127 часов. Между молотом и наковальней — страница 50 из 70

Начавшаяся дрожь сотрясает меня с яростной мстительностью, и я задаюсь вопросом о том, не слишком ли надолго на этот раз отпустил меня прогуляться внутренний голос. Этот бесшумный контролер присутствует всегда, он остается в моем реальном теле, он следит за временем и зовет меня назад, до того как я, дрожа, перейду невидимую грань и впаду в гипотермическую кому. Находясь в трансе, я не чувствую холода, боли, голода, усталости, жажды. Не важно, куда попадаю я в галлюцинациях — в бытовку уборщиц или в гостиную, не важно, есть ли там вид на буколические холмы или облачные троны ангелов, — любое подобное путешествие приносит облегчение, и я не хочу возвращаться. Но встреча с Джоном придала мне храбрости и надежды. Сотрясаясь от холода, я произношу вслух, и голос мой отзывается эхом в темном каньоне: «У меня есть еще несколько дней». Если я могу продолжать входить в мир галлюцинаций и чувствовать присутствие мамы, папы, сестры, друзей, то я, возможно, нашел свою стратегию выживания и протяну даже дольше, чем в последнем прогнозе, — дольше полудня среды. Галлюцинации дают мне надежду, но я знаю также, что каждая заканчивается все тем же нырком в отчаяние, сопровождающим мое возвращение в каньон, к холоду, жажде и всем остальным ужасам плена. Да, они обеспечивают душевный подъем, но вместе с тем усиливают ощущение моей несвободы. Я, возможно, провел в трансе десять минут из ужасной ночи, убегая в мир путешествий вне тела, но эти же десять минут двигают меня к нестираемо предписанной судьбе. Даже если я протяну еще несколько дней, спасателям не хватит времени определить мое местонахождение и спасти меня.


В пронизывающей жестокости ночи я то и дело сбегаю в галлюцинации, но они тают в памяти, как только я возвращаюсь в каньон. Если небеса столь же прекрасны, сколь галлюцинации, то действительность, к которой я возвращаюсь в каньоне, не что иное, как ад. Ад традиционно изображается как переполненное, чертовски горячее место — Пандемониум Мильтона,[85] — управляемое рогатым дьяволом, который присматривает за пыткой грешных душ. Теперь я знаю точно: ад действительно глубокая хтоническая дыра, но горячая ли? Нет, в аду чрезвычайно темно и невыносимо холодно, это место полного одиночества, арктическая тюрьма без начальника; единственный ее обитатель покинут всеми, даже боссом преисподней. Здесь нет никакой другой духовной энергии, хорошей или злой, на которую можно спроецировать любовь или ненависть. В аду есть только одна эмоция: абсолютное отчаяние, приправленное полным одиночеством.


В каньоне Блю-Джон наступают предрассветные сумерки. Десяток комаров и ветер, умеренный, но несущий с собой песок, возвещают утро. Два часа я то игнорирую, то убиваю насекомых, и после этого ко мне приходит утешительный дневной свет. Я уже не одинок; солнце заглянуло ко мне, чтобы отправиться вместе со мной в очередное путешествие. Великолепные ярко-золотые всплески на стене в десятке метров позади меня смывают мрачное давление каньона. В первый раз за два дня я вынимаю цифровую камеру и делаю снимок этого внезапного нашествия света. Когда я через левое плечо смотрю вниз, на божественный наряд каньона, кажется, что песчаник излучает все эти цвета, не только отражает их. Я не могу представить себе, чтобы чуть более возвышенные декорации сопровождали что-то меньшее, чем Вознесение. Глаза увлажняются. Перед тем как убрать камеру, я делаю автопортрет, яркий блеск расплывается за моей головой, как аура. При свете естественная активность пустынной жизни возобновляется: сумчатая крыса возится в своем гнезде и все больше жуков начинают летать вокруг моей головы.

Еще одна часть моего утреннего ритуала — ежедневный репортаж на видеокамеру. Как раз незадолго до девяти я выкапываю этот маленький гаджет из своего рюкзака. Почему я не пропускаю репортажи, я толком не понимаю, возможно, это всего лишь способ занять себя чем-нибудь, каждый раз расстегивая и застегивая пряжку на правом плече.

Интересно, участвуют ли уже родители в теоретическом поиске? Единственный способ, которым власти могут отследить меня, — получить историю покупок по дебетовой и кредитной картам. Это приведет их в Гленвуд-Спрингс, Моаб, затем Грин-Ривер. Ага, стоп: я платил наличными за «Гаторад» в Грин-Ривер. Дьявол! Спасателям очень повезет, если они найдут мой пикап. Если все, что они знают — то, что я был в Моабе в пятницу, с четырьмя днями отпуска и автомобилем, — к настоящему времени я мог бы быть в любой точке США. Когда время ожидания закончится и полицейские начнут активный поиск, для начала они будут искать подтверждения тому, что я не пытаюсь скрыться от них, не подался в бега. Тогда они должны будут как-то понять, что я все еще нахожусь в Юте, и заставить службу национальных парков и местных шерифов проверять самые вероятные места вокруг Моаба.

