Никто из пленников сирен не обратил внимания на вкусное мясо, еще теплое. Все они просто сидели, смотрели и слушали. Только представьте мою беспомощность: свободный от дьявольских чар, я не мог ничем помочь этим людям. Возвратившись в лагерь до заката, я заснул – и проспал всю ночь напролет.
Меня разбудило солнце. Я подстрелил и приготовил еще одного кабанчика, собрал все веревки, какие только смог найти, и поплыл обратно к островку.
Напомню: к тому времени все моряки продержались на острове более сорока часов. Никто из них не пил, не двигался даже. Если уж я хотел спасти хоть кого-нибудь, это нужно было сделать быстро.
Я нашел мужчин в том же состоянии – но ситуация ужасающим образом переломилась. За день до этого они явно не осознавали всей беды. Но вот сегодня их всех пробрало.
Когда-то у меня был домашний терьер – аккуратный и умный зверек. Однажды он не успел убраться вовремя с трамвайных рельс – не по недалекости; если кто-то из нас тогда и сглупил, то только я, упустив его из виду на дико суматошной улице, – и прибывший экипаж отрезал ему обе задние лапы. Пес подполз ко мне, и умоляющий взгляд его глазок выражал одновременно неспособность понять, что с ним произошло, недоумение от боли, первой по-настоящему мучительной боли за всю его короткую жизнь, и немое удивление тем, что я не помог ему – а ведь всегда, всегда помогал!..
Однажды я имел несчастье видеть прелестную маленькую девочку, которой не было и шести лет, ужасно обожженной. Ее взгляд преследовал меня таким же непониманием того, что с ней случилось, таким же недоверием к силе страданий, тем же изумлением от людской неспособности помочь ей…
Что ж, в вытаращенных, налитых кровью глазах зачарованных моряков я узрел все то же выражение беспомощного изумления и немой мольбы.
Странно, но мне не пришло в голову, скажем, избить кого-нибудь из них до потери сознания. Все, что я хотел, – связать мужчин между собой, потом отвести или перетащить волоком к лодке, а там уж и переправить моих пленников в лагерь.
Я начал с Француза: он был ближе всех к берегу. Из всей команды, вдобавок ко всему, он всегда казался мне самым щуплым.
Великие боги – этот парень бился со мной, точно демон!.. Бессонный, оголодавший – он продемонстрировал больше сил, чем было у меня самого! Наша схватка измотала меня, ничуть не утомив его.
Отчаявшись, я снова взялся за прежние тщетные уловки – маня их то теплой свининой, то сухарями, то водой, то ликером… Пустой номер. Особенно долго бился я над Обринком. Он снова приоткрыл рот: язык у него был черный, твердый и распухший до такой степени, что заполнял весь рот.
Потом я потерял счет времени – а заодно и своим попыткам что-либо предпринять. События развивались стремительно. Не знаю, в тот же день или на следующий умер первый человек из команды. Это был Джек Реджистер, нью-йоркская портовая крыса. Через несколько часов слег второй – моряк из Филадельфии по имени Том Смит. Они падали замертво, будто лошади, свалившиеся от переутомления. Остальные сидели подле трупов товарищей, качаясь от слабости, безумные от бессонницы, истерзанные невыразимыми муками, с посеревшими в преддверии смерти лицами – и слушали, слушали, слушали.
Да, я утратил всякое представление о времени. Не знаю, сколько дней прожил Обринк, но он точно умер последним. Не ведаю, сколько лун взошло после его смерти, прежде чем я пришел в себя.
Я предпринял последнюю попытку покончить с чародейками. Но транс владел мной устойчиво, исправно: я не мог ни прицелиться, ни тем более спустить курок; мне не удавалось подступиться к ним поближе.
Придя в себя, я поспешил покинуть проклятый остров – на вельботе, с максимальным количеством провианта и полным набором запасных парусов. Поставив мачту, я направил судно через лагуну, потому что ветер дул с юга, а к северу от атолла пролив был шире.
Проплывая мимо островка, я не видел ничего, кроме окаймлявшего его пляжа с белым песком. Несмотря на весь свой ужас, я не смог удержаться и подплыл к нему еще раз, чтобы убедиться, что мне не пригрезилась безумная трагедия. В лучах послеполуденного солнца я увидел зеленый луг, белые очертания костей, гниющие трупы, розовую плиту, чешуйчатые тела сирен: их милые безмятежные лица были обращены к небу, и они продолжали петь в восторженном трансе.
Я бросил лишь один взгляд на них – и поспешил отплыть. Пройдя через лагуну, мой вельбот повернул на северо-восток.
В иных частях Индийского океана почти не бывает штормов. Атолл, по-видимому, находился как раз в одной из таких. Вскоре я покинул его. Меня закружили три шторма, я потерял ориентир, утратил счет дням. В промежутках между непогодой я закреплял румпель посередине судна, брал два рифа на парусе[11] и спал, потому что мне нужен был отдых. В час шторма я яростно вычерпывал перехлестнувшую за борт воду, попутно держа вельбот на плаву веслом и парусом, – это был адский труд. Три недели я провел в море один, а потом, менее чем в трех сотнях миль от Цейлона, меня спас прогулочный пароход, следовавший из Коломбо в Аделаиду…
Здесь мой рассказчик прервался, встал и отправился по вахтенным делам.
