«Фили́н» — это, как мне уже было известно из лекций профессора, изобретенная Филинчиком единица измерения темноты. (Скромностью профессор никогда не страдал.) Один фили́н соответствует тьме, царящей беззвездной ночью при полном лунном затмении, что равняется примерно темноте в плотно закрытом холодильнике, после того как там погаснет свет. Четыреста фили́нов, таким образом, — это тьма в четырехстах холодильниках одновременно. И холод в лаборатории стоял точно такой же.
— Филинотрон работает еще не на полную мощность. Мне даже пришлось завязать глаза, чтобы не мешал лишний свет, — заявил профессор.
Затем он снял повязку. Я заметил это, потому что его глаза вдруг вспыхнули в темноте, как два фонаря. Глаза идеетов вообще светятся, даже когда светло, но в темноте это производит ошеломляюще сильное впечатление. Возможно, свет вырабатывается за счет работы расположенных поблизости друг от друга мозгов. Точно не знаю.
Два луча испытующе уставились на меня. Я виновато потупился.
— Ну и что ты тут делаешь, один среди ночи? — Лучи скользнули снизу вверх и озарили мое лицо.
— А я, э-э-э… не мог заснуть. Все думал над одной задачкой. А она… хм… никак не решается.
— Чушь! — резко оборвал меня профессор. — Ты не можешь заснуть, потому что Грот, это ископаемое животное, бессовестно портит воздух! Ты не можешь заснуть, потому что тебе надоела детская болтовня твоих одноклассников! Ты не можешь заснуть, потому что тоскуешь по спорам с Квертом и Фредой!
Профессор знал все! Филинчик покачал головой, и лучи из его глаз заскользили по комнате, как прожектора маяков.
— Ты просто засиделся в школе. Пришло время проводить и тебя. Подожди, только выключу филинотрон.
Филинотрон. Послышалась целая серия необычных, постепенно затухающих звуков, потом стало немного светлее. Естественно, и теперь в лаборатории была непроглядная тьма, но по сравнению с тьмой, царившей здесь вначале, можно было сказать, что стало почти светло. Я даже смог различить причудливые очертания аппарата, рядом с которым возился Филинчик.
Это было что-то вроде миниатюрной фабрики или скорее странной комбинации множества крохотных фабрик с сотнями маленьких труб, котлов, цилиндров, поршней, проводов, шестеренок, насосов и всевозможных агрегатов. Тут и там раздувались мехи, колбы булькали, из малюсеньких топок вырывались языки пламени, а из труб валил черный пар. (Надо заметить, что в природе черного пара не существует, но я не оговорился, из труб филинотрона Филинчика действительно вырывались клубы обычного водяного пара, только был он не белый, а черный как ночь.)
Мне даже показалось, что среди всего этого нагромождения я вижу маленькие металлические лесенки, по которым снуют крохотные рабочие с малюсенькими гаечными ключами в руках, но это скорее всего была уже просто игра воображения. Механический гул и грохот становился все тише и медленнее, но не прекратился совсем.
— А что такое филинотрон? — собравшись наконец с духом, спросил я.
— Филинотрон, — встрепенулся профессор, как будто только и ждал этого вопроса, — это такой аппарат для сгущения тьмы, который я сам лично изобрел! С помощью этого удивительного агрегата, производящего так называемые фили́новы лучи, можно выреза́ть из ночного неба самые темные, лишенные света звезд куски, переносить их сюда, в эту комнату, да еще утрамбовывать, добиваясь наибольшей плотности. Аппарат собирает и прессует самую темную тьму, после чего ее можно наливать из крана, как воду. Я могу изменять концентрацию тьмы по собственному желанию. Одним словом, перед тобой самое уникальное изобретение за всю историю изучения тьмы, или филинистики, как принято называть эту дисциплину в научных кругах!
Единственным экспертом в этой области, насколько я знал, был сам профессор Филинчик. Тут я заметил большую телескопическую трубу, идущую от филинотрона к потолку, но в отличие от обычных подзорных труб посередине у нее имелось сферическое утолщение. Проследив взглядом за стволом трубы, я обнаружил в потолке отверстие, закрытое подобно диафрагме фотоаппарата. По всей видимости, за ним находился туннель, сквозь который профессор наблюдал за ночным небом.
— Так, значит, тьма в лаборатории — это тьма межзвездного пространства? — вежливо поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
— Именно так, мой мальчик, именно так! Это единственное место, где можно черпать настоящую, достойную тьму. Космическая мгла! Знаешь ли ты, что универсум на девяносто процентов состоит из темных материй? Правда, до сих пор никому еще не удалось их обнаружить, о существовании этих материй только догадывались по отклонениям силы гравитации между космическими телами. А вот я с помощью моего филиноскопа сумел их найти!
Филиноскоп. С этими словами он не без гордости указал на подзорную трубу.