Но хуже всего то, что я нахожусь в одном из самых непопулярных мест на все пять округов. Служба национальных парков (СНП) и шерифы начнут с пары десятков куда более популярных мест, которые находятся ближе к Моабу, и только потом доберутся до такого отдаленного места, как стоянка у начала тропы каньона Хорсшу. Ресурсы СНП ограничены, поэтому они будут опираться на статистику, то есть сначала пойдут туда, где люди пропадают чаще всего. Хорсшу расположен в трех часах езды от города и станет одним из последних мест, которые СНП решит проверить. Возможно, пройдет весь первый день поисков, прежде чем они туда доберутся.

И вот, допустим, невероятный миг удачи — СНП находит мой пикап, их следующий шаг — отправить поисковые команды для прочесывания каньона Хорсшу. Если они натолкнутся на мой пикап в первой половине дня, то команду для осмотра верхней части каньона Блю-Джон, в двадцати километрах дальше от дороги, вышлют не раньше следующего утра. Пройдя одиннадцать километров по каньону, спасатели найдут меня, но у подобной команды не будет ничего похожего на механизм, с помощью которого они могли бы меня освободить. Кладу еще сутки с того момента, как меня отыщут, до того, как меня смогут извлечь из каньона и вывезти на вертолете. Но по крайней мере, у них будет вода. Достаточно литра или двух, и я с легкостью продержался бы еще день. Готов спорить, что у них будет больше чем два литра, у них будет столько, сколько я смогу выпить. Мечты о прозрачной пресной воде отвлекают меня от размышлений о поиске.

Наконец я включаю видеокамеру. Перед началом записи я рассматриваю себя на экране. Я выгляжу чрезвычайно встревоженным, потому что размышляю о своей ситуации, но, к моему удивлению, краснота конъюнктивы несколько уменьшилась. В противовес маленьким хорошим новостям — мои впалые щеки. Из-за правого плеча долетает свет из нижней части каньона, он пляшет на экране, такой славный канареечно-желтый блик. Я откашливаюсь, нажимаю кнопку записи и начинаю говорить, немедленно замечая, что голос поднялся еще на половину октавы со вчерашнего дня, голосовые связки твердеют из-за обезвоживания.

— Среда, утро, девять часов. Мне любопытно, как там идет поиск, на Большой земле. Хотелось бы надеяться, что кто-то получил отчет по кредитной карте и установил, где я был, — в Гранд-Джанкшн, Моабе и так далее. — Я непроизвольно отвожу взгляд — туда-сюда, вверх-вниз, затем безучастно смотрю на левую ногу. Наклонив голову, продолжаю рассуждать вслух: — Возможно, смотритель СНП в Хорсшу заявил о моем пикапе, оставленном там, не знаю… — и пожимаю плечами.

Я помню, что после возвращения в Аспен я должен был послать несколько вещей разным людям, поэтому даю родителям еще несколько указаний:

— В любом случае велосипед в моей комнате в Аспене принадлежит Джону Карриеру, который живет в нескольких домах от Эрика Жемье. В бардачке моего пикапа лежит наладонник, в его памяти вы легко найдете все адреса и имена. Кроме того, спальный мешок, припрятанный в моей кабинке на работе, принадлежит Биллу Гейтсу, он уже заплатил за него. Так что, возможно, вы сможете отдать спальник ему, это часть снаряжения для Денали.

Последнее, что я хочу запечатлеть на пленке на этот раз, — пара любимых воспоминаний.

— Я думаю о «Севен-ап» в одноразовом стаканчике, — объясняю я и надолго закрываю глаза, чтобы вызвать в воображении этот образ еще раз. Издаю тихий стон и продолжаю: — «Файв-элайв»[86] в доме бабушки Андерсон. Это лидеры списка моих любимых напитков. Я думаю о нем.

Я задыхаюсь между предложениями и решаю, что пока с меня хватит. Закрыв видеокамеру и поставив ее на валун, я обновляю цифры и даты в голове: 96 часов без сна, 90 часов, как я был пойман в ловушку, 29 часов, как я выпил первый глоток мочи, 25 часов с тех пор, как я выпил последнюю каплю из своих водяных запасов.

Пока я управляюсь с числами, ворон пролетает над моей головой. Я киплю от зависти к его свободе.

Чтобы снизить градус раздражения, я подсчитываю, что прошло четыре дня с тех пор, как я использовал зубную пасту или зубную щетку. Я бы все отдал, чтобы прервать эти длинные выходные. Прошла неделя с тех пор, как я в последний раз брился, бачки отросли на полсантимера. Потираю рукой вокруг подбородка и шеи. Интересно, какой длины моя борода будет к тому времени, когда меня найдут? Она может расти и день, и два, после того как я умру, вырастет еще на сантиметр или больше?


Время потеряло свое значение. Подсчет часов и дней нужен теперь только для ведения записей, это упражнение не вызывает никакого эмоционального отклика. Ничего, кроме сухой констатации: «Понятно, вот, значит, сколько времени я уже нахожусь здесь». В середине утра я перестал проверять часы — не хочу видеть, как быстро проходит день, я знаю, чего ждать вечером, и не могу сказать, что жду этого с нетерпением. Лучше игнорировать время. Я ничего не могу ускорить или замедлить, могу лишь впитывать сюрреалистические впечатления, роящиеся в моей голове, запаздывающие отображения стен, предательские следы клаустрофобии, порожденной долгим периодом без сна, ограничивающей мое сознание и один за другим заглушающей все мысли