Меня собирались отправить на Большую землю, пока морозы не отступили, а Ладожское озеро по-прежнему сковано льдом. Но я не могу покинуть родной дом. Что я буду делать в чужом краю, вдали от родных могил, хоть и братских?
Перечитав написанное, я вдруг осознала, что все это время только и делаю, что жалуюсь на судьбу. О чем подумают люди, найдя мой дневник? Стыдно. Очень. Я же комсомолка! С этой минуты буду писать лишь о хорошем.
В воздухе даже и не пахнет весной; на улице опять двадцать три градуса ниже нуля. И хотя мы, ленинградцы, уже привыкли к морозам, но все же как хочется тепла. Стоя в очереди за хлебом, я часто слышу, как люди мечтают понежиться под ласковыми лучами солнца, отогреть свои изможденные голодом и лишениями тела. Как же я понимаю их.
В городе местные власти организовали субботники. На первый пришло мало народу, но сегодня собралась целая армия, по-другому и не скажешь. Невзирая на то что многие из нас едва держались на ногах, мы из последних сил очищали трамвайные пути и улицы от снега и мусора, благо артиллерийские обстрелы к концу дня ослабли.
Вчера поступила последняя сводка: 54‑я армия генерала Федюнинского не прекращает попыток пробиться к Ленинграду с внешней стороны блокадного кольца. Идут ожесточенные бои. Мы все надеемся, что в ближайшее время наши войска смогут прорваться к нам и можно будет забыть ужасы этой страшной блокадной зимы».
Весна пришла в измученный Ленинград только в последних числах апреля. Сначала робко, словно боясь поверить в собственную силу, пробились сквозь серую кору земли первые хрупкие ростки травы. Воздух, пропахший гарью, порохом и сыростью, наполнился тонким ароматом талой земли. Люди, измученные голодом и холодом блокадной зимы, выходили на улицы, словно пробуждаясь от долгого кошмарного сна. На их изможденных лицах проступала робкая надежда, отражение солнечного света, блуждавшего в небе. Они сидели на скамейках, подставляя лица теплым лучам, и молчали, словно боялись спугнуть хрупкое чудо весны. И хотя на улицах были видны следы войны, а голод и лишения не отступили окончательно, тем не менее город оживал, постепенно возвращаясь к жизни.
– Чем планируете заняться, Пётр Петрович? – поинтересовался прихрамывающий мужчина.
Двое мужчин в военной форме и темных очках неторопливо двигались по Невскому проспекту, осторожно постукивая тросточками по мостовой.
– Хочу вернуться на фронт после отпуска, правда, здоровье уже не то. Ночные дежурства на морозе изрядно подточили меня, но я не жалуюсь. Андрей беспокоится обо мне больше, чем я сам, настаивает, чтобы я прошел медкомиссию. Зачем? Я и так догадываюсь о том, что мне скажут: негоден к строевой. Нет, не хочу. Если мой слух еще нужен нашей ПВО, то, стало быть, буду терпеть… А вы? Чем займетесь после госпиталя? Слышал, что вас отправили на скамейку запасных?
– Образно, ничего не скажешь, – засмеялся товарищ Скоробогатов.
– Раньше… до травмы, я очень любил ходить с отцом на футбол. Теперь могу лишь слушать игру по радио и представлять.
– У каждого своя судьба, Пётр Петрович.
– Вы правы, Иван Филимонович, – согласился с ним товарищ Борейков.
Мужчины молча шли по изрытому тротуару, погруженные в свои размышления.
– Так вы не сказали, чем планируете заняться? – прервал затянувшуюся паузу слухач.
– Пока не закончилась война, буду помогать на заводе, а в свободное время организую новый оркестр… Так что, если вас все же комиссуют, буду рад нашей новой встрече.
– Спасибо, Иван Филимонович, и благодарю, что встретили меня сегодня.
– Совершенно не за что. Может, ко мне? Мои соседи уехали еще до блокады, а ключ оставили мне. Поэтому вам будет где остановиться. Соглашайтесь! Поживете, восстановите силы.
– Не хочу показаться невежливым, но позвольте мне отказаться, – смущенно произнес Пётр Петрович. – Мне бы домой… меня ждут. Наверное…
– Но вы даже не знаете, цел ваш дом или нет, – возразил Скоробогатов.
– Тогда самое время узнать.
– Ну, как знаете. В любом случае мои двери открыты для вас всегда, – проговорил бывший слухач, потрепав по плечу товарища. – До встречи!
На сердце Петра Петровича лежал камень. Тщетно силился он отогнать навязчивые предчувствия, но тоскливая тревога, словно тень, росла с каждым шагом. Встретит ли он свой дом уцелевшим? Что сталось с соседями? Пережили ли они лютую зиму? Выдержали? Устояли?
– Простите, – обратился незрячий к донесшимся голосам, – не подскажете, далеко ли до Суворовского проспекта? Город так изменился… потерял привычные ориентиры.
– Вы хотели сказать: Советского?[39] Да вы почти пришли, – услышал он в ответ. – Еще метров пятьдесят, и вы на месте. А какой дом вам нужен? Может, мы поможем?
– Я… там жил когда‑то на этой улице, в доме 40, – смущенно отозвался Пётр Петрович.
– Давайте мы проводим вас, – предложили девушки. – Вам же трудно.
– Нет-нет, – поспешно проговорил мужчина. – Все в порядке. Я сам.
– Но вы же… – замялись девушки.
– Да, я слепой. Но это не имеет значения.