На следующий день судно отбуксировали в гавань Рио-де-Жанейро, в ту пору еще – столицы Империи, вызывавшей умеренный энтузиазм у дона Педро. Я поспешил сойти на берег. Когда лодка была готова, глухой помощник капитана выступил вперед – проверить, надежно ли задраены люки.
После нескольких дней неудобств в отеле для иностранцев и еще худших условий в гостинице «Янгс» я нашел пристанище у пятерки веселых холостяков, содержавших своего рода постоялый двор – восхитительную виллу на улице Руа-дос-Жонкильос в районе Санта-Тереза. Судно USS Nispic стояло в ту пору в гавани; я однажды отправился навестить его, убежденный, что знаю лейтенанта в команде. После моего визита лодочник высадил меня у Красных причалов. Когда я поднимался по ступенькам, с улицы как раз спускался мужчина. Он был настоящим англичанином с виду: безукоризненно обут, наряжен в брюки, пиджак, перчатки, шляпу и монокль. За ним двое носильщиков несли большие новые чемоданы. Я почти сразу узнал в нем невезучего джентльмена, подавшегося в море за неимением лучшей доли, – второго помощника капитана Джорджа Эндрюса, человека, видевшего сирен.
Мужчина тоже узнал меня. Его глаза загорелись, и он протянул мне руку.
– Я возвращаюсь домой, – сказал он, кивнув в сторону стоящего на якоре парохода. – Рад встрече. Вы существенно облегчили мне душу тогда, выслушав мой рассказ. Возможно, еще увидимся как-нибудь. – Мужчина пожал мою руку, не сказав больше ни слова. Я стоял на верхней ступеньке и смотрел, как отчаливает его лодка; смотрел, как она удаляется. Тут мне на глаза попался листок бумаги на нижней ступеньке. Я спустился и поднял его. Оказалось, это был пустой конверт с английской маркой и штемпелем, со следующим адресом:
Джеффри Сесилу, эсквайру,
Через компанию «Свонвик и К»,
Улица Каахуману, д. 54
Гонолулу / Гавайские о-ва
Глядя вслед удаляющейся лодке, я едва мог разглядеть его, сидящего на корме. Больше я никогда не встречал этого человека.
Естественно, я спрашивал многих англичан, слышал ли кто-нибудь когда-нибудь о глухом человеке по имени Джеффри Сесил. Более десяти лет я не получал ответа. Затем за обедом в отеле «Виктория» в Интерлакене я случайно оказался напротив полного пожилого британца. Он понял, что я американец, и стал обходительным и сговорчивым. После того обеда я никогда его не видел и так и не узнал, как его зовут. Но во время нашей короткой совместной трапезы мы свободно общались.
При подходящей возможности я задал свой обычный вопрос.
– Джеффри Сесил? – переспросил он. – Глухой Джеффри Сесил? Конечно, знаю о нем, знаю. Доводилось нам общаться. Он был – ну, или остается – графом Олдерсмерским.
– Был или остается? – удивленно уточнил я.
– Дело было так, – объяснил мой собеседник. – У девятого графа Олдерсмерского было три сына. Все они умерли раньше него, и каждый оставил по одному сыну. Джеффри был наследником. Он хотел пойти на флот, но глухота мешала. Когда Джеффри поссорился со своим отцом, то, естественно, сбежал в море. Его след был потерян. Считалось, что он погиб. Дело было за несколько лет до смерти его отца. Когда родитель умер, о парне десять лет ничего не было слышно. Но вот когда преставился его дед и кузен Роджер провозгласил себя графом, в дело вмешалась некая адвокатская контора, заявив, что Джеффри жив. Это было в 1885 году. Прошло целых шесть месяцев, прежде чем Джеффри объявился. Роджер был несказанно разочарован. Джеффри не обращал внимания ни на что, кроме покупки паровой яхты. Та отплыла как можно скорее, пересекла канал, причалила в Адене, и с тех пор о ней ничего не было слышно. Это было девять лет назад.
– Роджер Сесил жив? – спросил я.
– Очень даже жив, – подтвердил мой собеседник.
– Можете передать ему от меня, – заявил я, – что теперь он точно одиннадцатый граф Олдерсмерский.
Перевод с английского Григория Шокина
Дом кошмара
Впервые дом попал в мое поле зрения, когда я выбрался из леса и с выступа горы окинул взглядом широкую долину, что тянулась в сотнях футов подо мною, залитая лучами заходящего за далекие синие холмы солнца. В ту минуту у меня возникло обманчивое ощущение, словно я смотрю вниз почти вертикально. Казалось, я повис над шахматным полем из дорог и полей, где были расставлены фермерские постройки, и мог бы добросить камень до самого дома, хотя на деле лишь с трудом мог разглядеть его устланную шифером крышу.
Мое внимание привлек участок дороги перед домом, пролегавший между темно-зелеными деревьями вокруг него и садом напротив. Дорога была идеально прямая, а ряды деревьев вдоль нее – столь же ровными, и сквозь них я различил сбоку гаревую тропку и низкую каменную стену.
Между двумя крайними деревьями со стороны сада виднелся белый предмет, который я принял за высокий камень – вертикальный осколок одной из известняковых глыб, изрубцевавших эту местность.