— Для нас это безразлично. В этом вы правы, фрау Гигерих. Бомбят всюду. Для нацистов же в тылу безопаснее. Особенно если их там никто не знает…
Энергичный Фридмен подводил к микрофону одного жильца за другим. Их высказывания, как бы резко они ни отличались друг от друга по своему темпераменту, степени страха или радости, имели одну общую черту — стремление угодить американцам. Если капитан одобряюще кивал одной женщине, то можно было быть уверенным, что следующая повторит почти дословно то же самое. Школьный учитель елейным голосом понес какую-то ахинею о «неотъемлемых правах человека, которые отныне снова вступят в силу». Полногрудая девушка, ей было не более пятнадцати лет, с кокетливой застенчивостью объявила, что будет говорить только по-английски. Фридмен с отчаянием посмотрел на меня: зачем нам выступление по-английски для немецких слушателей?
Наконец очередь дошла и до тощей блондинки. Фридмен взял у меня из рук микрофон и шепнул в него: «Не записывать!»
Было ясно, что от этой недоброжелательной особы ничего хорошего не услышишь. Капитан поднес микрофон к ее носу и подчеркнуто вежливо сказал:
— Итак, вот ваша возможность, фрау… или фрейлейн…
Тощая блондинка отвернулась и скорчила сердитую мину.
Фридмен не отступал.
— Ну, фрейлейн?… Перед нами стоит молодая белокурая немецкая женщина с сумрачным лицом. Она неоднократно пыталась вступить в разговор, поправляя своих соседей. Наш репортаж идет вполне демократично, и каждый может высказать свое мнение. Это и есть демократия. Не правда ли? От этого вы, вероятно, отвыкли, а? Итак, попытайтесь! Скажите нам, почему вы остались здесь?
Ответа не последовало.
Вперед снова протиснулся Лепене. Его, видно, обуревала жажда деятельности.
— Ну говорите же, фрейлейн Радемахер, — усердствовал он. — Наши друзья не могут ждать целую вечность.
Расходуется электричество, не так ли, господин… господин майор?
В чинах своих освободителей господин Лепене еще не разбирался, но можно было не сомневаться, что он их скоро освоит. Фрейлейн Радемахер сердито посмотрела на него сквозь блестевшие стекла очков:
— Если бы таких типов, как вы, господин Лепене, в свое время поставили к стенке, дела у нашего фатерлянда шли куда бы лучше.
Толстяк повернулся к Фридмену, словно ища поддержки, но тот не произнес ни одного ободряющего слова. Наоборот, эта буря в стакане воды доставляла американцу удовольствие.
— Демократия, — повторил капитан и сунул под нос толстяку выключенный микрофон.
Торговец кишками оптом и в розницу сделал несколько глотательных движений. Весь мир слушал его. Мир должен знать, на чьей стороне он, Артур Лепене…
— Фрейлейн Радемахер, — начал он с помпой, — вы, кажется, не понимаете, что проиграли? Наши освободители, слава Богу, ясно видят, кто в этот решающий час на их стороне. Я, во всяком случае, торжественно заявляю, что подавляющее большинство жильцов этого дома, начиная с моей скромной особы, ничего другого не желают, как поскорее оказаться в тылу. Мы должны лояльно предоставить себя в распоряжение наших освободителей, которые наверняка помогут нам снова…
— Смотрите не замарайте рук, господин Лепене! — раздался чистый, юный голос. Это сказала рыжеволосая малютка в мужском жакете. У нее были большие голубые глаза и веснушки.
Толстяк судорожно хватал воздух ртом.
— Но позвольте, фрейлейн! Вы-то уж помолчали бы… Вы ведь даже не состоите на учете в полиции и находитесь здесь только благодаря нашей жалости… Вы должны бы радоваться, что мы вас квартальному не… Я имею в виду, что… у вас есть крыша над головой. И вообще, когда все передается в эфир…
Голубые глаза девушки смотрели насмешливо и твердо:
— Передается? Эта штука выключена еще пять минут назад. Майор, или кто он там, сказал об этом другому, так ведь?
Вопрос предназначался явно мне. При этом девушка посмотрела на меня без тени робости. Я был сражен с первого удара.
— Разумеется, — подтвердил я и рассмеялся. Фридмен тоже не смог сдержать ухмылки. Он спрятал микрофон в карман шинели. Интервью закончилось.
Рыжеволосая девушка в чересчур большом мужском жакете засунула обе руки в карманы своих лыжных брюк. В полутемном подъезде она выглядела совсем юной. Бианки, войдя в подъезд, сразу же заинтересовался ею, но она, казалось, не замечала этого. Девушка подхватила на руки младшего из Гигерихов и скрылась в темноте лестничной клетки.
Когда стемнело, мы отважились пуститься в обратный путь, предупредив об этом наших ребят в лесочке ракетами. Теперь проезжая часть дороги сплошь была усеяна глубокими воронками.
— Поехали! — приказал Фридмен, но только мы выбрались из спасительной тени домов, как раздался треск пулемета: где-то бдительно дежурил немецкий расчет.
Удар бросил машину в сторону, все трое стукнулись касками о потолок кабины, но Бианки не выпустил руль. Вскоре мы очутились на опушке леса.
