Старый князь Щербацкий, по наблюдениям современников, был похож на Сергея Александровича Щербатова, директора лосиной фабрики в Москве. К одной из его дочерей, княжне Прасковье Сергеевне Щербатовой, Толстой был неравнодушен в молодости. «В описании семьи Щербацких есть и черты семьи Берсов… – пишет С.Л. Толстой. – Однако семья Берсов не принадлежала к московскому высшему дворянскому обществу».[330]
Не только Кити Щербацкая, но и ее родная сестра Долли Облонская напоминают своим характером и погруженностью в домашние, семейные заботы жену Толстого – Софью Андреевну. «Черты моей матери, – пишет С.Л. Толстой, – можно найти в Кити (первое время ее замужества) и в Долли, когда на ней лежали заботы о многочисленных ее детях».[331]
Домашние Толстого узнавали знакомых и самих себя в его романе. «Я знал многих лиц и многие эпизоды, там описанные, – замечает С.Л. Толстой. – Константина Левина отец, очевидно, списал с себя, но он взял только часть своего «я», и далеко не лучшую часть».[332] Софья Андреевна шутя говорила: «Левочка, ты Левин; но плюс талант. Левин – нестерпимый человек!».[333]
Агафья Михайловна, Тит, Ермил, Фоканыч – яснополянские жители, собеседники Толстого. «Я уверен, – писал Толстой в «Анне Карениной», – что и Франклин чувствовал себя так же ничтожным… И у него, верно, была своя Агафья Михайловна, которой он поверял свои планы». Агафья Михайловна – бывшая горничная бабушки Толстого Пелагеи Николаевны Толстой (урожд. Горчаковой). Она была ключницей в Ясной Поляне. В 50-х годах Толстой поручал ее заботам свое холостое хозяйство. «Агафья Михайловна имела вид аристократки, – отмечает С.Л. Толстой, – и есть предположение, что в ней текла кровь князей Горчаковых».[334]
Тимофей Фоканыч – управляющий самарским имением Толстого. «Левочка может себе позволить роскошь брать негодных управляющих, – говорил Сергей Николаевич Толстой, – например, Тимофей Фоканыч принесет ему убыток в 1000 рублей, а Левочка опишет его и получит за это описание 2000 рублей… Вот я не могу позволить себе такую роскошь».[335]
У многих сцен романа есть свои «прототипы». Это относится, например, к офицерским четырехверстным скачкам в Красном Селе. Конные состязания офицеров в присутствии царской фамилии были крупным событием в придворной жизни. Каренин встречает на скачках высокопоставленных лиц, с которыми почтительно беседует, пока Анна наблюдает за Вронским. «В день скачек, – говорится в черновиках романа, – весь двор бывал в «Красном» (20, 224). «Скачки в «Анне Карениной», – отмечает С.Л. Толстой, – описаны со слов князя Д.Д. Оболенского. С одним офицером – князем Дмитрием Борисовичем Голицыным – в действительности случилось, что лошадь при взятии препятствия сломала себе спину. Замечательно, что отец сам никогда не бывал на скачках».[336] В черновиках романа упоминаются и Голицын, и Милютин, сын военного министра, который выиграл скачку в Красном Селе (в романе он назван Махотиным).
«Я бы очень сожалел, – сказал однажды Толстой, – ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать мысль, что я хотел описывать то или другое действительное лицо… Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип».[337]
Эпиграф взят из Библии: «У Меня отмщение и воздание, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них» (Второзаконие, гл. 32, ст. 35). В «Послании к Римлянам» апостола Павла: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (гл. 12, ст. 19).
Александр Грин. Алые паруса
Нине Николаевне Грин подносит и посвящает Автор
Пбг, 23 ноября 1922 г.
I. Предсказание
Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен был, наконец, покинуть службу.
Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой, он не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее, у детской кроватки – нового предмета в маленьком доме Лонгрена – стояла взволнованная соседка.
– Три месяца я ходила за нею, старик, – сказала она, – посмотри на свою дочь.
Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя.
– Когда умерла Мери? – спросил он.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы – будь теперь они все вместе, втроем – был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.
Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной; наконец, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долг денег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.
Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мери сказала, что идет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
– У нас в доме нет даже крошки съестного, – сказала она соседке. – Я схожу в город, и мы с девочкой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа.
В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину не ходить в Лисе к ночи. «Ты промокнешь, Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень».
Взад и вперед от приморской деревни в город составляло не менее трех часов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов рассказчицы. «Довольно мне колоть вам глаза, – сказала она, – и так уж нет почти ни одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко, и кончено». Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду; непогода и вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением легких, как сказал городской врач, вызванный добросердной рассказчицей. Через неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась в его дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове, это было не трудно. К тому же, – прибавила она, – без такого несмышленыша скучно.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его игрушки – искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов – словом, того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний. Этим способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он, после смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее. По праздникам его иногда видели в трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо выпивал за стойкой стакан водки и уходил, коротко бросая по сторонам «да», «нет», «здравствуйте», «прощай», «помаленьку» – на все обращения и кивки соседей. Гостей он не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами, что посетителю не оставалось ничего иного, как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше.
Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена – игрушки – менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе – Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни – дикие ревостишия. В передаче детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал «открытый воздух» суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.