25 января командующий Западным фронтом генерал армии Георгий Константинович Жуков доложил в Ставку: «Наступление правого крыла Западного фронта, утратившее свою ударную силу, постепенно угасает. Сегодня наши войска достигли новых, тщательно укрепленных немецких позиций на линии Погорелое Городище – Дурыкино – Шанский Завод и остановились. За две недели упорных боев мы продвинулись на сорок – пятьдесят километров, настойчиво тесня противника кровопролитными фронтальными атаками, но выдохлись. Попытка прорвать подготовленную оборону силами всего двух армий не увенчалась успехом. И хотя до Сычёвки по прямой оставалось всего около пятидесяти километров, преодолеть это расстояние и соединиться с войсками Конева нам не удалось».
В то же время в Берлин пришли тревожные вести от начальника генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковника Франца Гальдера: «Стоят сильные морозы… Общие потери сухопутных войск, действующих на Восточном фронте, если не считать больных, с 22 июня 1941 года по 20 января 1942 года составляют восемьсот восемьдесят шесть тысяч шестьсот двадцать восемь человек…»
В начале января 1942 года Красная армия предприняла первую попытку прорыва блокады. Войска Ленинградского и Волховского фронтов отделяло лишь двенадцать километров. Однако немцам удалось создать на этом участке непроходимую оборону, в то время как силы Красной армии оставались еще довольно ограниченными. Солдаты, атаковавшие блокадный периметр со стороны Ленинграда, были изнурены до предела.
В конце января, несмотря на временную приостановку наступательной операции из-за нехватки боеприпасов, наша армия существенно улучшила свои позиции, что вызвало ярость со стороны противника, который понес большие потери как от затяжных боев, так и от трескучих морозов. Тем не менее брошенные в район Мясного Бора дополнительные силы немцев продолжали оказывать сопротивление и усиливать натиск. Стремясь вернуть утраченные позиции, немецкое командование распорядилось о массированном обстреле позиций и города, который иногда продолжался с небольшими перерывами до восьми часов в день. Теперь под огнем находились как производственные объекты, так и жилые дома.
В этой связи на работу слухачей возлагали большую надежду.
– Пётр Петрович, вы что‑то слышите? – спросил Андрей, поеживаясь. Стояла глубокая ночь. В морозном небе полыхало зарево пожаров после очередной бомбардировки. С позиций немцев не доносилось ни звука. Но все понимали, что временное затишье может обернуться яростным обстрелом. И самое главное – не упустить врага.
– Слишком тихо, – пробормотал Андрей, уставший сидеть в статической позе. – Я же прав? Наверняка эти гады что‑то задумали. Помяните мое слово.
– Андрюха, не болтай, – попросил слухач. – Нельзя отвлекаться ни на минуту. Иначе можно пропустить подозрительный звук, который может возникнуть в любую секунду.
– Ох, мне бы вашу собранность и выдержку. Поражаюсь. Неужели вы не замерзли?
– Замерз, – признался Пётр Петрович, уже давно переставший ощущать конечности. – Очень замерз. Но когда представляю, что за нами город, люди, спокойствие и жизни которых зависят от нас, вдруг становится теплее.
– У вас в Ленинграде родные?
– И да, и нет, – несколько замешкался с ответом слухач.
– А как это понимать? – задал вопрос любознательный паренек. – Что‑то я совсем не уловил.
– Я не знаю, где моя семья и что с ней. Родители жили под городом Остров. Когда его захватили, связь с ними оборвалась, а жена с дочкой… мы уже давно не живем вместе.
– Она бросила вас?
– Андрюха, ты задаешь слишком много вопросов, – отмахнулся от него слухач, помрачнев. – Давай лучше работать.
– Хорошо.
Корректор повернул трубы на сорок пять градусов и замер. Пётр Петрович напряг слух, стараясь уловить характерные звуки вражеского самолета. Сколько ночей подряд он и его товарищи-музыканты выходили на дежурство, вслушиваясь в небо, сидя или стоя на вышке, и передавали координаты корректорам, а те – прожектористам. Благодаря этой слаженной работе зенитчики с успехом сбивали вражеские самолеты, часто еще на подлете к городу, спасая жизни сотням людей.
– Слышу звук одинаковой силы, – прервал затянувшуюся паузу Пётр Петрович. – Летят.
– Немцы? – напрягся Андрей.
– Нет, наши. Кукурузники.
– А, понятно. Стало быть, наша 2‑я Ударная снова зажата в горловине между Мясным Бором и Спасской Полистью. Вот им и сбрасывают мешки с сухарями, махоркой и почтой.
– Продовольствие – это хорошо. А оружие? Чем защищаться и как прорываться к нашим без него?
– Может, вместе с едой? – предположил корректор.
– Постой! А что это за звуки? Поверни рупоры немного вправо.
Встревоженно вслушиваясь в небо, Пётр Петрович напрягся. Странный звук, раздающийся в наушниках, обеспокоил его. «Непонятно, – мелькнула у него мысль. – Не может быть. Как может лететь со стороны позиций противника… НАШ самолет? И враг не реагирует на них? Неужели они там все разом умерли?»
– Что… что там? – не выдержал Андрей, горя нетерпением. – Вы слышите что‑то?
– Слышу, но не могу объяснить себе, ЧТО я слышу. Мне показалось…
– А что вам показалось? – перебил его корректор.