— Глядя на звезды, мы наблюдаем их в прошлом. Свет звезд, который мы видим на небосводе, старше нас на миллионы и миллиарды лет. Но почему-то принято говорить только о звездах, в то время как тьма в космосе такая же древняя, если еще не древнее, — и ее гораздо больше! Космическая мгла, она как вино: чем старее, тем лучше. Вот, например, тьме, которая собрана в этой комнате, почти пять миллиардов лет. Отличная выдержка, правда?
Он повел носом и зачмокал губами, словно и вправду отведал изысканного вина.
— Ну, не буду забивать тебе голову излишними подробностями, тем более что они хранятся в строжайшем секрете, скажу только, что мне удалось создать сложнейшую систему из призм, линз и зеркал, с помощью которой можно преломлять и изгибать фили́новы лучи так, что они проходят сквозь спираль.
Он смолк с самодовольным видом, сцепив руки на животе и перебирая большими пальцами, как адвокат, который только что выложил перед присяжным неопровержимое доказательство невиновности своего подзащитного.
Спиралью — в Ночной школе Филинчика это было известно каждому первоклашке — профессор называл нечто вроде пространственно-временно́го сокращения универсума, или же, попросту говоря, потайного туннеля, посредством которого можно почти мгновенно перемещаться из одной точки космического пространства в другую. Таким образом, если я правильно понял, Филинчик утверждал, что изобрел способ посылать свои лучи путешествовать во времени.
— И не только!
Он указал рукой на одну из деталей филинотрона, похожую на механического ежа.
— Фили́новы лучи могут также вырезать из космического пространства большие куски тьмы и собирать ее с помощью вот этого ретромагнетического пылесоса — изобретения, зарегистрированного под названием «Филинчик-3000»! Тьма, миллионы лет существовавшая в вакууме в самых далеких точках космического пространства, теперь запросто попадает сюда, ко мне на стол! Ну скажи, разве можно представить себе что-то еще темнее?
Профессор самодовольно хмыкнул.
Черные дыры. — В космосе, там, где я вырезаю темную материю, остаются дыры, настолько черные, что в них теряется даже свет! Ученым будущего еще предстоит поломать себе головы: откуда это в космосе берется столько дыр? Ха-ха-ха!
Потом Филинчик вдруг сделался очень серьезным и что-то тихо забубнил себе под нос.
— К сожалению, — наконец произнес он вслух, — мне до сих пор не удалось найти тьме разумного применения. Да, она здесь, но никак не хочет разумно применяться. Такая негодная!
Филинчик снова тихо заворчал.
Надо было срочно сказать что-то утешительное.
— Может быть, просто стоит подождать, когда она здесь обвыкнется. Знаете, когда я впервые попал в Темные горы, мне тоже не сразу…
— Вот еще, выдумал! — фыркнул Филинчик, не дав мне договорить. — Что ты понимаешь в мистериях мирового пространства?
И правда, много ли я понимал в этих самых мистериях? Я почувствовал себя уличенным в попытке умничать на совершенно незнакомую мне тему и после такого позора не думал уже ни о чем другом, кроме как о возможности поскорее убраться восвояси.
— Э-хм… — промямлил я. — Уже поздно. Не хочу отвлекать вас от дел. Пойду-ка лучше к себе. — И медленно, шаг за шагом, стал двигаться в том направлении, где предположительно находилась дверь.
— Выход в другой стороне, — машинально буркнул профессор, потом вдруг вскинул голову, словно очнулся от мыслей. — Нет, постой, — сказал он неожиданно мягким голосом. — Останься, нам надо поговорить.
Вот это была действительно ошеломляющая новость! До сих пор Филинчик ни разу не предлагал мне поговорить. Он вообще никогда ни с кем не разговаривал, то есть не вел диалогов. Его общение с окружающими заключалось в том, что он говорил, а остальные прилежно слушали. Один-другой робкий вопрос — это еще куда ни шло, даже желательно, как повод для нового, еще более длинного монолога, но диалог — никогда. Идееты просто не приспособлены к двустороннему общению.
— Задавался ли ты когда-либо вопросом, как за такое короткое время в твоей голове накопилось столько знаний, — начал профессор наш разговор.
— Это потому, что я особоодаренный, да? — скромно поинтересовался я.
Бактерии интеллекта. — Одаренный?! Ха-ха-ха! Чушь собачья! — выдохнул профессор с таким жаром, что мне пришлось сделать шаг назад. — Ладно, не обижайся, — снова заговорил он мягким голосом; видно, действительно не привык к диалогам, но старался изо всех сил. — Что, по-твоему, Грот тоже одаренный? Да будет тебе известно: в его квадратной башке мозгов с муравьиное яйцо! Когда в комнате гасят свет, он твердо верит, что окружающий мир на время перестает существовать. Зато в конце обучения он сможет с завязанными глазами построить подводную лодку или изобрести лекарство от насморка. Одаренность здесь ни при чем. Все дело в бактериях!
— В бактериях? — Я, естественно, знал, что бактерии — это маленькие организмы, переносящие всякие опасные болезни.
— Вот именно. Представь себе, знание — это тоже болезнь. Чем ближе ты к идеету, тем больше заражаешься от него этой болезнью. Подойди!