– Простите…
Ускорив шаг, насколько позволяли ему силы и здоровье, Пётр Петрович устремился вперед. Осторожно выбирая путь среди обломков кирпича и сохранившегося кое-где снега, слухач вскоре добрался до своего дома.
– Извините, я правильно пришел? – спросил Борейков у прохожего. – Это Суворовский проспект, дом 40? Я не ошибся?
Сердце сжалось от мучительного ожидания. Он жаждал услышать подтверждение, но в то же время страшился, что дома больше нет.
– Да, все верно, солдатик, – подтвердил хриплый стариковский голос. – Только иди осторожно, еще не расчищено перед подъездом, не споткнись… Ай, да давай руку.
– Нет-нет, я сам.
– Сам-сам, – передразнил незнакомец. – Отставить, рядовой. Перед тобой, между прочим, комвзвода, хоть и в отставке. Отвоевал свое еще во время гражданской войны. Хорошо помню, как сейчас, как брали Владивосток – последний оплот белогвардейцев. А сейчас не нужен – старик, говорят. Ну да, старый. Но опыт-то никуда не делся! Вот тебя же взяли? А у тебя глаз нет. А меня… Эх! Так что отставить разговоры.
– Есть отставить разговоры, – улыбнулся Пётр Петрович, позволяя бывшему вояке взять себя под руку.
Доведя слухача до нужного подъезда, старик остановился.
– Вот мы и на месте… Солдатик, если не секрет, а что ты делаешь на фронте? Или ранение такое, поэтому и ослеп?
– Я давно уже незрячий, – ответил Пётр Петрович.
– Тогда ж…
– Я слушаю небо, отец. Пытаюсь услышать врага раньше, чем он дотянет до города.
– А, вон оно что. Видел я диковинную установку на крыше Государева бастиона Петропавловской крепости. Я еще гадал, что за чудо-юдо такое. Вы оттуда?
– Нет, моя рота под Ленинградом. Я в отпуск приехал на неделю.
– Ясно… Ну удачи, солдатик. Береги себя!
Поднявшись на второй этаж, Борейков коснулся двери и ощутил знакомую шершавость под кончиками пальцев. Сердце на миг замерло. Словно во сне он достал из кармана ключ и, вставив его в замочную скважину, повернул один раз. Дверь со скрипом, словно со вздохом, поддалась. В нос ударил запах, отдающий сыростью и чем-то еще более тяжелым и неприятным, пропитанный горьким привкусом запустения. Из глубины квартиры, откуда‑то из самого ее нутра, донесся тихий тонкий голосок, напевающий грустную незнакомую мелодию. Незрячий толкнул дверь и, войдя внутрь, направился по памяти отыскивать дорогу к своей комнате.
– Кто здесь? – всполошенный голос прорезал тишину.
Послышались легкие шаги, и вдруг… чья‑то рука коснулась его плеча.
– Пётр Петрович… это… ВЫ? Вы – не призрак? Неужели? – дрожащий голос девушки надломился. – Миленький вы мой! Вы живы… живы.
Зина бросилась ему на шею, и рыдания, сдерживаемые в долгие месяцы блокады, вырвались на свободу. Впервые за это время она позволила себе слабость, вновь ощутив себя маленькой, беззащитной девочкой. Он крепко обнял ее хрупкое тело. Незрячий сосед гладил соседку по спутанным волосам, шепча тихие, утешающие слова. Пусть выплачется, пусть слезы смоют горечь и страх, въевшиеся в душу.
Слезы постепенно стихли, и Зина отстранилась, вытирая влажные щеки тыльной стороной ладони.
– Простите, Пётр Петрович, – извинилась она, густо покраснев. – Я, по-моему, намочила вашу гимнастерку.
– Это все пустяки, – отмахнулся сосед. – Высохнет. Вы успокоились, Зина? Может, вам лучше присесть и выпить воды? Давайте я помогу.
– Все в порядке, – заверила она слепого. – Просто я не ожидала увидеть вас живым. Вот и растрогалась.
– Ну хорошо… тогда принимайте подарки.
Он бережно извлек из-за пазухи драгоценный сверток и передал его соседке. Развернув грубую ткань, Зина оцепенела, не веря своим глазам: две банки шпрот, полкило хлеба, мешочек сухарей, маленькая пачка печенья и несколько конфет – все это настоящее пиршество в голодном городе.
– Откуда это? – прошептала она.
– Чем‑то поделились ребята в роте, а конфеты – это товарищ. Его сегодня выписали из госпиталя, я встречал его… Давайте растопим буржуйку и приготовим чай. У меня есть немного заварки. – Пётр Петрович выудил из кармана небольшой мешочек. – Мой корректор дал, когда провожал меня в отпуск. Сказал, что выменял ее на махорку.
– Хорошо, проходите! – Зина посторонилась, приглашая соседа в комнату. – Сейчас я принесу воды, а вы располагайтесь, отдыхайте.
– Так давайте я помогу? Воды, что ли, не налью?
– За ней три квартала идти. У нас уже давно нет воды. Как вы уехали, ударили сильные морозы, и трубы лопнули. Сейчас хоть как‑то можно достать, а вот в феврале…
– Зина, а где Вера Дмитриевна с Таей? Хотел им сюрприз устроить.
Зиночка погрузилась в свои думы. Услышав ее надломленный вздох, товарищ Борейков все понял.
– Когда? – лишь выдавил он из себя.
– Таечка умерла в больнице в середине января. Мы похоронили ее в общей могиле. К сожалению, ни денег, ни еды на гроб не было.