– Да померещилось, что летит наш Пе‑2. Но вон оттуда – со стороны немецких позиций, которые, к слову, молчат, что весьма странно.
– Почему вы решили, что это наша «пешка»?
– А у нее характерный плавающий звук мотора, и все из-за того, что двигатели запускаются в разное время, поэтому частота вращения у них разная.
– Это не наш, – заволновался Андрей, почуявший угрозу. – Я же говорил, гады что‑то задумали… Давайте команду!
– Как это – не наш? Не может такого быть! Ты уверен? А вдруг мы ошибаемся и собьем своего? – усомнился Пётр Петрович. – Ты понимаешь, что из-за нас может погибнуть летчик?
– Уверен, слишком уж тихо сегодня. Неспроста фашисты не атакуют самолет, – произнес корректор. – Пётр Петрович, давайте команду! Нельзя терять ни минуты!
– А если ты неправ?
– Да прав, миленький, прав! Чего вы медлите? Да даже я уже слышу отдаленный гул. Скоро он будет совсем рядом!
– Хорошо, – немного поразмыслив, наконец согласился слухач. – Есть самолет! Повторяю, есть самолет!
Передав данные на пульт управления, Андрей похлопал по плечу Петра Петровича.
– Хорошая работа.
– Надеюсь, что да, – кивнул незрячий, услышав приказ начальника станции.
– Луч!
Пойманный ярким прожектором самолет тут же оказался в объятиях других лучей света. Ослепленный их блеском летчик не успел отреагировать и внезапно обрушил машину в штопор, стремительно понесясь вниз, к позиции роты. Взрыв разорвал тишину оглушительным грохотом, разметав вокруг щепки, обломки металла и опаленную хвою. Земля содрогнулась под ногами, а в воздух взметнулось облако черного дыма, пропитанного запахом керосина. Оглушенные взрывом солдаты, застигнутые врасплох, повалились на землю.
Очнувшись, они приподняли головы, вглядываясь сквозь дым и треск догорающих обломков. Санитары бросились к тем, кто нуждался в помощи, оказывая первую медицинскую помощь прямо на месте. Остальные же осторожно приближались к месту падения, опасаясь взрывов и разлетающихся осколков.
На месте падения зияла огромная воронка, окруженная покореженными деревьями и разбросанными деталями самолета. От машины почти ничего не осталось: лишь обгоревшие фрагменты фюзеляжа и крыльев бомбардировщика Пе‑2, свидетельствующие о страшном ударе. Пилота нигде не было.
– Что?! «Пешка»? Мы сбили собственный самолет? Вот черт! – пробормотал младший сержант. – За это по голове не погладят… Не зря товарищ капитан сомневался в решении штаба. По крайней мере, пока не появились слепые, мы не сбивали своих. Свалились инвалиды нам на голову, чтоб их… Но где пилот? Самолет же не мог сам лететь.
– Нашли, нашли! – раздался крик одного подчиненного. – Вот он… Ба, мать честная, так это… ФРИЦ!
Глава 12
Окоченевшие пальцы с трудом открыли дневник. Зина отрешенно глядела на угасающее в буржуйке последнее бревно, которое вчера с трудом удалось заполучить. Сколько она провела в этой тихой бездне, девушка не знала, так как время для нее перестало иметь значение. После событий, которые навсегда изменили ее жизнь, она исчезла в небытии. Потеряв опору, Зина впервые в жизни ощутила глубокую растерянность, не ведая, что предпринять дальше.
«28 января 1942 года. На градуснике – минус 27. Сегодня в городе было множество пожаров, причиной которых стали печки-времянки, – открыв наконец дневник, с трудом написала девушка дрожащей от холода рукой. – У пожарных нет времени заниматься ими, да и что они могут сделать? Воды‑то по-прежнему нет. Поэтому несчастные выносят вещи на улицу и бросают их на морозе, не в силах спасти свое жилище. Те же, кто не в состоянии справиться с этим, просто выбрасывают вещи из окон. Разломанные шкафы, кровати и стулья с разрешения их прежних хозяев забирают граждане по домам. Хотя, честно говоря, я не понимаю, зачем эти тяжелые вещи выбрасывать из квартиры, если они все равно потом годятся лишь на дрова».
Девушка отвела взгляд от дневника и взглянула на кровать, где неподвижно покоилось окоченевшее тело ее недавно умершей матери. По сероватой впалой щеке Зины скатилась одна-единственная слеза. Она не рыдала, не металась в истерике; вся боль утраты, словно замерзнув в ее груди, превратилась в ледяной ком. Теперь их комната, в которой они провели всей семьей столько чудесных, радостных дней, стала казаться ей чужой, наполненной тяжелым запахом горящих дров и смерти.
«Вчера утром ушла мама, – тяжело вздохнув, продолжила писать Зина. – Она просто не проснулась. Умерла тихо, во сне. Судя по ее легкой улыбке на спокойном побелевшем лице, она видела прекрасный сон. Наверное, ей снилась наша дружная семья, как мы прогуливаемся вместе в благоухающем саду, окруженные белоснежными яблонями. И нет ни страшных бомбежек, ни лютого холода, ни невыносимого голода. Нет страха. Хотя… чего мне уже бояться? Я потеряла всех, кого когда‑либо любила.