Остается вопрос, как сохранить тепло. Воздух кажется холоднее, чем в это же время вчера. Сегодня на небе было больше облаков, они не давали земле нагреться. Однако сейчас небо чисто, и, как только солнце сядет, никакой изоляции от холода не останется. Один из нескольких законов теплообмена, который я помню еще с занятий инженерным делом, гласит, что излучение, или излучающая теплоотдача, между источником на земле и ночным небом пропорционально разнице температур, возведенной в четвертую степень. Если я правильно помню, температура космоса на четыреста градусов Кельвина ниже, чем температура моего тела. Возведите это в четвертую степень, умножьте на небольшую константу, значение которой я забыл, и получите двадцать пять миллиардов каких-то там единиц.[63] Короче, я излучаю очень много тепла в атмосферу, и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сохранить тепло сегодня ночью, особенно если я не собираюсь активно работать. Важно продержаться до утра, а там уже я буду беспокоиться о том, что будет потом.
Сняв рюкзак, я достаю черный тканевый мешочек, в котором храню цифровую камеру. Зажав открытый конец чехла зубами, беру нож в левую руку и бью по сшитому краю, стараясь не попасть себе в лицо. Легкий материал рвется без труда, и я засовываю левую руку в тканевую трубу. Помогая себе зубами, натягиваю мешок на левый локоть, так у меня получается подобие рукава. Я разбираю часть полиспаста и наматываю на правую руку еще два оборота фиолетовой стропы, протягивая в зазоре между рукой и стеной — там, где не могу просунуть изоляционный мешок от кэмелбэка. Кроме того, я натягиваю зубами еще одну часть якорной системы — кусок желтой стропы — и отрезаю от нее ножом примерно полтора метра. Затем вытаскиваю буррито из пакета, целый кидаю на дно рюкзака, а надкушенный кладу в карман. Мне нужен пакет, в который их завернули в магазине. Этот пакет я надеваю на правый бицепс и закрепляю желтой стропой. Теперь для правой руки у меня тоже есть длинный рукав.
Нужно сделать то же самое, чтобы утеплить нижнюю часть тела, смастерить штанины из оставшихся пятидесяти метров веревки, которая лежит передо мной на полке грязной желто-зеленой бухтой. Двадцать минут уходит на каждую ногу, но мне удается обернуть их от бедер до носков приблизительно тридцатью оборотами. Я смотрю на это все и мне смешно: веревочные петли лежат плотно и похоже, будто на меня напали два одинаковых, сантиметровой толщины, зеленых питона. Когда я повисаю в обвязке, веревка давит на колени, поэтому я ослабляю петли и поднимаю свою подвеску на несколько сантиметров. Пожалуй, я нашел самое удобное положение с того момента, как попался в ловушку.
Теперь, когда вокруг икр намотаны веревки, я могу опереться на скальную полку. Это та самая полка, с которой я боялся свалиться спиной вперед, если увернусь от летящего валуна. Даже если бы я тогда упал, мне было бы проще с переломом голени. Думал ли я об этом, беспокоился ли о том, чтобы уберечь голову? Все произошло так быстро… и в то же время очень медленно. Сколько времени у меня было на то, чтобы отреагировать? О многом нужно было подумать в ту долю секунды, когда я решил отбить падающий булыжник. Почему я сделал именно так? Скорее всего, я думал, что смогу перенаправить камень в сторону от головы, как это было с булыжником примерно такого же размера на вершине Крестон-Нидл.
В тот раз у меня решительно не было другого выхода: если бы я не перенаправил камень, тот проломил бы мне грудную клетку и я отправился бы в свободный полет с высоты четырех с лишним тысяч метров. Это была весна 2000 года, я только что сделал соло-восхождение по северо-западному кулуару на пик Крестон и шел по гребню между пиками Крестон и Нидл, вооружившись трекинговыми палками и без кошек. Я был в весьма напористом настроении и, вместо того чтобы пойти по документированному и размеченному маршруту наименьшего сопротивления, решил проложить свой вариант траверса, захватив большой кусок северного склона между двумя вершинами. Обычный маршрут никогда не проходит по северной стороне, и этому есть логичное объяснение: дважды мне пришлось пролезать свободным лазанием пятерочные скалы. На ногах при этом у меня были тяжелые альпинистские ботинки, и я ощущал каждый сантиметр из всей тысячи метров между мной и озером Аппер-Саут-Колони. Потом я уткнулся в скалу Черный Жандарм, через которую нужно было как-то найти путь на южный, более простой склон. В пятнадцати метрах надо мной короткий, крутой, разрушенный и камнеопасный кулуар с небольшим нависанием в верхней части заканчивался трехметровой скальной плитой. В нависающей части ширина кулуара была не больше метра, и я подумал, что смогу встать враспор в пятидесятиградусном кулуаре и, используя каминную технику, перевалить через карниз. Возможно, мне повезет угодить прямо на конгломератный склон — лестницу, по которой я закончу траверс к вершине Нидл.
