К сожалению, я не могу похоронить маму. У меня нет сил даже приподнять ее с кровати. А помочь некому. Я хотела попросить Свету, но, придя к ней домой, столкнулась с ужасной картиной: в грязной, давно не отапливаемой комнате, в которую едва проникал уличный свет, струившийся из-за щели в шторе, лежали мертвые. Тетя Галя, баба Люда, дед Никифор и Света в обнимку с десятилетней сестрой. Невзирая на слабость, я пулей вылетела из комнаты. В остальные я побоялась заходить, боясь увидеть что‑то подобное.
На обратном пути меня остановил какой‑то солдат и протянул мешочек с сухарями и банку тушенки. Поглядев безразлично на дар, я хотела пройти мимо, но он удержал меня, всучив продукты в руки, и ушел. Там, на фронте, люди, откладывающие от своего скудного пайка еду, полагали, что изголодавшиеся встретят их подарки с восторгом. Но постоянное недоедание стало причиной потери аппетита и апатии. Полное безразличие…
С трудом вернувшись, я расплакалась, с тоской глядя то на маму, то на драгоценные продукты, которые могли спасти ее от смерти. Она не дожила всего полдня…
Теперь я осталась одна в этом израненном, измученном холодом и голодом, но продолжающем бороться городе. Совершенно одна».
Петра Петровича сотрясал озноб. Еле переступая онемевшими от холода ногами, он медленно направлялся к своей землянке. Сегодняшнее происшествие изрядно потрепало его нервы. А если бы он ошибся? Что, если за штурвалом того злополучного самолета оказался бы НАШ летчик? Хорошо, что он слеп и не смог бы поглядеть в глаза родным погибшего по его вине. Но… смог бы он с этим жить до конца своих дней? Вот это по-настоящему хороший вопрос.
Войдя в отапливаемую печкой-буржуйкой землянку, незрячий прислушался к голосам соседей.
– А разве вы не слышали тот звук, Иван Филимонович? – задал вопрос вчерашний баянист. – Признаться, мне даже в голову не пришло объявлять тревогу. А вот Пётр смог распознать лже-«пешку».
– То‑то и оно, что не лжецель. Это был наш самолет, но захваченный немцами. Младший сержант сказал, что, пропусти мы его, самолет наделал бы больших дел, так как нес немалую бомбовую нагрузку: ФАБ‑500, расположенную внутри большого бомбоотсека, остальные – на внешней подвеске.
– То есть вы хотите сказать, что самолет предназначался для тарана? – удивленно переспросил Аркадий.
– Видимо, да, – ответил вошедший Пётр Петрович. – Ты же знаешь, что в процессе пикирования на Пе‑2 можно сбрасывать только бомбы с внешней подвески. Никаких устройств для выведения бомб из бомбоотсека не предусмотрено на этих самолетах. Нам же рассказывали.
– Заходи, Пётр, располагайся поближе к печке, – привстал Иван Филимонович. – Ты герой! Поздравляю!
– Спасибо, – смутился незрячий, протягивая озябшие руки к огню. – Но я не считаю себя героем. Это все Андрей. Его чутье, его проницательность. Я лишь отметил странность: никто не обстреливает наш самолет, хотя он летит со стороны немецких позиций. И только. Мой корректор пришел к выводу, который, надо признаться, оказался верным.
– Вы отлично поработали. Вся рота гудит, словно улей.
– Он выжил?
– Кто? – поинтересовался Аркадий.
– Немецкий летчик.
– Поговаривают, что вроде бы был еще жив, когда его принесли в лазарет. Что‑то бормотал по-немецки.
– Логично, не так ли? – рассмеялся Иван Филимонович.
– Когда к нему пришел переводчик, – продолжил рассказывать баянист, тот сказал, что у него бывали дни и похуже, как он считал, но сегодня – самый отвратный день. Кстати, немец хотел увидеть того, кто распознал уловку его руководства.
– Не знаешь, Андрей уже был у него? – задал вопрос Пётр Петрович.
– Нет, – услышал он за спиной голос его корректора. – Я не ходил, потому что это не только моя заслуга. Пойдемте вместе.
– Нет-нет, – растерялся незрячий. – Мне кажется, это нелучшая идея. Да и к тому же, признаться, мне чертовски не хочется покидать теплую землянку. Я едва согрелся.
– Понимаю, – усмехнулся корректор. Немного помолчав, он продолжил: – Но это просьба умирающего человека. Василий Фёдорович… ну, наш командир санитарного отделения, сообщил, что транспортировка раненого в батальонный медпункт на санитарном транспорте невозможна, так как до утра немец не дотянет. Доктор сам не понимает, откуда у того берутся силы: переломаны почти все кости. Знаете, Пётр Петрович, фриц он или нет, но летчик, как и мы с вами, выполнял приказ. А приказы не обсуждаются. Вы же согласны со мной?
– Ладно, – помрачнел Борейков и, вставая, неуверенно зашагал к выходу.
Поравнявшись с Андреем, он произнес:
– Идем к «нашему» немцу.
Выйдя на мороз, мужчины получше укутались в серые шинели и пошли в лазарет. Увидев, что его напарник страдает от холода, корректор снял с рук варежки-шубенки и сунул их в руки слухачу.
– Нате вот, возьмите, – проговорил Андрей. – А завтра я еще выпрошу для вас ватные штаны и куртку. В них будет гораздо теплее.
– Да нет же, – Пётр Петрович попытался вернуть двупалые рукавицы товарищу, – я совсем не замерз.
