– Боишься их? – спросил я.
– Не-а, – заявил мальчик. – Я не боюсь призраков, я боюсь кошмаров. У вас бывают кошмары?
– Очень редко, – отозвался я.
– А у меня бывают, – ответил он, – у меня всегда один и тот же кошмар: как большая свинья, большая, как бык, хочет меня съесть. Просыпаюсь с таким страхом, что хочу бежать. А бежать некуда. Опять засыпаю, а сон повторяется. Просыпаюсь еще более испуганный, чем прежде. Папа говорит, это от гречневых лепешек, что летом ел.
– Ты, наверное, когда-то раздразнил свинью, – сказал я.
– Ага, – ответил мальчик. – Дразнил большую свинью, когда держал одного из ее поросей за заднюю ногу. Долго дразнил. Собрал их всех в загоне и некоторых забил. Я бы хотел, чтобы этого тогда не случилось. Иногда этот кошмар бывает у меня по три раза за неделю. Хуже, чем сгореть живьем. Хуже призраков. Да, я тут чувствую призраков.
Мальчик не пытался меня запугать. Просто выражал свои мысли – таким тоном, будто говорил о летучих мышах или комарах. Я не отвечал, но, сам себе дивясь, понял, что невольно слушаю. Я докурил трубку. Курить больше не хотелось, но и желания ложиться спать не ощущалось: мне было удобно на своем месте, несмотря на неприятный запах цветущего айланта. Я вновь набил трубку и, сделав затяг, каким-то образом ненадолго задремал.
Я проснулся от того, что легкая ткань коснулась моего лица. Мальчик сидел все в той же позе.
– Это ты сделал? – резко спросил я.
– Я ничего не делал, – возразил он. – А что?
– Будто сетка от комаров скользнула по моему лицу.
– Это не сетка, – заявил мальчик. – Это вуаль одного из призраков. Некоторые из них дуют на вас, другие трогают своими длинными холодными пальцами. А эта, которая проводит вуалью по вашему лицу… я обычно думаю, что это мама.
Он говорил с неприступной убежденностью ребенка из «Нас семеро». Я не нашелся что ответить и встал, чтобы уйти спать.
– Спокойной ночи, – сказал я.
– Спокойной ночи, – эхом отозвался мальчик. – Я еще посижу здесь немного.
Я зажег спичку, нашел свечу, прикрепил ее к краю маленькой потертой конторки и разделся. Матрац на кровати был удобным, и я вскоре уснул.
Я спал какое-то время, пока не возник кошмар – тот самый кошмар, который описывал мальчик. Громадная свинья, крупная, как ломовая лошадь, вздыбилась, поднявшись над изножьем кровати, и пыталась добраться до меня. Она хрюкала и пыхтела, и я понял, что пищей, которую она жаждала, был я. Понимая, что это лишь сон, я попытался проснуться.
Тогда гигантское чудовище во сне покачнулось над кроватью, упало мне на ноги, и я очнулся.
Я лежал в темноте, такой кромешной, будто очутился заперт в склепе. Тем не менее дрожь от кошмара тотчас ушла, мои нервы успокоились, я понял, где находился, и не почувствовал ни малейшего приступа тревоги. Я перевернулся и почти сразу уснул снова. Потом у меня случился настоящий кошмар, не похожий на сон, а ужасающе реальный – и полный неописуемых мук беспричинного страха.
В комнате было Нечто; не свинья, не любое другое создание, имеющее название, а Нечто. Крупное, как слон, оно заполняло комнату до самого потолка и формой напоминало дикого борова, который встал на дыбы, крепко упершись перед собой передними лапами. Из горячей, слюнявой красной пасти торчали огромные клыки, челюсти жадно двигались. Сгорбившись, существо приближалось дюйм за дюймом, пока громадные передние лапы не оказались на кровати.
Та смялась, как влажная промокашка, и я ощутил массу этого Нечто у себя на ногах, на животе, на груди. Оно хотело есть, и только меня оно желало, а начать собиралось с моего лица. Его слюнявый рот становился ближе и ближе.
Тогда беспомощность сна, которая не позволяла мне кричать или двигаться, внезапно отступила, я завопил и очнулся. Но ужас в этот раз был слишком силен и не собирался отпускать меня.
Приближался рассвет: я смутно различал его за треснувшими, грязными оконными стеклами. Поднявшись, я зажег огарок и две новые свечи, торопливо оделся, стянул ремнем свой раздавленный чемодан и поставил его на крыльцо рядом с дверью. Потом позвал мальчика. Вдруг я понял, что не называл ему своего имени и не спрашивал, как зовут его.
Я несколько раз крикнул: «Эй!» – но ответа не получил. Я натерпелся от этого дома и все еще был охвачен ужасом того кошмара. Прекратив кричать и искать мальчика, я вышел на кухню с двумя свечами, сделал глоток холодного кофе и зажевал булкой, пока заталкивал вещи в корзины. Затем, оставив на столе серебряный доллар, я вынес корзины на крыльцо и бросил их у чемодана.
Уже достаточно прояснилось, чтобы понимать, куда идти, и я вышел на дорогу. Обломки автомобиля начинали ржаветь от ночной росы, что делало их вид еще более безнадежным. Тем не менее их никто не тронул. На дороге не было следов колес или копыт. Высокий белый камень, загадка которого привела к моему несчастью, стоял, как страж, напротив места, где машина перевернулась.