Но все вышло не так. Когда я подлезал уже к верхней части кулуара и схватился за нависание, вся плита пришла в движение. Большая каменная пластина расклинилась между двумя державшими ее скальными башнями и поехала на меня. Твою мать! Я обнял плиту и начал падать спиной вперед, слившись с ней воедино, пока в полете мой торс не развернуло влево. Спиной я стукнулся о правую стенку, тут же камень впечатался мне в грудь, выдавливая из легких остатки воздуха. Падая на каменистую осыпь, я все время пытался отпихнуть этот камень от себя, от корпуса, спустить его мимо ног в нижнюю часть кулуара. От резкого удара под дых я согнулся вперед, руки уперлись в стенку кулуара, голова дернулась вниз. На моих глазах камень дважды отскочил от осыпи и резким толчком катапультировался с края обрыва, увлекая за собой шлейф длиной несколько сот метров из выбитых мелких камней. Если бы я не стукнулся спиной о стенку и не сохранил вертикального положения, то полетел бы и дальше в компании булыжника. Вскоре мне удалось восстановить дыхание, но никак не уверенность в себе. Перейдя кулуар, я выбрался на более простой, южный склон Нидл.
Полчаса спустя, когда до вершины мне оставалось каких-то десять метров по высоте, я остановился. Чудом миновавший меня несчастный случай никак не шел из головы. Я не удосужился даже сменить тяжелые альпинистские ботинки на скальные туфли и сделать второй подход к вершине. С меня было достаточно. Я прекратил восхождение и отправился вниз весьма дурацким путем, по южной стене Нидл. Мне пришлось метаться между четырьмя зазубренными скальными контрфорсами и промежуточными полками, натыкаясь на спусковые петли, которые явственно демонстрировали, что я был не первый, кто сбежал, не закончив траверса. Пока я не спустился до 4000 метров — до ровного места — и не встал твердо на ноги, меня обуревали отчаяние и острое сожаление о том, что я не могу позволить себе роскошь спуска дюльфером. Вернувшись к пикапу, я включил любимый диск «Пинк Флойд» и несколько раз прокрутил песню «Бесстрашный».[64] Я пел вместе с группой, и первые слова песни врезались мне в мозг: «Говорят, что гора слишком крута для восхождения. Взойди на нее». Гора Крестон-Нидл отбила мою атаку, но, вдохновленный музыкой, я вернулся на следующее утро и сделал эту вершину. Глядя сверху вниз на высшую точку, достигнутую днем раньше, всего в нескольких метрах от вершины, я думал, насколько хрупкая это материя — уверенность в себе, насколько тонка связь между телом и разумом в непредвиденных ситуациях. Единственное, чего я не понял в тот раз, — что если камень летит тебе на голову, не всегда стоит отбивать его руками.
В моей душе зашевелилось нечто невесомое, и я понимаю, что настало время помолиться. Я еще не делал этого здесь. Сейчас я готов. Я закрываю глаза, кладу левую кисть на валун и прижимаюсь к ней лбом:
— Боже, я обращаюсь к Тебе за советом. Я попался в ловушку здесь, в каньоне Блю-Джон… Ты, вероятно, об этом уже знаешь. Так вот, я не знаю, что мне делать. Я попробовал все, что только смог придумать. И сейчас мне очень нужны новые идеи. Если я должен продолжать что-то из того, что уже попробовал, — ампутировать руку или двигать валун, — дай мне знак.
Подождав с минуту, я медленно поднимаю голову, пока в поисках ответа не упираюсь взглядом в бледное сумеречное небо. И сам удивляюсь тому, что какой-то частью сознания ожидаю наглядной подсказки, позволившей бы мне решить дилемму. Я ловлю себя на том, что внимательно разглядываю каменные стены, будто ищу какие-нибудь начертанные сверхъестественной силой иероглифы. Разумеется, ничего нет. Никакого метафизического совета, никакого Божественного предписания на песчанике. А что я хотел увидеть? Вихрь в облаках, который назвал бы мне день и время, когда придет помощь? Петроглиф, изображающий человека с ножом? Измученным сознанием пытаясь скрыть разочарование, я снова начинаю молиться, и сарказм пропитывает каждое слово.
— Ладно, Бог. Похоже, Ты слишком занят, так что… Дьявол, если ты слышишь меня, то знай: я тут и мне нужна помощь. Я отдам тебе свою руку, свою душу, все, что захочешь, только вытащи меня отсюда. Если хочешь, я навсегда брошу восхождения, только укажи мне путь, как выбраться отсюда.
Я замолкаю и тяжело вздыхаю. В моей шутке нет ничего смешного, но я рад, что не оставляю попыток хоть как-то развлечь себя.
Может быть, это испытание, урок, думаю я. Может быть, как только я усвою этот урок, смогу освободиться? Что же я должен понять?
Я начинаю думать о том, чему не раз учил меня аспенский друг Роб Купер. Когда Роб говорит на философские темы, он не тратит лишних слов, предпочитает высказываться коротко и емко. Как правило, наши споры начинались с того, что я рассказывал ему об очередном приключении, и Роб ни с того ни с сего выдавал одну и ту же свою любимую максиму: «Важно не то, что ты делаешь, Арон, важно — что ты есть сам по себе». Выбитый из колеи, я минут десять пытался выяснить, что же он имел в виду. Но в ответ Роб повторял свою аксиому, и в итоге, так его и не поняв, я пытался доказать обратное. Я считал, что мы определяем сами себя своими действиями. В действии мы обретаем идентификацию. Ты ничто, если ты ничего не делаешь. Даже наши тела принимают ту или иную форму в зависимости от того, какой образ жизни мы ведем. Я никогда до конца не понимал, что хочет сказать Роб. Но сколько бы мы ни спорили, мне никогда не удавалось его переубедить.