Оттуда в озерцо свисало несколько волосков, каждый из которых был в палец толщиной. Я отчаянно потянулся к ним, собрав воедино все свои силы и волю, но в этот момент сера накрыла меня с головой, затекла мне в нос, глаза и, конечно же, уши, отчего я в тот же миг сделался слепым и глухим. А потом я нечаянно раскрыл рот и заглотил добрую порцию горькой жижи, что навечно осталось самым неприятным ощущением всей моей жизни.
От ужаса и отвращения я перестал барахтаться, из-за чего еще быстрее начал тонуть, погружаясь в теплую, мягкую массу. Только одна лапа все еще оставалась на поверхности, судорожно хватая воздух в поиске спасительных волосков. Но хватательные движения вскоре превратились в нечто больше похожее на прощальные взмахи — силы оставили меня, и я пошел ко дну.
Вдруг кто-то — а может быть, что-то, в моем тогдашнем положении было не разобрать — схватил меня за лапу. На ощупь рука помощи не походила ни на ус гигантской блохи, ни на какой-нибудь другой орган насекомого, поэтому я, недолго думая, жадно вцепился в нее и подтянулся. Я тянул себя к берегу, изо всех сил работая задними лапами, пока они наконец не нащупали твердую почву. С трудом, на четвереньках, выкарабкавшись из гнусной лужи, я первым делом протер глаза, чтобы рассмотреть своего спасителя. Это была прозрачная капля пульсирующего света, которая имела, если можно так выразиться, какой-то смущенный, виноватый вид.
Плохая идея. — Меня зовут 16Ч. Я — плохая идея, — представилась она.
— Очень приятно, — ответил я. — А меня зовут Синий Медведь, потому что я синий медведь.
Мы некоторое время молча стояли друг против друга, не зная, что делать, потом я начал счищать с себя остатки ушной серы.
— Тебе повезло, что я оказалась поблизости, — сказала идея. — Здесь многие тонут. Очень опасное место.
— Да уж! Спасибо тебе. Ты спасла мне жизнь. Я твой должник.
— Забудь. Я рада, что от меня может быть хоть какая-то польза. Вообще-то, я ни на что не гожусь.
— Это почему?
— Понимаешь, пусть я даже идея, но идея плохая. Знаешь, как это бывает? Сначала они с тобой носятся, а потом берут и выбрасывают, как ненужный хлам, потому что вдруг понимают, что ты плохая идея. О тебе забывают, вот и все. Нас здесь тысячи, и все мы скитаемся в лабиринте мозгов. Мы отбросы внутричерепного общества. Сам подумай, кому нужна плохая идея… Вот тебе, например, нужна?
— Хм… не знаю. Возможно. Как насчет того, чтобы показать мне дорогу на ту сторону головы?
— Для этого тебе вообще не нужна никакая идея, она у тебя уже есть: «Я иду на другую сторону головы». Не знаю, правда, насколько она хороша. Это чертовски опасно и очень, очень трудно — сменить одно полушарие на другое. Ты хоть знаешь, сколько километров извилин тут внутри?
— Нет.
— Я тоже, но думаю, очень много, миллионы.
Это, конечно, было преувеличение, но до меня вдруг начало доходить, что путь на другую сторону на самом деле может оказаться гораздо труднее, чем я думал вначале.
— Тебе нужна карта. Карта извилин. Чтобы не заблудиться. Настоящая карта от картографа, понимаешь?
— Нет.
— Ну, картографы — это те, которые делают карты мозгов. Очень важные типы, только страшные скупердяи. Все очень просто: когда тебе нужны сапоги, ты идешь к сапожнику, а когда нужна карта — к картографу. У меня есть один знакомый, и живет неподалеку. Идем?
Всем идеям, сообщила мне 16Ч, присваивают имена, соответствующие тому времени, когда они возникают. Обычно имена намного длиннее, потому что время рождения идей определяется с точностью до секунды, — например, 23Ч46М12С или 13Ч32М55С и тому подобное. Но 16Ч родилась ровно в 16 часов, ни секундой раньше и ни секундой позже.
Она шла впереди, уводя меня вглубь лабиринта мозгов.
— Правда, это не очень удобно, потому что у многих из нас одинаковые имена. Ведь идеи рождаются здесь чуть ли не ежесекундно. Я лично знаю еще штук пятьдесят, которых тоже зовут 16Ч. И ни одна из них ни на что не годится, представляешь. Похоже, в это время рождаются только плохие идеи…
Слуховое отверстие. Это очень странное ощущение, когда ты через слуховое отверстие пробираешься в чужие мозги. Ты чувствуешь себя чуть ли не преступником. Надо признать, мне было не по себе, я казался себе подлецом, непрошеным гостем, тайком проникающим в дом через заднюю дверь. Ведь даже тот, у кого в мыслях нет ничего дурного, навряд ли обрадуется, если кто-то без спросу залезет к нему в мозги.
Дневной свет уже едва освещал пещеру, по которой мы шли. 16Ч бодро шагала впереди, не хуже заправского экскурсовода знакомя меня с местными достопримечательностями, попадавшимися на пути: «Обрати внимание, сейчас над головой у нас проходит височная кость». Похоже, посетители здесь были не редкость.
