Уже больше месяца незрячие солдаты оказывали неоценимую поддержку средствам ПВО, предупреждая о приближении самолетов противника. Однако с каждым днем эта работа становилась все труднее: истощенные организмы из последних сил улавливали звуки в хаотичном шуме, смешанном с визгом снарядов, дробью пулеметов, разрывами мин и завывающим ревом юнкерсов, а также с прерывистым посвистом мессеров. И в то же время необходимо было не путать эти звуки с рокотом наших «пешек»: согласно выданной инструкции по звукозащитной маскировке, самолеты Пе‑2 с моторами М‑105 при приближении к цели стали напоминать гул самолета Ю‑88.
Поиск противника занимал часы, а порой и целые ночи. И все это время от слухачей требовалась предельная концентрация: полное внимание, сосредоточенность и значительные силы. Медленно поворачивая рупоры в разные стороны, они были вынуждены неподвижно держать голову, и от этого сводило шею и немела спина.
По приказу Ставки командующие Ленинградским и Волховским фронтами существенно усилили ударную группировку пятьдесят четвертой армии, стремясь окружить и сокрушить Любанскую группировку врага. На этом направлении разгорелись тяжелые бои. Противник оказывал нашим войскам упорное сопротивление и даже местами оттеснял части Волховского фронта. В конце февраля вражеским силам удалось вернуть под свой контроль деревню Красная Горка, которую наши войска захватили 19 февраля.
– Когда же уже окончатся морозы? – неустанно растирая варежками побелевшие от холода щеки, спросил Иван Филимонович своего товарища. – У меня такое ощущение, что весна никогда не придет.
– По правде говоря, – задумчиво произнес Аркадий, который уже несколько дней работал вместе с ним и Павлом на установке, – мне все равно, будет ли весна или зима.
После контузии своего корректора Кузьмы товарищ Никоновиков, получивший лишь незначительное ранение, отдалился от товарищей и погрузился в мрачные раздумья. С каждым днем он становился все более угрюмым. Его друзья чувствовали, что с бывшим баянистом творится что‑то неладное.
– Почему, Аркадий? Весна – время надежды, – возразил товарищ Скоробогатов. – Она возвратит уверенность, радость, веру в благополучный исход.
– Я совершенно с вами согласен, – вступил в разговор Павел, коренастый парень лет двадцати трех, весельчак и балагур. – Вот разобьем немцев, поеду к себе… Маруся, небось, заждалась. Перед уходом на фронт обещала ждать. Так что – вернусь, и сыграем свадьбу. У-ух, какое веселье устроим. Надеюсь, вы примете мое приглашение. Уверен, женушка будет рада познакомиться со всеми.
– Идет война, а ты о глупостях думаешь, – мрачно заметил Аркадий.
– Почему о глупостях? – насупился корректор. – Это жизнь, и она продолжается. То, что сейчас происходит, – временно. Разве я не прав, Иван Филимонович?
– Прав, Павлуша, прав, – поддержал его Скоробогатов. – И я обещаю сыграть на твоей свадьбе. Вот соберу снова оркестр, и мы приедем к тебе в деревню.
– Хм, – буркнул Никоновиков, – мечтатели. Знал я таких, но где они теперь?
– Аркадий, я понимаю тебя: потеря близких, лишения, ранение, усталость – все это может погрузить в уныние. Но, как сказал один мудрец, «уныние – это тропа к духовной погибели, утрата здравого рассудка и в итоге потеря самого себя». Не следует отчаиваться, мой друг. Ты же знаешь, что самое темное время суток – перед рассветом.
– Это так, Иван Филимонович, – нехотя согласился Аркадий. – Вот только рассвет не вернет мне ни дочь, ни жену. И не спасет ногу моему корректору Кузьме.
В морозном воздухе повисла давящая тишина, лишь изредка прерываемая отдаленными звуками артиллерийской канонады и глухими взрывами. Где‑то вдали разразился ожесточенный бой.
– Да, ты прав, – прервал молчание товарищ Скоробогатов. – Твоих близких не вернуть, как и ногу товарищу Пронину. Но знаешь ли ты, чем мы отличаемся от животного мира?
– И чем же?
– Высшим отличием человека является упорство в преодолении испытаний, потому что истинное мужество заключается в том, чтобы перенести поражение и не пасть духом.
– Те, кто такое советовал, никогда не… – начал было Аркадий, но в ту же секунду замер, прислушиваясь: – Я слышу… гул… Иван Филимонович! Слушайте! Они летят! Их много! Это юнкерсы! Да-да, я не ошибаюсь!
Бывший дирижер напрягся. Он вслушивался в просторы небес, стараясь уловить характерный звук.
– Черт… ты прав! Павел, на пол-оборота рупор… да, вот так!.. Да, слышу четкий шум. Он нарастает. Есть! Цель поймана! Доложи на пункт! Немедленно!
Павел устремился к пункту управления. Через минуту гудение самолетов стало явным даже без звукоулавливателя. Машины-убийцы со смертоносным грузом приближались к подступам Ленинграда.
Вот уже несколько дней фашистская армада не тревожила город, накапливая силы для кровавого действа.
В траншеях бойцы молча занимали позиции, готовясь к предстоящему нападению. Они то и дело всматривались в небо, пытаясь разглядеть приближающуюся угрозу. Напряжение нарастало ежесекундно, словно туго натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Даже опытные солдаты, прошедшие сквозь огонь и воду, ощущали, как холодок пробегает по спине.
Получив необходимые данные, зенитчики навели стволы орудий в сторону надвигающейся угрозы и замерли в ожидании команды.