Я принялся искать мастерскую. Солнце возвысилось над горизонтом прежде, чем я ушел далеко, и почти сразу начало припекать. Поскольку я шел прямо под ним, стало очень жарко, и, по ощущениям, я преодолел не шесть миль, а более десятка, прежде чем достиг первого строения. Это был новый каркасный дом, опрятно окрашенный, вблизи дороги, с побеленным забором вдоль прилегающего к нему сада.
Я собирался открыть ворота, когда большая черная собака с витым хвостом выскочила из кустов. Она не лаяла, а стояла в воротах и дружелюбно рассматривала меня, виляя хвостом, пока я медлил, положив руку на замок и оценивая ситуацию. Собака могла быть не такой дружелюбной, какой казалась, и ее появление заставило меня осознать, что, кроме мальчика, я не видел никого вокруг дома, где провел ночь: ни собаки, ни кошки, ни даже жабы или птицы. Пока я размышлял над этим, из-за дома вышел мужчина.
– Она кусается? – спросил я.
– Не-а, – ответил он. – Не укусит. Входите.
Я рассказал мужчине, что попал в автомобильную аварию, и спросил, не мог бы он отвезти меня в мастерскую и обратно к месту крушения.
– Ага, – сказал он. – Рад помочь. Сейчас запрягу лошадей. Где вы разбились?
– Перед серым домом в шести милях отсюда, – ответил я.
– Того большого каменного дома? – уточнил мужчина.
– Именно, – подтвердил я.
– Вы проезжали мимо моего дома? – удивленно спросил он. – Я вас не слышал.
– Нет, – сказал я. – Я приехал другим путем.
– Кажись, – размышлял мужчина, – вы должны были разбиться где-то на восходе. Ехали через горы в темноте?
– Нет, – ответил я. – Я ехал вчера вечером и разбился на закате.
– На закате! – воскликнул он. – Да чтоб мне провалиться, где же вы были всю ночь?
– Я переночевал в доме, у которого произошла авария.
– В том большом каменном доме среди деревьев? – спросил он резко.
– Да, – ответил я.
– Как? – Голос мужчины взволнованно дрожал. – Там же призраки! Говорят, если ехать мимо того дома в темноте, то непонятно, на какой стороне от дороги стоит большой белый камень.
– Я не мог этого различить даже до заката, – сказал я.
– Ну вот! – воскликнул он. – Посмотрите-ка на это! А вы еще и спали в том доме! Правда спали?
– Спал, и довольно неплохо, – сказал я. – Не считая кошмара, проспал всю ночь.
– Допустим, – продолжил мужчина, – но я не зашел бы в тот дом, даже чтобы поспать, пусть и ради своего же спасения. А вы даже выспались! Как же, чтоб мне провалиться, вы туда вошли?
– Мальчик провел меня, – ответил я.
– Какой мальчик? – спросил он, вперившись в меня странным взглядом: этого местного явно охватило безудержное любопытство.
– Коренастый, веснушчатый мальчик с заячьей губой, – сказал я.
– Еще говорил так, будто у него полный рот каши? – допытывался мужчина.
– Да, – признал я, – тяжелый случай расщепления нёба.
– Вот так да! – воскликнул он. – Никогда не верил в призраков, даже наполовину не верил, что они обитают в том доме, но сейчас я знаю наверняка. А вы там даже выспались!
– Не видел я никаких призраков, – раздраженно возразил я.
– Точно видели, – убежденно заявил он. – Тот мальчик с заячьей губой уже полгода как умер.
Перевод с английского Артема Агеева
Артур Джордж Моррисон
Артур Джордж Моррисон (1863–1945) – английский писатель, известный своим натуралистическим стилем, в котором изображались суровые реалии жизни лондонского Ист-Энда конца XIX и начала XX веков. Работы Моррисона, такие как «Из жизни глухих улиц» и «Дитя Яго», характеризовались рельефным и достоверным изображением бедности, преступности и социального неравенства.
Яркие описания Моррисоном городского убожества и его непоколебимое стремление к исследованию темных сторон человеческой натуры оказали значительное влияние на Лавкрафта; тот открыто восхищался способностью Моррисона создавать ощущение «нездоровых» атмосферы и настроения с помощью подробных описаний урбанистического упадка и человеческих страданий социального дна. Как и Моррисона, Лавкрафта привлекала темная сторона человеческого бытия; этот интерес проецировался и на его представления о скором столкновении человеческой цивилизации с непостижимыми вызовами извне. Элементы реализма и социальной критики, обнаруживаемые в прозе Лавкрафта, очень «моррисоновские» – и, по сути, для своего времени этот разноплановый писатель был на слуху почти в той же мере, что и Артур Конан Дойл (кстати, обоих британцев охотно публиковал ежемесячный журнал «Стрэнд»). В начале-середине XX века детективные, остросоциальные, исторические и приключенческие романы и циклы небольших рассказов, адаптирующих азиатский фольклор (под конец жизни Моррисон увлекся искусством Китая и Японии), были весьма популярны и в России – многое переводилось для периодики тех лет, в том числе для «Синего журнала» и «Мира Божьего», – но ныне для русскоязычного читателя этот автор весьма незаслуженно забыт.