Правда, мне приходилось больше смотреть вниз, под ноги, так как дно пещеры было покатым и скользким от ушной серы. Вскоре путь нам преградила стена, тонкая, словно пергамент, закрывающая все пространство туннеля.
— Барабанная перепонка, — пояснила 16Ч. — Идем, я знаю, где можно пролезть.
Барабанная перепонка, вся изрешеченная дырами, походила на сыр, но большинство отверстий были совсем маленькие, размером с кулак. Тут 16Ч указала мне на просвет примерно с футбольный мяч.
— Не волнуйся, — сказала она, — не застрянешь. Она эластичная.
Идеи, наверное, тоже все эластичные, поскольку моей новой подружке не составило большого труда проскользнуть в узенькое отверстие, в то время как мне пришлось хорошенько втянуть живот, и если бы не ощутимая помощь 16Ч, то сидеть бы мне там и по сей день. Теперь мы шли по просторной пещере, где на потолке что-то шевелилось, но из-за скудного освещения я не смог разобрать, что это было.
— Это молоточек, наковальня и стремечко, — пояснила 16Ч. — Только не спрашивай меня, почему они так называются, — я не знаю. Они играют важную роль в процессе восприятия звука.
На другом конце пещеры нас ждала еще одна дырявая мембрана («Улиточный ход базальной мембраны»), пробравшись сквозь которую мы скатились по очень крутому спуску («А это барабанная лестница»), а потом поднялись по каким-то ступеням наверх («А теперь мы идем по величественной вестибулярной лестнице»).
Вокруг было уже совсем темно, только тусклое свечение тельца 16Ч (наверное, слабый отсвет ее идеи) скупо освещало нам путь. Я снова очутился в лабиринте пещер. В голове все время вертелась одна и та же мысль: уж больно все это напоминает мою давнишнюю встречу с пещерным троллем.
Туннель, по которому мы шли, как будто закручивался спиралью внутрь и при этом становился все ýже и ýже. Вскоре пробираться вперед можно было только ползком.
— Не волнуйся, скоро придем, — пообещала 16Ч, что меня почему-то совсем не успокоило.
Идея между тем нырнула в боковой туннель, по стенам которого во всех направлениях тянулись разноцветные скользкие кабели.
— Это нервные окончания. А вот выход из слухового прохода. Ухо закончилось.
Похожие многообещающие разъяснения я уже слышал однажды в лабиринте Темных гор.
В конце прохода зияло небольшое отверстие, через которое в пещеру проникал неясный, бледный свет. 16Ч нырнула в него и скрылась из виду.
— За мной! — послышался ее голос.
Я с трудом протиснулся следом.
Мозг. Теперь мы шли по другому туннелю, который был гораздо просторнее предыдущего и по стенам которого с бешеной скоростью проносились маленькие сверкающие огоньки, напоминающие сигнальные ракеты. У каждого из них как будто был свой собственный голос, тоненький, тихий и все же вполне различимый, мы отчетливо слышали шепот, ворчание, бормотание или хихиканье, стоило только какому-нибудь огоньку поравняться с нами. Некоторые из них были большие, другие маленькие, одни красные, другие белые или зеленые.
Они градом сыпались на нас со всех сторон — спереди, сзади, сверху, снизу, словно мы находились в центре миниатюрного фейерверка. Иногда огоньки, встречаясь, сливались в одной ослепительной вспышке и затем уже вместе неслись дальше в темноту. Я озадаченно остановился, чтобы рассмотреть непосед. Что бы это могло быть?
— Это мысли, — пояснила 16Ч. — Мы находимся у боллога в мозгу.
МЫСЛИ БОЛЛОГА. Мыслями боллога можно считать любой переход из сферы созерцания или восприятия в сферу осознания, понимания и заключения; в более широком смысле это также любые его ощущения, предмет которых напрямую не связан с органами чувств или же для них недоступен, то есть является продуктом воспоминания или фантазии.
Объяснение «Лексикона», как всегда, пришло само по себе, без приглашения, да еще в самой доступной и понятной форме.
Упрощенная формулировка. Любая мысль представляет собой переходное состояние между чувством и произнесенной фразой. В этом отношении боллоги ничем не отличаются от других думающих существ.
Я почувствовал, что должен что-то сказать. Только вот что?
Формулировка для «чайников». Мысль — это продукт деятельности мозга.
Порой мне казалось, это не «Лексикон» говорит в моей голове, а сам профессор Филинчик дает мне разъяснения по телефону.
Мозг боллога. Головной мозг боллога состоит из двух изрезанных извилинами (мозговыми улицами) частей, так называемых полушарий, разделенных глубокой складкой (центральным проспектом). Строение коры головного мозга боллога делает возможным предположить в нем сознание, память и волю, как у любого другого существа. Все указывает на то, что он также может испытывать чувства, например страх, радость или голод, а некоторые характерные признаки выдают еще и необычную по сравнению с размерами тела скромность ума или же, вернее сказать, его невероятную скудость, граничащую с полным безумием. Мозжечок Большой головы не так интересен, поскольку хоть и отвечает за осязание и мышечный тонус, без которого невозможна координация движений, все же, за полным отсутствием соответствующих органов, оказывается практически бесполезным.