– Почему они не стреляют? – забеспокоился Аркадий, которому казалось, что самолеты уже летят чуть ли не над их головами. – Почему молчат? Павел!.. Ты здесь?
– Здесь, – откликнулся запыхавшийся корректор, только что вернувшийся на установку.
– Ты передал им данные? – сурово спросил Иван Филимонович, который также был озадачен задержкой.
– Конечно, передал. Иначе чего бы я бегал, – нахмурился Павел.
– Прожекторы уже выхватили в небе юнкерсы?
– Пока нет.
– Чего они ждут? – стукнул себя кулаком по коленке Никоновиков. – Приглашения, что ли?
– Вероятно, выжидают или ждут наших истребителей, чтобы те отогнали врага. А может, стараются точно определить момент для открытия луча, чтобы дезориентировать противника, – предположил Иван Филимонович. – Паша, поверни рупор на девяносто градусов! Сейчас мы все узнаем.
Неожиданно они услышали команду:
– Луч!
В ту же секунду предрассветное небо пронзили мощные лучи, осветившие немецкие бомбардировщики, которые, подобно полчищам саранчи, уверенно двигались на них, не страшась ни света, ни обстрелов.
Стояла гробовая тишина. Казалось, с обнаружением армады прошла целая вечность и время остановилось. Лишь страшный монотонный гул, стремительно приближавшийся к позициям, говорил о том, что мир все еще жив.
– Почему они не стреляют? – повторил взволнованный Аркадий.
Ни Павел, сосредоточенно наблюдавший за летевшими в свете лучей немецкими крестами, ни Иван Филимонович, пребывавший в растерянности, не могли ответить, почему молчал зенитный дивизион. Внезапно лучи погасли.
– Это еще что такое? – пробормотал корректор, сбитый с толку. – Какого черта они делают?
– Что? Что такое? – забеспокоились незрячие слухачи.
Вместо ответа вновь вспыхнули лучи, и в ночном безмолвии раздались выстрелы зениток. Павел что‑то крикнул, но его голос утонул в оглушительном грохоте взрывов. Частые вспышки разрывов заполнили ночное небо, где то тут, то там вспыхивали подбитые самолеты.
– Что ты говоришь? Повтори! – крикнул стоявший ближе всех к нему Аркадий.
– Нужно в укрытие! Идемте! Сейчас начнется!
И в тот же миг земля содрогнулась от взрывов. Смертоносный груз, который несли под крестами самолеты, градом посыпался на позиции, сопровождаемый залпами дальнобойных орудий. Оглушительный рев моторов и грохот разрывов слились в единую симфонию разрушения, режущую слух и проникающую в самую душу. Солдаты тщетно пытались укрыться в блиндажах от невидимой смерти, обрушивающейся с небес. Земля дрожала под ногами, словно живое существо, корчащееся в агонии. Крик раненых смешивался с треском рушащихся укреплений, создавая картину ада на земле. Но, несмотря на царящий хаос, силы ПВО продолжали сражаться: зенитные расчеты методично выцеливали вражескую авиацию, пытаясь остановить наступление. В голове каждого солдата в эту минуту крутилась лишь одна мысль: «Выстоять во что бы то ни стало! Не дать врагу прорваться!»
И в этой кромешной тьме, среди взрывов и огня рождалась та особая, ни с чем не сравнимая связь, объединившая людей в одно целое.
Павел осторожно вел двух слухачей в блиндаж. Внезапно ослепительная вспышка озарила все вокруг, и взрывная волна сбила мужчин с ног. Первым пришел в себя Иван Филимонович. Почувствовав острую боль в плече, он издал стон.
– Миленький, не двигайся! – раздался голос медсестры. – Я сейчас тебе перебинтую рану и отволоку в санчасть. Потерпи немного!
– Подожди, сестричка, – с трудом понимая, что происходит, ответил контуженный взрывом Скоробогатов. – Со мной были еще два человека… Они живы?
– Миленький, вам нельзя говорить, – проговорила девушка, накладывая ему на голову повязку и стараясь сохранять спокойствие.
– Вы не понимаете, – не унимался слухач. – Один из них, как и я, слепой. В этом хаосе Аркадий не сможет справиться один… И Павел… наш корректор. Мы как раз направлялись в окоп, когда раздался взрыв… Наверное, ему нужна помощь больше, чем мне!.. Помогите мне встать, я обязан их найти!
Медсестра прекратила обматывать голову раненому и, смахнув набежавшую предательскую слезу, тихо произнесла:
– Зачем искать? Они тут… рядышком лежат.
Грохот взрывов и канонады постепенно начал утихать. Несмотря на то что в небе еще виднелись огненные трассы от артиллерийских залпов, вражеская бомбардировка прекратилась. Сквозь дым и гарь пробивались первые лучи рассвета, освещая разрушенные позиции, покореженные установки, раненых и убитых бойцов. Наступал новый день, требующий новых жертв и новых подвигов.
Глава 14
«15 марта 1942 года, 188‑й день блокады… Я долго молчала. Во-первых, не было сил писать, да и чернила достала с большим трудом, а во‑вторых, просто не хотелось. Что можно описывать в этом бескрайнем могильном холоде? Острый голод, пронизывающий все мысли? Или одиночество в пустой, насквозь промерзшей квартире? Может быть, страх? Нет, не стану. Зачем? Если мне суждено было пережить эти страшные месяцы, выходит, я нужна на этой земле для чего-то. Мне суждено было выжить еще и благодаря карточкам моих безвременно ушедших родных, которые не были изъяты работниками паспортного стола, когда я сообщила им о смерти мамы, папы и сестренки. Вот почему я еще жива, хотя и чувствую себя старой как мир.