– Что у нее с глазами? – произнес нервный голос. Знакомый, но не узнаваемый. Приятный. – Почему она делает ими так?
– Как? – досадливо переспросил другой голос. Тоже знакомый. Тоже неузнаваемый. Неприятный. – Ах, вот так? Вам не нравится?
– Нравится, нравится, не ссорьтесь, – третий голос. Усталый. Утомленный. – Жулик, ради бога, не капризничай!
– Нравится? – второй голос. Злой. Злой. Плохой. – Хотите, и вам такие уколы сделаем?
– Маша, не лезь! – первый голос. Нервный. Испуганный. Дрожащий. Вибрирующий. Сотрясающийся.
Все содрогается. Это землетрясение?
– Она все время дергает глазами, а теперь еще дрожит! Я не могу так работать! – снова первый.
– Тихо, детка, ти-хо! – мягкие теплые руки крепко держат меня за плечи.
Бережно.
Заботливый. Внимательный. Галантный. Плохой. Злой.
Укол в плечо.
Муха укусила меня. Красивая злая муха. Землетрясение закончилось. Воздух красивый. Переливчатый. Радужный. Хрустальный.
Медленно приблизилось, нависло нечто темное, круглое:
– Таня, ты меня слышишь? Моргни, если слышишь.
Я слышу. Я моргаю. Закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.
«Ласты ты склеишь, дура!» – дико орет кто-то далеко-далеко, у меня в голове.
– Таня, ты помнишь, что делать? Моргни, если помнишь.
– Не надо моргать! Я тени растушевываю!
– Жюль, заткнись!
– Таня, ты помнишь? Моргни.
Я моргаю. Я помню.
Дойти до края. До конца. До предела. До обрыва.
Остановиться. Прекратить движение. Стоп. Пауза.
Снять платье. Сбросить. Скинуть. Сорвать. Раздеться. Разоблачиться.
«Я не хочу умирать голо-о-о-ой!» – рыдает кто-то далеко-далеко, у меня в голове. «А я вообще не хочу умирать!» – орет еще кто-то.
– Она готова, – произносит нервный голос.
Он боится. Трусит. Дрейфит.
– Таня, вставай!
Я встаю. Поднимаюсь на ноги.
– Идем!
Я иду. Переставляю ноги. Шагаю.
– Садись. Закрой глаза. Жди.
Я жду. Жду. Жду. Жду. Жду. Жду.
Опять землетрясение. Меня потряхивает. Качает. Штормит.
– Держи ровнее, придурок!
– Сам придурок! Пристегни ее, она же зомби!
Зомби. Живой мертвец. Восставший покойник. Ходячий труп.
«Не хочу, не хочу, не хочу!» – это опять далеко, в голове. Это меня не касается.
– Таня, осторожно. Поставь ногу. Вторую. Пригни голову. Вставай. Держи. Иди.
У меня в руках что-то круглое. Красное. Нравится.
Под ногами колкое. Серое. Царапает ступни. Не нравится.
«Вот сволочи, хоть бы обувь оставили!» – негодует кто-то, чье возмущение меня не касается. «Танечка, очнись! Таня! Таня, очнись сейчас же, потом будет поздно!» – и это тоже не касается.
Колючее серое под ногами сменяется жестким рыжим. Рыжее – это трава. Зелень.
Стоп. Рыжее не может быть зеленым. Стоп. Где я?
Я одна. Я стою одна. Я стою на краю. У предела. У обрыва.
Я помню: надо снять платье. Но я держу круглое. Красное.
«Давай, давай, милая! Брось это яблоко и давай деру!» – голос в голове мне мешает.
Мне надо снять платье и надо держать красное.
Я не знаю, как снять платье, если руки заняты красным.
Голоса, которые не в голове, мне не подсказывают. Молчат. Соблюдают тишину.
«Слушай меня! – командует голос в голове. – Раздеваться не надо. Не надо! Не нужно! Нет необходимости! Стриптиза не будет, отменяется, на фиг, к чертовой бабушке! Надо бежать! Бежать, быстро перемещаться на двух ногах, бежать, драпать, чесать, улепетывать! Ну же, вперед!»
Я смотрю вперед. Впереди обрыв. Край. Конец.
«Нюнька, сделай что-нибудь, она опять в Матрице!» – орут в голове.
«Таня, перед тобой Колизей! Это же Рим! Ты мечтала его увидеть! Неужели ты допустишь, чтобы эти фашисты взорвали тебя у Колизея?! Голой, на виду у сотен туристов?!»
Колизей. Колизей.
Я не могу подобрать синоним. Колизей – это нечто особенное. Неповторимое. Уникальное. Единственное в своем роде.
Я опускаю на край обрыва яблоко. Оно красное.
Я снимаю платье. Оно белое.
Я беру в руки яблоко. Оно круглое.
Я стою на краю и вижу Колизей и сотни туристов. Они видят меня.
«Все, девочки, пора прощаться!» – всхлипывает голос в голове.
«Брось яблоко, сейчас оно рванет, дура!»
Дура. Идиотка. Кретинка. Олигофренка.
Сбоку огромной мухой налетает темное, злое. Гудит, ругается, валит меня с ног.
Грохочет. Опять землетрясение.
Я закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.
«Госссподи, как же я люблю этого парня!» – «Да ты всех парней любишь!» – «Дура!» – «Сама дура!» – смеются и плачут голоса в голове.
Темнота, мрак, полное отсутствие видимости.
Несколько раз я пыталась вынырнуть из темного беспамятства, но что-то удерживало меня на дне. Что-то красное, круглое, как пушечное ядро, как старинная бомба… Наконец эта штука растаяла, и я всплыла на поверхность. Тяпа и Нюня дуэтом скандировали:
– Раз, два, взяли!
– Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!
– Чего взяли-то? – поинтересовалась я, с трудом ворочая языком.
– Вес! Вес взяли! – завопили мои голоса. – Вытянули тебя, теперь жить будешь! Ну, и тяжелая же ты, Танька! Как слон!
– Я не слон! – я обиделась и заговорила громче.
Тут же третий голос, мужской и не внутренний, зашептал успокаивающе:
– Ты не слон, конечно, ты не слон, ты хорошая девочка, тебя зовут Таня, сестра, позовите доктора, ты не слон…
Я открыла глаза.
– Ну? Давай: «Где я!» – азартно подсказала мне первую реплику Тяпа.
– Кто здесь? – по-своему спросила я.
– Это я, Красная Шапочка, принесла пирожки своей бабушке! – засюсюкали рядом.
– Сэр, вы сами сводите ее с ума! – строго сказал еще кто-то.
Я с трудом повернула голову.
Сюсюкала не Красная Шапочка, сюсюкал Мик Хоффер в кумачовой бейсболке. Пирожок у него, правда, имелся, но он явно предназначался не бабушке, потому что уже был надкусан.
– Я тебе не бабушка, – сказала я просто потому, что мне не хотелось доедать за ним пирожок.
Мне вообще не хотелось ни есть, ни пить.
Я подумала и добавила:
– Я тебе даже не мать.
Красная Бейсболка посмотрел на даму в медицинском костюме и спросил:
– Скажите, доктор, а обнимать ее уже можно?
– Вы уже ее пообнимали, – проворчала медицинская дама и зачем-то подняла мне веко. – Можно. Только не надо снова бить ее головой об асфальт.
– Тут мягкий пол, линолеумный, – сказал на это Мик и быстро доел пирожок, а потом действительно полез ко мне обниматься.
– Ты бил меня головой об асфальт? – недоверчиво спросила я, когда докторша вышла.
– Это вышло случайно, я просто сбил тебя с ног и повалил на землю, – и он крикнул в закрывающуюся дверь: – На землю, а не на асфальт! И я не хотел!
– Чего ты не хотел?
– Я не хотел, чтобы ты пострадала, – он посмотрел мне в глаза. – Я не мог допустить, чтобы тебя убили!
Я смутилась и, не придумав других слов, спросила:
– Как же ты меня нашел?
– Элементарно: в твоем мобильнике был маячок. Я поставил его еще на острове, до твоего отплытия на баркасе и моего – на яхте.
– Зачем?
При других обстоятельствах моя свободолюбивая Тяпа не преминула бы возмутиться таким бесцеремонным нарушением моих прав, но сейчас она затаила дыхание, надеясь услышать что-то вроде: «Затем, что я не мог допустить и мысли о том, чтобы потерять тебя, дорогая!»
– У тебя же остались мои деньги, паспорт и коммуникатор! Я не хотел их потерять! – ответил Мик.
Я расстроилась, но постаралась этого не показать.
– Правда, уже в Риме мне пришлось за тобой побегать, – продолжил Мик, не заметив моей кислой мины. – На лобное место тебя повезли без вещей, мобильник остался на съемной квартире, где вы жили. Я двое суток следил за этой хатой. Когда увидел, что появился гример – понял, что приближается развязка, и с этого момента не спускал глаз с двери. Но эти гады все время были рядом с тобой и отошли только в самый последний момент.
– Меня высадили из машины, и я шла босиком по асфальту, а потом по траве, – вспомнила я.
– Где это место, помнишь?
– У Колизея.
– Надо же, помнишь! – Мик недоверчиво покрутил головой. – Обычно человек в таком состоянии, в которое тебя ввели, превращается в беспамятную и бездумную марионетку.
Я не стала хвастать, что благодаря наличию Тяпы и Нюни ум и память у меня тройной крепости, как коктейль Триплсек.
– Через дорогу от Колизея, на расстоянии метров пятнадцати, не больше, есть тихий скверик. Он расположен на возвышенности, уступами, на нижнем находится заброшенная волейбольная площадка. Там мало кто бывает, хотя оттуда открывается роскошный вид на Колизей, – задушевно поведал Мик.
– А людям у Колизея, соответственно, прекрасно видна была голая дура на краю площадки! – краснея, сердито сказала я. – Мне все понятно. Мои конвоиры остались далеко, я была одна, ты подбежал, выхватил у меня яблоко и отбросил его в сторону.
– И оно здорово грохнуло! – с удовольствием вспомнил Мик.
– Спасибо, что спас меня.
– Пожалуйста.
Получилось у него это как-то сухо.
Я почувствовала, что тему надо менять.
– Отличная красная шапочка! – сказала я и потянулась снять с Мика кумачовую бейсболку.
– Тебе нравится? Оставь себе, это мой сувенир из Болгарии, – он положил свой головной убор на мою подушку.
– Кажется, это не единственный сувенир из поездки? – я осторожно потрогала желто-зеленое пятно у него под глазом.
– Не сыпь мне соль на раны! – Мик поймал и поцеловал мою ладошку. – Знаешь, кто это сделал? Тот здоровяк, которого ты называла Аполлоном. Оказывается, мы ошиблись, в Софию из Салоник ехали не Катерина с компанией, а Аполлон с подругой. Она была переодета юношей.
– Так вот почему пьяный герр на перроне называл меня плохим мальчиком! – сообразила я и сделала попытку сесть в постели. – Постой… Если в Софию уехала Афродита, то куда же делась Катерина?