, я попробую? – предложил Пётр Петрович, услышав пыхтение девушки.
– Да я сама, – ответила та, – вам‑то не под силу… ой, простите!
– Ничего, – осторожно отодвигая соседку в сторону, произнес незрячий, давно уже привыкший к отношению людей к таким, как он.
Забрав ключ из зябнущих рук соседки, он на ощупь вставил его в замочную скважину и с решимостью повернул. Дверь с протяжным скрипом распахнулась перед ними. Войдя в пронизывающе холодную квартиру, мужчина и девушка остановились в коридоре затаив дыхание.
– Постойте тут, – сказала Зина, – а я сейчас приду со стульями.
Девушка вошла в комнату и огляделась. Особой мебели у их знакомых не было: лишь круглый стол посередине комнаты, четыре стула вокруг него, три железные кровати вдоль стен, сундук, где некогда хранились вещи, этажерка с книгами и буфет, полный посуды.
– Ваши друзья жили одни? – донесся до нее голос мужчины.
– Нет, конечно. Но их соседа, как и нашего, однажды ночью арестовали и увезли. Что с ними стало, мы не знаем. Ходили слухи, что они – враги народа. Все имущество конфисковали.
– Понятно.
Девушка вышла из комнаты, таща за собой стул. Взять второй у нее не было сил.
– Давайте пока по одному возьмем, – предложила Зина. – А завтра за другими придем.
– Хорошо, договорились, – согласился с ней Пётр Петрович и, нащупав руками стул, взял его.
– Сейчас я другой принесу, и мы пойд… – проговорила девушка и замолкла на полуслове.
– Что‑то случилось? – насторожился незрячий, уловив тревогу в ее голосе.
– Я… не могу вам сказать, – с трудом выговаривая слова, ответила она. – После моих слов вы будете считать меня дурным человеком.
– Не думаю… вряд ли, – пожал плечами мужчина и уставился в ту сторону, откуда шел голос. – Скажите, а там посмотрим, так ли это на самом деле или нет.
Немного помолчав, Зина негромко произнесла:
– Как вы считаете, если мы… немного пороемся в шкафу и сундуке… это будет считаться плохим поступком? Возможно, мы найдем что‑нибудь съестное… Ой, нет! – закрыв лицо руками, испуганно заговорила она. – Я же комсомолка! Так нельзя! Это дурно, очень дурно! Простите меня! Умоляю, не говорите маме! Что она обо мне подумает?
– Только то, что вы пытаетесь спасти ее жизнь и жизнь Таечки, и только, – спокойным голосом произнес сосед по квартире. – В мирное время ваш поступок нельзя было бы ничем оправдать. Но сейчас идет война. В конце концов, вы не крадете хлеб в магазине, не убиваете людей ради пищи, не воруете карточки, не наживаетесь на страданиях людей и не продаете продукты на рынке, не обмениваете их на одежду или драгоценности, не прибегаете к каннибализму… Вам нечего стыдиться, Зина. Убежден, когда ваши друзья вернутся домой, они все поймут.
Не сказав больше ни слова, Пётр Петрович вышел на лестничную клетку, волоча за собой стул. Зиночка проводила его взглядом. «А он прав, – успокоила она сама себя. – Когда тетя Катя и дядя Федя вернутся, я объясню им все. Они поймут».
Глава 9
«29 декабря, 181‑й день войны, – записала Зиночка в своем дневнике дрожащей от холода рукой. – Прошло уже больше двух недель, как нет вестей от папы… Я стараюсь не думать о том, что он мог погибнуть, и убеждаю себя в том, что отец на работе, просто не может прийти из-за стужи и упадка сил. Но надежды на встречу с ним уже не осталось. Я не в силах смириться с утратой. Это невыносимо…
Тая в больнице. Помимо алиментарной дистрофии у нее выявили психическое отклонение, вызванное длительным голоданием. Впрочем, в нашем городе почти все страдают подобными недугами. Смерть витает вокруг нас словно зловещая тень. Вместе со Светой мы часто отводим ослабевших людей в санитарные комнаты или в больницы, где они могут получить кружку кипятка для обогрева. Но многие падают по дороге и умирают у нас на глазах.