— Доложите о своем возвращении в штаб, — проворчал лейтенант, который не пропускал нас утром. — Три часа назад я передал, что с сегодняшнего дня три пайка у них будут лишние…
По пути в Люксембург мы молча курили, осмысливая свою «прогулку».
— Лепене, Лепене, — проговорил Фридмен.
«Какая дрянь, — подумал я. — Только что сбежали нацисты, а такие, как Лепене, уже командуют. Остальные же настолько привыкли, чтоб ими кто-то командовал… Нас они называют освободителями…» И тут же вспомнил лозунг Эйзенхауэра: «Мы идем как завоеватели!»
Фридмен ухмыльнулся:
— Такие типы, как Лепене, нам будут очень нужны.
Я посмотрел на капитана. Там, в Буртшейде, мне нравилось его хладнокровие. Сейчас же я почему-то вспомнил, что его отец, влиятельный журналист, пользовался в Штатах дурной славой.
— Не смотрите так на меня, сержант. Я, конечно, согласен с вами в оценке характера этого Лепене. Но, во-первых, он в течение пяти минут выдал двух человек: у тощей нацистки брат — крупный партийный бонза, а малютка в мужском жакете не состоит на учете в полиции. Эти сведения будут на вес золота, когда мы займем Аахен. Кроме того, это солидный делец! Заметили, какие стрелки на брюках? Уже целую неделю мы держим этот проклятый квартал под обстрелом, а у этого пройдохи стрелки на брюках! В-третьих, у него тонкий политический нюх. Он хорошо знает, с какой стороны намазан хлеб маслом. Это же верный кандидат в бургомистры! Если его надлежащим образом поддержать, всю эту банду он будет держать в узде.
Потом пошли часовые, телефонные провода, черный кофе с теплыми кукурузными пирожками у черных, как смоль, механиков из Алабамы; покачивающийся понтонный мост; десятиметровой ширины воронка, которой вчера вечером на этом месте не было.
Бианки снова запел, видно для того, чтобы не заснуть. Повернувшись к нам, он проговорил:
— А эта малютка с веснушками… недурна, а?
— Следите лучше за дорогой, капрал! — заметил ему Фридмен и, немного помолчав, добавил: — Я глубоко убежден: у Гитлера секретное оружие номер три — девушки!..
Репортаж Фридмена из немецкого «тыла» произвел настоящую сенсацию. Капитан отлично смонтировал материал, в нужные места вставил шум боя (привезенный из Америки в готовом виде!), написал новый текст, который наговорили немецкие дикторы люксембургского радио. Но в эфир репортаж не попал. За ночь генеральная линия пропаганды командования двенадцатой группы армий, в подчинении которой находилась радиостанция, изменилась.
«Пусть себе бегут! — таков был новый лозунг. — Это увеличивает панику на дорогах и затрудняет передвижение немецких войск!»
Фридмену был нанесен сокрушительный удар. В качестве подачки ему дали трехдневный отпуск в Париж. Отутюжив свою форму, он уехал.
Новый наставник «Анни»
На следующее утро, когда я, еще заспанный, спустился в зал, Шонесси сидел у камина с каким-то английским офицером. Майор подозвал меня.
Англичанин был худ и невзрачен: редкие русые волосы зачесаны поперек высокого черепа, на остром орлином носу торчали очки в желтой роговой оправе. Судя по знакам различия, англичанин был капитаном второго ранга Королевского военно-морского флота, но здоровался он явно не по-военному — вялым рукопожатием.
Шонесси представил меня как «нашего писателя». Англичанина звали Мак Каллен. Раскуривая трубку, он внимательно рассматривал «писателя» через облачко дыма.
Запах табака раздразнил меня, и я непроизвольно достал трубку из нагрудного кармана. Англичанин тотчас же предложил мне свою табакерку.
— Капитан второго ранга Мак Каллен — сотрудник солдатской радиовещательной станции «Кале», — отрекомендовал Шонесси. — Он будет учить нас, как надо вещать на немцев. Вам следует держаться к нему поближе, сержант… Сержант Градец, — Шонесси произнес мою фамилию как «Грейдес», — побывал вчера в тылу у немцев.
Англичанин испытующе посмотрел на меня:
— Это интересно. Вы там с кем-нибудь разговаривали?
Я рассказывал довольно подробно, потому что моя информация предназначалась и для Шонесси. Майор же время от времени вставлял от себя в мой рассказ соответствующие реплики, стараясь в нужном свете представить свой штаб союзному офицеру. Конечно, на первый план Шонесси выдвигал себя в качестве, так сказать, выборного предводителя смельчаков, которые шли за ним в огонь и воду. Выглядело это примерно так: «Мои ребята нередко совершают подобные прогулки, иначе ведь нельзя…» Или еще хвастливее: «Знаете, всякий раз, когда мы возвращаемся с подобного дела…»
Я обрисовал господина Лепене.
Мак Каллен улыбнулся:
— Да, немцы таковы. Деловиты, реалистичны. Когда ваши войска войдут в Аахен, он наверняка пригодится. Дальше?…
В это время пришел Алессандро Блюм, вспотевший и раздраженный. Он всегда волновался, когда у нас бывали гости. Офицеры встали.
Когда я после завтрака поднимался по лестнице наверх, кто-то окликнул меня по-немецки. Я удивленно посмотрел вниз, в зал. У нас не принято было разговаривать по-немецки при всех. Это был англичанин.