– Ну я же вижу… Давайте я помогу надеть их вам на руки, а то ваши‑то пальцы вообще уже не слушаются.
Несмотря на отеческую заботу корректора, Пётр Петрович негодовал. Ему было неприятно осознавать, что его воспринимают как инвалида. «Это неправильно! – крутилось в его голове. – Я не нуждаюсь в уходе, как ребенок. Я могу позаботиться о себе сам. Особенно здесь, на фронте».
– Вы полагаете, что я проявляю чрезмерную заботу о вас потому, что вы кале… то есть лишены зрения? – спросил Андрей, словно прочитав его мысли.
– Да, именно потому, что я калека, давай называть вещи своими именами.
– Поверьте, я не хотел ничем обидеть вас. После войны слепых и лишенных конечностей людей появится огромное количество. Но жизнь на этом не заканчивается.
– Понимаю.
– Мы с вами напарники, а помните, что говорил наш знаменитый полководец Суворов?
– «Сам погибай – товарища выручай», – машинально ответил незрячий.
– Во-от! – воскликнул корректор и, похлопав товарища по плечу, добавил: – А мы – отличная команда!
– Отличная, – улыбка тронула посиневшие от холода губы слухача. – Идем уже, не стоит мерзнуть.
Вскоре нос Петра Петровича уловил запах смерти, смешанный с резким ароматом лекарств. Мужчине еще не доводилось бывать здесь, поэтому он обратился за помощью к Андрею, чтобы не причинить никому вреда своей палкой.
Войдя в санитарный отсек, где кипела сортировка раненых – от тех, кто отчаянно нуждался в живительной струе переливания крови, до тех, кому требовалась лишь скорая обработка и чистая повязка, – напарники, словно тени, пробирались вдоль вереницы топчанов, на которых полулежали, полусидели измученные солдаты.
Добравшись до конца палатки, мужчины зашли за занавес. На столе лежал раненый немецкий летчик. Его мертвенно-бледное лицо, покрытое холодным потом, свидетельствовало о большой кровопотере.
– Что вам здесь нужно? – сурово спросил Василий Фёдорович, внимательно посмотрев на незрячего. – Если вы ранены, то дожидайтесь своей очереди.
– Вы, очевидно, те самые, заметившие самолет? – сориентировался переводчик, стоя у изголовья немца.
– Да, так и есть, – кивнул Андрей. – Вот этот человек услышал «пешку» еще на подлете к нашим позициям.
– А ты, – перебил его Пётр Петрович, смутившись, – тот самый, кто сопоставил данные и настоял на приказе.
– Sie sind gekommen. Sie sind hier[35], – наклонившись к раненому, произнес переводчик.
Немец с трудом приоткрыл глаза и внимательно окинул взглядом вошедших. На его лице вспыхнуло удивление.
– Ist er blind? – разглядывая Борейкова, прошептал он. – Sie haben wahrscheinlich einen Witz über mich gemacht[36].
– Nein, das ist kein Witz. Er ist unser Hörer. Er hört den Himmel an[37], – ответил переводчик. После этого он, улыбнувшись своим товарищам, добавил: – Фриц не верит, что это вы распознали их замысел. Считает, что мы пошутили над ним.
– А как он оказался в том самолете? Они что, угнали его? – спросил слухач, улавливая характерный кашель и с трудом перехватываемое дыхание раненого, что свидетельствовало о внутреннем кровоизлиянии.
– Капитан уже задавал этот вопрос, – произнес переводчик, помогая доктору удалить выделения яркой крови, смешанные с темной массой, напоминающей кофейную гущу. – Фельдфебель Крафт сказал, что им удалось восстановить сбитый месяц назад Пе‑2 и обратить его в свою пользу.
– А снаряды? Где они их взяли? – задал вопрос Андрей.
– Он точно не знает, но слышал, что в конце ноября фашисты подорвали поезд, везший продовольствие и боеприпасы для Ленинграда. Видимо, там и были.
На протяжении разговора немец с неотступным вниманием вглядывался в стоящих перед ним военных лихорадочно блестевшими глазами. Глубокие морщины, как борозды, испещряли его иссушенное лицо. Он ощущал приближение смерти и уже не страшился ее. «Нам обещали, что мы будем дома к Рождеству. Правда, не уточнили, какого года, – с горечью подумал он. – Невзирая на поражение, осадное положение, Иваны продолжают воевать, продолжают сражаться. Лидеры Третьего рейха внушали нам, что они малокультурные и сумбурные, однако русские как один встали на защиту Родины. Даже слепые. В каком времени мы живем? Судя по всему, это конец определенной эпохи, в ходе которой разрушится привычный нам мир. Ему на смену придут… вот эти непостижимые люди.
Will mir die Hand noch reichen,
Derweil ich eben lad´:
«Kann dir die Hand nicht geben,
Bleib´ du in ew´gen Leben
Mein guter Kamerad!»[38]
Глава 13
В конце февраля температура воздуха опять опустилась до минус двадцати, вызвав уныние не только у жителей многострадального города, считавших дни до завершения зимы, но и у солдат, стойко защищавших подступы к Ленинграду, продолжавшему подвергаться бомбардировкам вражеских сил. Но если бы не двенадцать слухачей – двенадцать апостолов блокадного неба, которые изо дня в день неустанно вслушивались в небесную бездну, чтобы предотвратить неизмеримые смерти и разрушения, жертв было бы значительно больше.