Врач сказал, что не уверен, сможет ли Тая выкарабкаться, так как она слишком слаба и плохо усваивает пищу. Сначала папа, теперь сестра… Кто следующий? У меня нет сил даже плакать. Отсутствие эмоций у людей – вот что поражает больше всего. И это страшно.
Несколько раз я хотела зайти к сестренке и принести хлеба или сахара. Но… Мне стыдно писать об этом, но я должна. Прежде всего самой себе…
Стоит ли упоминать о ежедневных обстрелах, особенно тех районов, где расположены заводы и фабрики? Я и многие другие дежурим в очагах поражения и оказываем первую помощь людям, извлеченным из-под завалов. Мы так привыкли к обстрелам, что перестали прятаться в бомбоубежища. Страх угас. Но первым делом во время налета мы хватаем кусок хлеба, если берем его с собой, и запихиваем в рот. Вдруг накроет, а хлеб останется? Вот что с нами делает война. Но я отвлеклась…
Несколько раз после дежурства я пыталась навестить ее и принести сестричке что‑то вкусное, но всякий раз начинались обстрелы, и я, боясь, что погибну, съедала все, что несла Тае. Милая моя девочка, прости, если сможешь!
Больше не могу писать, замерзают чернила, да и сил нет. Если градусник не обманывает, то на улице минус двадцать пять. С каждым днем становится все холоднее. Стены комнаты, промерзшие насквозь, покрыты инеем, а те, что ближе к окну, – льдом. Буржуйка уже не справляется, да и топим мы ее теперь лишь во время приготовления еды. С дровами стало совсем плохо. Мы сожгли все стулья с этажеркой из Женькиной квартиры и сегодня принялись за стол. Остался еще шкаф, но сил его разломать, а уж тем более распилить у нас вряд ли хватит.
Пётр Петрович уехал. Его забрали в армию, несмотря на слепоту. Сказали, что он будет слушать небо и предупреждать о налетах немецкой авиации. Я не очень верю в эту затею, но раз так решило руководство армии, то им виднее».
189‑й зенитный артиллерийский полк являлся частью 2‑го корпуса ПВО и состоял из пяти зенитных дивизионов орудий среднего калибра, трех дивизионов малого калибра (батарейного состава) и прожекторного батальона из пяти рот. Его позиции располагались на юго-западных подступах к Ленинграду, в районах Горелово, Ропши, Низино, а с середины сентября 1941 года он занял позиции в Ленинграде, в частности в районах Ржевки – Девяткино, Медвежьего Стана, Парголово, Пискарёвки, Ручьёв.
В одну из таких рот в район станции Девяткино были направлены слепые музыканты Пётр Борейков, Аркадий Никоновиков и Иван Скоробогатов. Чтобы попасть сюда, им пришлось пройти суровую медкомиссию, где врачи определяли не только остроту слуха, но и выносливость, способность выдержать многочасовые боевые дежурства.
Капитан Краснов, командир старой закалки, в некотором смятении задумчиво смотрел на прибывшее пополнение. После обследований и подготовки слепые бойцы, поступившие в его распоряжение, вскоре должны были начать выполнять поставленные задачи. «Какой бред, – мелькнула у него мысль, когда он увидел возрастных бойцов, к тому же лишенных способности видеть. – Что же мне делать с ними? У меня нет опыта обучения слепых. И нянек для них – тоже. Эта затея кажется совершенно глупой и несвоевременной. Хорошо, что они не видят, иначе смятение немедленно выдало бы меня.
– Товарищ командир, разрешите обратиться?
– Разрешаю, – глухо ответил Василий Васильевич.
– Благодарю… Поверьте, мы уловили ваше внутреннее смятение и замешательство, – сказал Пётр Борейков. – Но позвольте заметить, что не все так безнадежно, как вы могли бы предположить. Да, мы лишены зрения, но это вовсе не означает, что мы утратили другие способности. Нам не понадобятся особые условия, да и без сопровождающих обойдемся. Совсем скоро мы освоимся. Я же прав, товарищи?